друзей?
На днях вышлю вам первые листы и введение. Пишу вам из недр Thames Street, где мы собрались у нашего друга Ворцеля по поводу ничем не оправданной низости, которую совершил «Morning Advertiser», опубликовав сегодня статью, где говорится, что Бакунин — русский агент. — Мы послали гневную статью в ответ на эту подлость; я вам ее пришлю.
Весь ваш
А. Герцен.
76. М. К. РЕЙХЕЛЬ
25 (13 августа) 1853 г. Лондон.
25 августа. Четверг.
Письмо ваше получил. Как Михаилу Семеновичу лучше, так пусть и распорядится. По нашим нервам чем скорее, тем лучше. Мне хотелось бы и Погодина видеть, не из любви к нему, а чтоб узнать о многом. Ведь он знает же, что я честный человек и не стану кричать или печатать, что я видел его.
Здесь у нас опять скучное дело. Какая-то бестия напечатала в «Morning Advertiser», что Бакунин заведомо агент русский… мы протестовали решительно и грубо. Приложу в письме ответ. Не знаем, что выйдет.
Одни говорят, что в Лондоне холера.
Другие — что нашего брата хотят из-за угла гвоздануть.
Ни того, ни другого не боюсь. — Вы помните, я в посвящении Огареву сказал: «Я не хочу ни завтра умереть, ни долго жить, пусть конец придет так же бессмысленно и случайно, как начало».
Теперь еще раз об наших. Письмо Грановского грустно, он пишет: «Если б ты мог видеть, что мы стали»…. а ведь, воля ваша, я не могу вполне понять, как же это они ограничиваются одним унынием и слезами.
В славянской натуре есть изъян, она не готова, апатична, беспомощна, «а^пе»хсш[93]. Ну в чем, например, была опасность прислать Пушкина и Лермонтова стихи — лень. Будто один Грановский знал об отъезде Михаила Семеновича, а Кетчер, а другие… Аминь, аминь глаголю вам, если маленькая кучка людей, близких нам, не захочет, не сумеет устроить
98
постоянных сношений со мной—она завянет и пройдет. Вы, бывало, с Еленой Константиновной такую дичь изволите пороть, что упадешь. О чем речь, разве я предлагаю что-нибудь безумное или что-нибудь больше, как раз пять-шесть в год обменяться письмами, рукописями… да как же это?
Я на это ответил в моем объявлении о типографии. «Как же делают поляки», они до самого Киева все посылают, все получают; неужели же у нас язык до Киева не доведет. (Вы все это прочтите Михаилу Семеновичу, но Погодину не следует говорить.) Мало этого, трудно, много хлопот, на дом придут, нет, мол, ли посылочки, оказия, мол, хороша.
Посмотрите, сколько я один шуму делаю. Ну а кабы суседи-то помогли — дело было бы еще лучше.
Год что я вас не видел. И нет еще в виду освобождения от Лондона. Впрочем, я Лондон люблю. А может, поеду на месяц или на другой в Эдинбург. Хочу прибавить к удовольствию быть с здешними приятелями еще большее удовольствие не видать их. A propos, чем долее я здесь живу, тем менее я знаком с добрыми людьми, хотя видаюсь часто.
Я послал вам через Камилла «Крещеную собственность» во вторник вечером, пожалуйста, экземпляр поднесите Погодину и «Юрьева дня» — да напишите, как он ругаться будет.
Вестей в вашем письме мало. Пишите же всё, как будто вы мой Дупель — доносите на Михаила Семеновича всё.
Чук, чук, Тетяна,
Чорнобрива, кохана.
И ведь вот поди ты, пишу трепака, а смертельно грустно, я все последнее время нервен… может, оттого и видел во сне Энгельсона. Вот бы проводник Михаилу Семеновичу. Этот человек тоже великий урок мне, он большой грех принял на душу, порвав такую связь… (и когда я вспомню, что ее перегрызла женщина без зубов!).
Энгельсон мне был бы бесконечно полезен по типографии. Даже он легко тысячу-другую заработал бы здесь. — Жаль, очень жаль. Но да будет воля того фатума, который дает мне хорошее только для того, чтоб отнять.
Прощайте.
Пишите опять тотчас, да побольше, а Михаил Семенович, может, и приедет. Только, главное, предупредите обстоятельно.
A propos, что же Мельгунов поехал в Россию или нет? И его жаль — деньги глупо завязли, впрочем, ему их, вероятно, отдадут.
99
Дети здоровы. Ботвина третьёгодня вечером привел полисмен — вот какие порядки у нас. Никого не секут, а краденое находят — как об этом размышляет Погодин?
Я в посылочке приложил английский перевод моего письма в редакцию «Польского демократа».
77. М. МЕЙЗЕНБУГ
26 (14) августа 1853 г. Лондон.
26 août. Vendredi.
Mais tout cela n’est pas vrai et jamais vous n’avez même pensé que moi je sois un être si ingrat de pouvoir bouder mes amis sans rime ni raison.
Ecoutez donc l’histoire. 1° J’ai reçu des lettres de la Kussie et entre autres on m’a promis une visite ici à Londres que j’attendais avec un battement de cœur redoublé. Hier j’ai reçu l’avis que la visite ne viendrait qu’au mois de septembre. 2° Le Morning Advertiser a publié que Bakounine était un espion russe, l’article était signé F. M. Eh bien, il fallait donner une leçon à F. M. et il fallait attendre sa réponse. Il y avait 3-ment des disputes les plus désagréables du monde. Belle disposition pour écrire des lettres sereines! Et voilà comment d’un jour à l’autre le temps s’écoulait.
«Sich totzuschießen/» — Man tötet sich nicht infolge eines raisonnement, die Kugel ist kein Syllogismus, une fois dans ma vie, une seule, j’ai pensé à me suicider, une année personne ne l’a su, j’avais honte d’avouer et de me mettre au niveau d’un gredin qui exploitait le suicide. Je n’ai pas de passion assez forte maintenant pour me tuer — j’ai même un désir ironique et de pure curiosité de voir comment tout ira.
Il y a deux années j’écrivais une dédicace à Ogareff, et dans cette dédicace je lui disais: «…Je n’attends rien pour moi, rien ne m’étonnera, ni me réjouira profondément. J’ai acquis tant de force, d’indifférence, de résignation, de scepticisme, de vieillesse enfin que je survivrai à tous les coups de la fatalité. Quoique je n’aie ni le désir de vivre longtemps, ni celui de mourir demain. La fin viendra par hasard, sans conscience ni raison, comme le commencement. Je ne la provoque, ni la fuis…»
Ces lignes ont été écrites avec grande sincérité. Méditez-les. Vous pourriez me reprocher le fait de ma fatigue si je me plaignais, — mais je ne me plaigne que
lorsqu’une voix amie touche les cordes douloureuses — autrement je parle révolution, Comité démocratique, Milan, Amérique, Moldavie. Mais il y a des hommes qui me prennent pour l’homme le plus content au monde (ex. gr., Golovine et Holinsky), il y en a d’autres qui pensent
100
que ce n’est que l’ambition politique qui me rend parfois pensif… (ex. gr., tous les Polonais).
Oui, par moments, un orage dans la poitrine suffoque, oh qu’on voudrait alors avoir un ami, une main, une larme — on a tant à dire—et je vais alors par les rues, j’aime Londres la nuit, — tout seul — je vais et je vais… un de ces jours j’étais à Waterloo Bridge, personne, je m’assis là… en adolescent de 40 ans et j’avais le cœur bien gros… Et puis cela passe. Le vin est pour moi un don du ciel, une demi-bouteille de vin me remet.
Je sens tout ce qu’un scélérat doit sentir lorsqu’il a des remords. Et toute ma vie est pure… complètement pure. Le seul crime qui me pèse c’est de ne pas avoir tué. Cette plaie restera ouverte.
Eh bien — c’est assez. On peut lire tout cela dans le premier roman venu. Je n’aime pas à me laisser aller à ces expansions lyriques. — Adieu, je vous serre la main. Moleschott est envoyé d’après votre adresse.
A. Herzen.
Viendrons-nous… ne viendrons-nous pas?.. Je ne sais rien, peut-être je le voudrais.
J’ai aussi perdu toute espérance d’aller à la mer. J’aimerais bien y être nommément aujourd’hui, car avec ce vent terrible la mer doit être très grosse et j’aime beaucoup à contempler les troupeaux de moutons formés par les vagues, lesquels moutons vengent ceux qui sont sur la terre et mangent les loups qui hasarderaient à les attaquer.
Dimanche on m’a volé Boathswin mais la police l’a retrouvé le lendemain soir.
Je crois que nous irons dans un mois pour quelque temps à Edhsbourg.
Saluez de ma part mademoiselle Herrmann.
Au revoir malheureusement à Londres.
Al. Herzen.
Tata vous salue. Elle vous écrira la prochaine fois.
Но все это неправда, и вы ни разу даже не подумали, будто я такая неблагодарная тварь, чтобы ни с того ни с сего дуться на своих друзей.
Выслушайте же мою историю. 1. Я получил письма из России, и, среди прочего, мне было обещано то посещение здесь,
101
в Лондоне, которого я ожидал с сильно бьющимся сердцем. Вчера получил я известие, что посещение это состоится лишь в сентябре. 2. «Morning Advertiser» объявил, что Бакунин — русский шпион; статья была подписана Ф. М. Так вот, надобно было проучить Ф. М. и надобно было дождаться его ответа. Здесь происходили, в-третьих, пренеприятнейшие словопрения. Все это прекрасно располагает к тому, чтобы писать безоблачно ясные письма! И так-то протекал день за днем.
«Sich totzuschießen!» — Man tötet sich nicht infolge eines рассуждения, die Kugel ist kein Syllogismusxciv[94], раз в жизни — один-единственный раз — я подумал о самоубийстве, целый год никто об этом не знал, мне стыдно было признаться в этом и поставить себя в один ряд с прохвостом, эксплуатировавшим самоубийство. Теперь у меня нет достаточно сильного стремления убить себя, — у меня есть даже ироническое желание и просто любопытство — посмотреть, как пойдут дела дальше.
Два года тому назад я сочинил посвящение Огареву, и в этом посвящении я говорил ему: «… Для себя я больше ничего не жду, и ничто не удивит меня, ничто не обрадует глубоко. Я достиг такой силы, такого безразличия, безропотности, скептицизма, такой старости, наконец, что теперь уже переживу все удары судьбы. Хоть я равно не желаю ни долго жить, ни завтра умереть. Конец придет так же случайно, бессознательно и бессмысленно, как начало. Я не тороплю его и его не избегаю…»
Эти строки написаны были с большой искренностью. Вдумайтесь в них. Вы могли бы упрекнуть меня за самый факт моей усталости, если б я жаловался, — но я жалуюсь лишь тогда, когда дружеский голос касается болезненных струн, — в остальное
