если она захочет приехать сюда, генерал поищет, а я что-нибудь найду.
Снарядили ли вы, наконец, нашего Эдмона? И скоро ли поедет Тесье за нами в туманный Regent’s Park?
Мое письмо к Мишле так и не попало в Россию, так как все, что я послал Франку, было задержано. Теперь у меня есть довольно большая статья против Гакстгаузена и крепостничества. Порознь статьи будут слишком тощи, если их объединить — успех обеспечен. Мы напишем: «II-е издание, первое было украдено…» И вот что вы могли бы теперь сделать. Уберите обложку, заглавия, оставьте только текст и до отправки
366
справьтесь на почте о цене. Письмо из Швейцарии стоит 11 пенсов, так вот, если все вместе будет стоить не более 5—6 шиллингов, отправляйте, если дороже — не нужно. Прессе так ничего и не сделал, и я вынужден был дать Авигдору еще одну доверенность. Барыня еще в Ницце. Я примиряюсь на некоторое время с ролью повествователя, но не хотел бы умереть, не завершив это дело. Мне туманно намекнули, что один из моих самых близких друзей хлопочет ради моих детей о разрешении приехать сюда вместе со своей женой. Мало- помалу я укрою всех в безопасное место, завершу мемуары — и не опасайтесь забвения — русская настойчивость, пассивная, выжидательная, беспредельна.
Прощайте. Поздравьте Фази, Турта, Резена, — жду их после провозглашения империи, и уже тогда мы сможем вписать их имена в историю — всех вместе и порознь. Министерство здесь отвратное, парламент бесцветный.
Вот вам на закуску анекдот, заставивший нас целый день смеяться. Некий богатый англичанин из хорошей дворянской семьи 55 лет от роду только тем и развлекался, что задирал констеблей. Его били в Ирландии, в Христиании его побил Nachtwachter274[274], дважды его судили в Лондоне за оскорбление полисменов. И вот он попадает под суд за то, что вымазал констеблю лицо красной краской. Застав его спящим, он быстро раздобыл огромную кисть и измазал его лицо масляной краской. Когда его схватили и предали суду, он заявил, что не знает закона, запрещающего разрисовывать констеблей, и что он поступил так из благородных побуждений. Видя, что констебль может простудиться, он вымазал его масляной краской, предохраняющей от сырости, которой бедняга подвержен по роду своей службы. Все разразились гомерическим хохотом, а англичанин был приговорен к штрафу и тюремному заключению.
239. М. К. РЕЙХЕЛЬ
23 (11) ноября 1852 г. Лондон.
23 ноября 1852 г.
Из экономии пользуюсь сей верной оказией, чтобы сказать вам слова два. У меня тоска по детям растет со всяким днем, и ваше выраженье о сиротстве еще более ее возбудило. Не знаю, как придумать и что сделать. В мире нет лучшего помещенья, как у вас, отчего же бы после праздника не приехать бы на две недели? Жду Нат<алью> Ал<ексеевну>, это все мне кажется там, на девятом небе. Я сегодня ночью все Оленьку видел
367
во сне. Ну, если я умру — или… я уж не хочу перебирать всех возможностей, все возможно, Мария Каспаровна, все — даже хорошее — rouge ou noir275[275], чет или нечет, решетка или копье — выдумаете вы что-нибудь. А вот спросите Хоецкого, нельзя ли мне на месяц приехать к вам. Со всех сторон цепи. Помните в «Роберте» хор с цепями. И все это так ненужно, так бесцельно. С Сашей дело идет, теперь у нас школа школой. Латынь и неметчина — Мюллер-Стрюбинг, француз<ский> — Васбинтер, английский — Гаук, история — я, рисованье — Булевский, ученик Овербека, математика — инженерный майор Домагальский.
Дождь льет проливной, пятнадцатый или пятидесятый день. Климат в самом деле гнусный. Прощайте. Скучно.
Ну, сколько же дней, Тата, осталось до елки? Что ты подарила Оленьке? И что мне прислать тебе к елке? А ты сделай мне корпии еще и пришли в письме, другой не употребляю, как твоей и той, которую делала Мамаша.
Напиши мне о здоровье madame Gasparini, а Рейхелю поклонись и Стан<кевичам>.
240. М. К. РЕЙХЕЛЬ
И вы больны. Боюсь за вас, боюсь за детей. Да здорова ли квартера, бросьте ее и, если нет, бросьте деньги — всё вздор. Лишь бы себя спасти. Трудное время, потому что, наконец, выбиваемся из нравственных сил. Уж так бы без перерыву одно несчастье за другим — а то, как при гонении сквозь строй, когда упадешь, полечат, а потом опять досекать.
Спросите у Хоец<кого>, не может ли Браницкий узнать, в случае нужды могу ли я на месяц приехать, т. е. дадут ли пермиссию. Я, может, один приехал бы.
Какого ответа ждет Прудонец — я не знаю, я от него ничего не получал с тех пор, как в Лондоне. Я думал ему писать второе письмо о моем деле. Но вижу, что сделанное недурно, а дальше ничего нельзя ждать от людей. Худо ли, хорошо ли, но надобно делать самому. О издании же обозрений жду от него. — Вот вам забавный случай, который мог быть очень серьезным. Расскажите его Ст<анкевичам> и Мель<гунову> в дополнение к биографии Гаука. Помните нашу безумную
368
поездку на австрийском пароходе по Lago Maggiore? Комиссар полиции узнал Гаука и, не имея права схватить, послал тайного агента. Тот проводил до Люцерна, а в Люцерне он узнал, что Гаук с англ<ийским> паспортом. Погоня австрийская тотчас потребовала арестации Гаука. Швейц<арское> правительство согласилось. Но мы уехали в Нейгауз, Берн; между тем посол требует сыскать, сердится, и Дрюэ ищет, ищет. Посол пишет, что имя на паспорте Томсон. И вот открывают в Ааргау английского путешественника по имени Томсона, его тащат в Берн, сажают в тюрьму, и английский посол уже ссорится с Дрюэ. Наконец, Томсона освободили. Итак, Гаук тогда на пароходе был на один шаг от расстреливанья, ибо сентенция над ним произнесена уже. Но комиссар полиции сплоховал. И Эдм<унд> ведь лазил черт знает зачем на пароход.
Если не предвидится никакой возможности мне побывать со временем у вас и не будет никаких вестей от Ник<олая> Ал<ександровича> — то (как вы думаете откровенно), можно бы было через месяц или два детям приехать под командой Ал<ександры> Хр<истиановны> и с Марихен и с Франсуа? Да вы говорите так, как думаете. А не то мы вашего выздоровленья и милостыни ждать будем. Домом своим я не очень доволен — сыр.
Впрочем, что здесь делать в отношении погоды? Это в самом деле выше воображения, дождь льет с половины октября с вьюгой, когда нет дождя, такой туман, что едва видны одни фонари, которые тушат на улицах в восемь часов утра и зажигают в 72 4-го. Говорят, от половины генваря до 1 марта холодно бывает, но хорошо. Вот тут-то бы и приехать.
Пишите, разумеется, тотчас же.
Рейхель говорит, будто я девять дней не писал, уж не пропало ли какое письмецо? Кстати, чтобы Рейхель не отучился от дела: что Шомб<ург> никакого ответа не дает насчет голландских фондов, продать их или нет? Продать — так что купить? И не пора ли исполнение сбыть с рук? А впрочем, это не к спеху.
Прощайте.
12 часов.
Совершенно смерклось, и дождь хлещет. Приятная страна!
Сашино ученье теперь устроилось.
Латынь и неметчина — Мюллер
Англия — Гаук
Рисованье — Булевский
Математика — Домагальский
Французский — Васбинтер
Историю исключаю — я сам
Географию — Гаук
369
241. М. К. РЕЙХЕЛЬ
29—30 (17—18) ноября 1852. Лондон.
29 ноября 1852. Вечер.
Я начинаю делаться смешным и презрительным в своих глазах. Вот оно, отдание праздников — я так нервно становлюсь расстроен, что просто смех. Сегодня утром я ждал от вас письмо как 2×2=4, письма не было, — разумеется, я вас почитал при смерти, в больных. Вдруг вечером ваше письмо, спокойное и доброе, с корпией, и я, ей-богу, плакал, как ребенок, и теперь плачу с досадой — я становлюсь и трус и слаб — меня пугает иногда эта пустота, одиночество, мне кажется, я не увижу больше никого близкого, ни детей, — все будет схоронено, рассеяно, и я ищу искусственных потрясений и a force d’excitation276[276] все также умею пить, делать каламбуры и дурачиться.
Предположенье, писанное в прошлом письме, я оставил, но вот новое: если Тесье поедет сюда, а он собирается, то его жена могла бы взять детей сюда, они пожили бы месяца два, а потом — я истинно не думаю даже так далеко. Мало ли что может быть потом. Гаук едет решительно в Австралию, может, мне можно будет побывать у вас. Писать Ротшильду нечего, тут одно опасно — что позволят да и накроют. Теперь, впрочем, всем, говорят, будет позволено возвратиться, но для этого следует написать подлое письмо. Я бы месяца через два перебрался бы в Париж. Разумеется, Рот<шильд> легко бы мог сделать. Ну и из России нет ни слуха, ни духа. На днях к вам приедет Ротчев, известный путешественник, он теперь из Калифорнии и едет в Австралию, он человек интересный, но советую все-таки не очень расстегиваться, он и с нами приятель, и с русской знатью. Просил меня дать записочку о допущении смотреть детей.
30 ноября.
Беды нет, что о Голландии забыл Рейхель, кто же помнит Голландию? La Olanda fara da
se.
Что Мельг<унов> не едет сюда? Избалуется в Париже, и Ст<анкевич> хотел. Кланяйтесь Бр<аницкому> и прощайте.
Ротчев поедет назад, пришлите стихи, перевод Лермонтова, мое письмо к Michelet. — Работа <м>оя опять идет плохо.
Милая Тата, корпию я получил и тотчас положил в уши. Ты со временем мне еще пришли. А мы с Сашей ходили смотреть шимпанзе, таких обезьян умных, как люди, они в саду возле
370
нас. Кривляются, как Энгельсон, и мать носит свою дочь на руках и ласкает. Представь все это Оленьке.
Прощай.
Милая Тата,
что же ты мне так долго не писала? Напиши мне, что я тебе должен прислать к елке? Я видел в зверином саду две собаки, которые очень похожи на Цапу, и мне стало жалко их видеть в клетке. Там есть лошадка, до того малая и милая, что ты могла бы на ней ездить. Пришли мне маленький рисунок в твоем письме.
Целуй Ольгу, Морица, Рейхеля и Машу.
Будь здорова.
Саша.
242. М. К. РЕЙХЕЛЬ
6 декабря (24 ноября) 1852 г. Лондон.
6 декабря.
Письма ваши получены. Забудьте, пожалуйста, мое глупое слезливое письмо, бросьте его в печь, так, нашла глупая минута, и подвернулось перо. Из письма Тат<ьяны> Ал<ексеевны> я вижу, что Егор Ив<анович> не отдал денег. Вы с ним в переписке, спросите его от меня, отдал ли он и когда, кому? Мне пишут отовсюду о разных возможностях, я готов приехать (пошлите à propos записку Edmond^, он живет — rue d’Antin, Hôtel d’Antin, 18), но если для этого надобно сделать что-нибудь дрянное, то я лучше умру в Лондоне. Я изъявил желанье приехать и поставил
