позволение сказать несколько слов a la hatexlix[49] о главных пунктах.
Я совершенно согласен с вами, что литература, как осенние цветы, является во всем блеске перед смертью государств. Древний Рим не мог быть спасен щегольскими фразами Цицерона, ни его жиденькой моралью, ни волтерианизмом Лукияна, ни немецкой философией Прокла. Но заметьте, что он равно не мог быть спасен ни элевзинскими таинствами, ни Аполлоном Тианским, ни всеми опытами продолжить и воскресить язычество.
Это было не только невозможно, но и не нужно. Древний мир вовсе не надобно было спасать, он дожил свой век, и новый мир шел ему на смену. Европа совершенно в том же положении: литература и философия не сохранят дряхлых форм, а толкнут их в могилу, разобьют их, освободят от них.
Новый мир —точно так же приближается, как тогда. Не думайте, что я обмолвился, назвав фаланстер — казармой; нет, все доселе явившиеся учения и школы социалистов, от С.-Симона до Прудона, который представляет одно отрицание, — бедны, это первый лепет, это чтение по складам, это терапевты и ессениане древнего Востока. Но кто же не видит, не чует сердцем огромного
содержания, просвечивающего через односторонние попытки, или кто же казнит детей за то, что у них трудно режутся зубы или выходят вкось?
Тоска современной жизни — тоска сумерек, тоска перехода, предчувствия. Звери беспокоятся перед землетрясением.
К тому же все остановилось. Одни хотят насильственно раскрыть дверь будущему, другие насильственно не выпускают прошедшего; у одних впереди пророчества, у других — воспоминания. Их работа состоит в том, чтоб мешать друг другу, и вот те и другие стоят в болоте.
Рядом другой мир — Русь. В основе его — коммунистический народ, еще дремлющий, покрытый поверхностной пленкой образованных людей, дошедших до состояния Онегина, до отчаяния, до эмиграции, до вашей, до моей судьбы. Для нас это горько. Мы жертвы того, что не вовремя родились; для дела это без¬различно, по крайней мере не имеет того смысла.
Говоря о революционном движении в новой России, я вперед сказал, что с Петра I русская история — история дворянства
55
и правительства. В дворянстве находится революционный фермент; он не имел в России другого поприща — яркого, кровавого, на площади, — кроме поприща литературного, там я его и проследил.
Я имел смелость сказать (в письме к Мишле), что образованные русские — самые свободные люди; мы несравненно дальше пошли в отрицании, чем, например, французы. В отрицании чего? Разумеется, старого мира.
Онегин рядом с праздным отчаянием доходит теперь до положительных надежд. Вы их, кажется, не заметили. Отвергая Европу в ее изжитой форме, отвергая Петербург, т. е. опять-таки Европу, но переложенную на наши нравы, слабые и оторванные от народа, — мы гибли. Но мало-помалу развивалось нечто новое — уродливо у Гоголя, преувеличенно у панславистов. Этот новый элемент — элемент веры в силу народа, элемент, проникнутый любовью. Мы с ним только начали понимать народ. Но мы далеки от него. Я и не говорю, чтоб нам досталась участь пересоздать Россию; и то хорошо, что мы приветствовали русский народ и догадались, что он принадлежит к грядущему миру.
Еще одно слово. Я не смешиваю науки с литературно-философским развитием. Наука если и не пересоздает государства, то и не падает в самом деле с ним. Она — средство, память рода человеческого, она — победа над природой, освобождение. Невежество, одно невежество — причина пауперизма и рабства. Массы были оставлены своими воспитателями в животном состоянии. Наука, одна наука может теперь поправить это и дать им кусок хлеба и кров. Не пропагандой, а химией, а механикой, технологией, железными дорогами она может поправить мозг, который веками сжимали физически и нравственно.
Я буду сердечно рад.
38. М. К. РЕЙХЕЛЬ и Н. А. ГЕРЦЕН
23 (11) апреля 1853 г. Лондон.
23. Суббота. 25, Би81:оп Square. Здесь третий день погода невероятная, стужа, вьюга, ветер, дождь, туман… разумеется, такую бураску надобно переждать. Если у Оленьки кашель с жаром, то надобно отложить, ежели без жару, не опасно; на море, если холодно, советую их держать в каюте. Всего лучше несколько сообразоваться с барометром.
Мельгуновская тысяча да будет ЪепуепШ:а1[50].
«Онегина» очень бы хотелось достать, остальное повторять нечего, не забудьте табатерку и перевод Лермонтова,
56
Учительница для Таты в виду есть, умная и образованная особа, я ее приглашу через день давать уроки на фортепьяно, по-немецки и по-французски. А по- русски уж разве я самаЦ[51] на старости лет позаймусь.
Печерин прислал послание, в котором умно, но иезуитски критикует мои брошюры о России, я ему отвечал письмом тоже дипломатически, грубо¬вежливо, деликатно.
Саша пускается в свет, на днях ездил без меня на пароходе с английскими барышнями и барынями смотреть Товр. А вчера мы с ним приехали в два часа ночи домой от Mme Hawks — вот как.
A propos, Mrs Stow будет на днях сюда, она уж в Глазгове, везде ей царские приемы, вот тебе и «Uncle Tom»lii[52].
Головин тотчас настрочил свой Untom.
Жду депеши об отправлении и распоряжусь, мне ли, Гауку ли ехать в Фолкстон на встречу.
Прощайте. Что-то не пишется.
Головная боль, впрочем, прошла.
Рейхелю на словах исполню поклон.
Ну, Тата, мы тебя ждем, ждем с Оленькой, и все готово, только берегись на дороге и за Оленькой смотри.
Прощай.
Ты Гаука не узнаешь, он сделался маленький как Мориц и все шалит, прыгает, пляшет.
Суббота. Апреля 23.
Лондон.
39. М. К. РЕЙХЕЛЬ и Н. А. ГЕРЦЕН 27 (15) апреля 1853 г. Лондон.
27. Середа.
Особенного сказать нечего, в субботу, так в субботу. Если я не поеду в Фолкстон, то Гаук, а я здесь буду ждать.
Зачем вы всё больны… да и многое зачем.
Помните, как вы приехали в Ниццу?.. Жизнь моя идет все скучнее и скучнее. Одиночество дает время долго возвращаться на прошедшее. Кроме вас, я ни с кем не говорю — генерал так занят Австралией, да и ему несладко возвращаться на многое… другие… где другие? Каждый пошел своей дорогой, и вечной дружбы не хватило на год. Я думал, что по крайней мере Энгельсон, который больше и бескорыстнее понимал,
останется живым памятником… Остались вы, вы один — если, кроме вас, 57 есть что-нибудь незыблемо преданное, то это не в Европе.
Я чувствую но силам, по юности, независимой от лет, по желанию многое сказать (писать трудно) — что этот régime Мазас не ведет к добру, и потому втройне рад приезду детей.
Разумеется, я не стану философствовать о жизни с Олей. Но легче будет.
Что касается до климата лондонского, я не думаю, чтоб вы были правы. Климат здесь скучен, нечист, мерзок и сердит, но он необыкновенно здоров. Саша здоровехонек. Простуды легонькие и без всякого следа бывают. Я по тому меряю, что климат здоров, что работается легко и можно много пить (из чего не следует, чтоб я часто и много пил — мы ведем очень скромную жизнь). Для меня климат Лондона лучше Ниццы, да и средняя смертность здесь невелика. Для гулянья целый сквер возле дома.
A propos, если Рейхель разъедется в Фолкстоне с нами, то пусть, не ожидая много времени, прямо едет — на таможне смотрят очень учтиво, но по- французски не говорят. Можно нанять мальчика из ресторана. В Лондоне пусть он возьмет две кареты (Cab) — «Юстон сквер, Нью-Род, твенти файф» — для произношения.
Вот какая клетка, и вот какие птицы, когда холодно, их на ночь завертывают в пух и кладут спать Ботсвину в ухо. А Оленьке кошек ищем.
Рукой А. А. Герцена:
Милая Тата.
Какаго ты находишь клетку? Оленьке будет маленькая живая кошечка — Я езжу верхом в большом манеже, ты будешь со мной ходить и смотреть. — Целуй Машу, Рейхеля, Морица и Олю.
Прощай. Твой Саша.
Еще раз прошу вас, если погода будет дурна или здоровье помещает, тотчас отложить путь.
Рукописи пришлите.
58
40. М. К. РЕЙХЕЛЬ 2 мая (20 апреля) 1853 г. Лондон.
2 мая. 11 часов утра.
Добрая, милая Марья Каспаровна — пишу к вам в страшную годовщину, и притом не могу ничего прибавить. Я сегодня открыл в первый раз шкатулку, запертую тогда — при Саше и Тате.
Третьёгодня на дебаркадере у Лондон-бриджа мы ждали детей, в девять ровно пришел 1тат1ш[53], мы нашли Рейхеля и детей в вагонах еще (здесь пускают к рельсам).
Оленька похорошела, но Тата нет, она очень смешна без двух зубов.
Путь совершили здорово, погода превосходная. Вчера таскал я вашего супруга — по городу. Он был ёЬаЫЦу[54] от величины, величия парков и улиц. Иду гулять с ним сейчас, и попаиваю его. За все присланное благодарю.
А за детей — как же тут благодарить. Жму руку, крепко целую вас. Не думайте, что я пропустил те две-три грустные строчки, которыми вы заключили письмо — и жаль мне стало, что от вас детей надобно было взять.
Погодимте — может придется вместе пожить. А Рейхелю Лондон понравился.
Прощайте пока. А ведь Эдмонд и это сморозил, что он бросил объявление в печь. Браницкий был здесь, и этот экземпляр у него.
А Прудонец деньгу зашибает.
В Москве сильная холера. Письмо от Татьяны Алексеевны совершенно без новостей.
До свиданья с Рейхелем.
Пишите.
Р. S. Рейхель умоляет не писать, что он вчера отдал фунт стерлингов кабману за шиллинг.
А ваш счет я читать не хочу, вы не Шомшильд.
Сейчас получил ваше письмо. Тата вам писала, но не знаю, где ее письмо. Она в саду.
41. М. К. РЕЙХЕЛЬ
3 мая (21 апреля) 1853. Лондон.
3 мая.
Рейхель опоздал к первому train, который отправляется в 8 часов утра и, стало, поедет в 8 вечера.
Вчера я провел почти весь день один с ним и хотел этого.
59
Мне мучительно хотелось вам послать какой-нибудь вздор, и я—с обычной неловкостью — протаскался пять часов и ничего не нашел. Собирался даже сову послать, но оказалось, что это не ночник, а солонка.
Поищем сегодня.
Рейхель везет себе бутылку первого сорта виски.
Рапорт о детях напишу подробный, когда устроимся. На первый случай еще все в беспорядке.
Как Оленьку учить по-русски?
42. М. К. РЕЙХЕЛЬ
Около 2 или 3 мая (20 или 21 апреля) 1853 г. Лондон.
Рукой Н. А. Герцен:
Милая моя Маша!
Я тебя целую, и Маврушку, и Меме. Мне не тошнило, а ты мне сказала, что я буду тошнить. У меня малика комната. Я была в сквере, он очень хорош. Письмо твое я получила и была очень рада. Ботсвен очень велимь. Марихен тебя целует и Саша.
Твоя Тата.
Тата очень хорошо прочитала сразу ваше письмо, это большой успех. Письмо она начерно написала сама.
Рукой А. А. Герцена:
Любезная Маша!
Отчего же ты все больна? Тата и Оля приехали сюда совершенно здоровыми. Я теперь верхом езжу и очень люблю, когда лошадь не слишком, а немножко играет.
Поцелуй Морица и скорей выздоравливай.
Саша.
43. М. МЕЙЗЕНБУГ
4 мая (22
