— нет, я очень легко увлекаюсь, и тогда самый неподдельный интерес (правда, не глу¬бокий, а подкожный) овладевает мною. Эта способность легко увлекаться, а также большая подвижность и впечатлительность поддерживают мое здоровье, восстанавливают мои силы. Но это отнюдь не притворство. Во-вторых, таких минут деятельно грустных, как тогда на Waterloo Bridge, я нисколько не избегаю, напротив — я стыжусь, что они слишком редки.
Странная вещь, я очень близок к вашей точке зрения, и все же есть разница. Нет, любовь, счастье, дружба, преданность — не иллюзии, однако они преходящи, и жизнь тоже. Я был очень счастлив, я познал ту ясность, о которой вы говорите, я чувствовал себя в этом мире хорошо, как дома, — и вот конец, хронического благополучия не бывает. Для личности все кончено. Не для народа, не для среды — и вы видите экономию природы, а я остаюсь активной, действующей силой.
Да, мы еще поговорим обо всем этом. Надобно глубже вникнуть в подробности. События, меня поразившие, известны вам только в общих чертах. Я был ранен, и снова ранен в самые чувствительные, самые святые стороны моего существа — рубцы остаются. Есть особого рода внутренняя бедность, атеизм в отношении к жизни, которые переступить невозможно…
Русский визит — это еще не визит той дамы, которая имелась в виду, — а одного актера, желающего меня видеть; завтра, в среду, я получу окончательное
известие, и если его не будет до субботы, то я приеду к вам в четверг или в пятницу. Письма из России хороши (признаюсь вам, что я заливался горючими слезами, читая их). Акции мои там поднимаются. (Вот доказательство, что делается то, что должно делаться.)
Полемика о Бакунине продолжается, мы потребовали, чтобы обвинитель назвал себя, и мы подписали свои имена, сообщив при этом свои адреса.
108
Отчего говорите вы, что я не желаю приехать? — Завтра дети отправятся в Гемпстед с м-зель Герман.
Прощайте.
Об отъезде я вам сообщу.
Прощайте.
Мне очень хотелось бы прочесть вам несколько русских рукописей, наброски повестей и пр., которые привезены из Женевы. Это было бы комментарием лучшим, чем многие устные рассказы.
81. М. МЕЙЗЕНБУГ
2 сентября (21 августа) 1853 г. Лондон.
2 septembre. Vendredi.
Enfin j’ai reçu les lettres que j’attendais — de bonnes lettres, même de très bonnes. Oui, au nord on ne m’a pas oublié, on n’a pas cessé de m’aimer. Cela me donne une véritable joie. Je pars demain pour Folkstone, la visite chez vous sera retardée, car je veux absolument venir avec les enfants. Depuis la révolution, de 48, c’est le second individu que j’aurai l’occasion de voir venant directement de là…
Vous m’avez demandé concernant Malthus. Oui, c’était un économiste conséquent et qui avait assez de logique et de hardiesse pour dire que «les hommes ne sont pas tous invités au banquet de la vie».
De quelle plante parlez-vous — il y a des orchidées, des nymphées..?
Adieu, tout à vous.
A. Herzen.
Les enfants vous saluent.
Pardonnez-moi cette tache, je n’ai pas le courage de transcrire la lettre.
2 сентября. Пятница.
Наконец-то получил я письма, которых ждал, — хорошие письма, даже очень хорошие. Да, на севере меня не забыли, меня не перестали любить. Это доставляет мне истинную радость. Завтра я еду в Фолькстон, визит к вам задержится, ибо я непременно хочу приехать с детьми. С самой революции 48 года это второй прибывающий прямо оттуда человек, которого мне доведется повидать…
Вы задали мне вопрос насчет Мальтуса. Да, это был последовательный экономист, обладавший достаточной логикой и
109
отвагой, чтобы сказать, что «не все люди приглашены на жизненный пир».
О каком растении выговорите — есть орхидеи, белые водяные кувшинки..?
Прощайте, весь к вашим услугам.
А. Герцен.
Дети кланяются вам.
Извините меня за эту кляксу, у меня не хватает мужества переписать письмо.
82. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ 2 сентября (21 августа) 1853 г. Лондон.
2 сентября 1853. Лондон.
При мысли, что я завтра увижу одного из наших друзей, что есть случай писать к вам, мне становится страшно и тяжело. Отвычка ли это или мои страшные потери? Да, вы меня отучили от речи с вами, вашей речи не раздалось и тогда, когда меня пытали, рвали на части…
Боже мой, что и что было — но я жив и совершенно один, нет больше близких людей, хотя я окружен людьми. Сердце мое, от природы готовое любить, заперлось. Иногда тяжело, хочется сказать горячее слово, кажется, и тому было бы хорошо, кому оно сказалось бы. Но поглядишь на человека, поглядишь, да и начнешь речь о газетных новостях.
Я никогда не был деятельнее. Внутри все изъязвлено… Я живу наруже. На нескладном, но сильном концерте я представляю собою русскую мысль. Бурями, волей и неволей меня прибило к самому средоточию, к самой вершине. Куда мы идем, куда выйдем — это всего менее знают те, которые ведут (иначе они бы не вели, а сидели бы в раздумье), — весьма вероятно, что мы все погибли, но ведь и враги наши погибли, — и на этом помириться, ей-богу, можно. Вы здешней жизни не знаете — т. е. вы ее знаете преображенной, книжной, ее грязь и пошлость вам знакома по фламандским картинам и по романам. Нет, надобно покопаться в этой грязи — надобно ее видеть па деле. Мы идем к такому разнузданию современного западного человека, о каком еще не грезилось, он явится, наконец, во всем блеске растленной натуры своей, во всем сифилитическом, алчном, завистливом и ограниченном значении своем. И заметьте, что середь этих пороков, гнусностей… в груди западного человека, рядом с низкими страстями — дикая отвага и непри¬миримая злоба или, лучше, зависть. Из-за денег — они могут подняться до героизма.
110
Страшная история, убившая Наташу, раскрыла мне все преступное безобразие, бродящее не в вражьем стану, а в нашем. На моей душе еще лежит необходимость этой исповеди, и я ее сделаю. Две русские натуры — аих рпьеьхсун^] с западным растлением. Она умерла, мученически выстрадавши ошибку; клевета продолжала бить по могиле, намеренная, обдуманная. Если б я не так стоял, как я стою, если б жизнь моя не была публична и признана, я был бы не только опозорен как тиран семейный, как человек, не хотевший драться, но как русский шпион (он напечатал намек и распространил его), но как человек, действующий из денег. У нас много грубого, скотского разврата — здесь разврат не груб, но он не остановится ни перед чем: обобрать свою партию, друга, донести, подделать письмо… нет, я вас уверяю, что у нас ничего подобного не встретишь. — Эе 1а Hodde обвиняется, что он шпион. Эе 1а Hodde пишет в журнале: «Разумеется, я служил префекту и ходил к моим друзьям так, как охотник ходит за куропатками», — и он спокойно ходит по улицам и встречается с прежними друзьями. — Нравственного отпора совсем нет или только в благородных негодованиях. Два раза люди центра движения хотели показать пример суда — оба раза они не сумели ничего сделать. Оба раза вместо гибели преступника (другой случай Эе 1а Года) — они его-то и спасли. И зачем я надеялся на них… разумеется, я слишком надеялся. — Друзья, на это до поры до времени, до полной исповеди я имею сказать одно: я поступил честно и чисто, я решительно ни в чем не могу себя упрекнуть — верьте пока мне на слово. — Вся моя вина состояла в том, что я слишком откровенно верил в новое общество. Я хотел миру показать, как следует поступать человеку, проповедывающему наши принципы, и, главное, хотел доставить торжество женщине, которой искупление было остановлено ложным положением женщины вообще, которой высокое раскаяние раздалось бы казнию злодею. — Смерть перешла дорогу.
83. М. К. РЕЙХЕЛЬ
2 сентября (21 августа) 1853 г. Лондон.
2 сентября.
Завтрашний день в 9 часов утра, вследствие начальнических распоряжений вашего превосходительства, я по чугунке отправляюсь в Фокстон, в половине второго буду на море и обедаю в Фокстоне с Михаилом Семеновичем. — Благодарю и вас за него.
111
Получили ли вы посылочку?
Получили польскую цидулку в прошлом письме?
Я посылаю еще насчет ради Энгельсона (только вы дайте от себя)хсуш[98].
Здесь мне бы только Михаила Семеновича скрыть от Головина, а остальное сполагоря.
Ну, а Рейхелю поклон, детям тоже от детей тоже.
84. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ 5 и 7 сентября (24 и 26 августа) 1853 г. Лондон.
5 сентября. Лондон.
Провел я два дни с Михаилом Семеновичем. Пусть он расскажет трагедию, окончившую мою жизнь. Мне сначала было очень хорошо от его приезда — а теперь заволокло опять. Да, мы если не расходимся — то разводимся обстоятельствами дальше и дальше…
Одно обвинение было мне не то что обидно, а прискорбно, — обвинение в том, что я оттого храбрюсь, что ушел далеко. Но это дело вашего сердца знать, так ли это или нет. Здесь меня не обвиняли в том, что отлыниваю, здесь я делил непогоду и солнце. Да и дело совсем не во мне. Я на вашем месте радовался бы, что хоть кому-нибудь удалось вырваться с языком.
Я слушаю, слушаю рассказы … и больше, все больше туман. Ночь, ночь; приходит на мысль даже в Америку съездить.
Одно завещал бы я вам — детей. Я верю в Россию и люблю ее, я не хочу, чтоб они были иностранцами. После моей смерти дорога им раскроется, — примите их и ведите в память былого. Я хочу, чтоб они воротились… берегите Сашу, он вырос в среде воли.
Целую от чистой души много и очень много вас.
Прощайте.
Железная дорога.
Не странно ли: сегодня 26 августа — день горьких воспоминаний, Соколово, Покровское. И — по другую сторону я провожаю Михаила Семеновича.
112
85. В. ЛИНТОНУ
7 сентября (26 августа) 1853 г. Лондон,
7 septembre. Mercredi.
25, Euston Square.
Cher Linton,
Je ne sais comment commencer ma lettre — mais vous m’absoudrez amicalement après quelques causes atténuantes. J’ai été à Folkstone et outre cela un de mes amis de la Russie était ici pour me voir: j’ai été tellement absorbé, que j’avais oublié jusqu’à aujourd’hui de vous répondre.
Je vous envoie un article (et si je peux trouver je vous enverrai le second). Ces articles ne sont pas de moi, je partage le sentiment et non l’exposition.
Ruge a inséré une lettre pour Bakounine de sa part. Marx s’y est mêlé aussi. Golovine en fera une histoire sans iin. Mais le grand fait —nous l’avons défendu et nous nous sommes nommés, tandis que l’accusateur est resté masqué.
Adieu. Portez-vous bien. Cette lettre ne partira que demain matin.
A.
