да уж просто по имени называет и делает такие скотские вопросы, аГоловин — скотские ответы. Я с ним почти поссорился. — Это так скучно, так скучно, тоже своего рода крест.
Получил от Каппа и от Голынского оттиски из Нью-Йорка. Пожалуй, поедемте и туда. А покаместь я хочу уехать хоть в Эдинбург или Дублин — от друзей. Я отдамся Николаю Павловичу и пойду в Петропавловскую крепость навеки, наконец, — от них. Это будет самое забавное бегство.
Но вот одного из друзей английское правительство уничтожило — Гаук вчера получил место начальника экспедиции и 2500 ливров. Итак, через полтора месяца он плывет, в Австралии — его съедят дикие.
119
Что Михаил Семенович? Нет ли чего из России, зовите Огарева. Я дописал его поэму, ну просто упадешь, так хорошо.
В Америке в «Revue» немецком переведены Тургенева рассказы охотника. Меня тоже там с симпатией читают. Русь занимает всех — кроме наших москвичей.
Припадаю к стопам вашим.
У Таты на руках чесотка. Откуда? Не могу понять.
Прощайте. Голова как-то нечеловечески болит. У Таты русский учитель нашелся.
94. М. К. РЕЙХЕЛЬ
8 октября (26 сентября) 1853 г. Лондон.
8 октября. Суббота.
Что же вы — на новой квартере или на старой? Свежего русского ожидаю. К Марье Федоровне письмецо на обороте, так как оно едет с Михаилом Семеновичем, то и я, грешный, приписал.
Итак, война. Здесь митинги против Николая Семеновича. Что-то начинает походить на серьезное дело.
Михаил Семенович именно должен своим знакомым раздавать, говоря, «ведь эдакая мерзость, жаль, что печатает». А они из любопытства и прочтут.
Волюмчик, вам посвященный, печатается, но ближе двух месяцев не будет готов, прямо вам к Новому году. А я нашел, что вы уже en contreventionciiil02] против русского правительства, и нашел это в английском тексте, гласит он так: «Art. 28. A female of the Grew Russian religion cannot be married to a person of another religion who is not a Russian subject, without the consent of the Emperor»ciii[103].
Ну, а ведь я думаю, что вас по французской совести не занимает нисколько то, что английский капитан Мак-Клур объехал у полюса Америку, — понимаете ли, что теперь можно Северным морем из Атлантического океана ездить в Берингов пролив и в Тихий океан. Эта новость, как все английские, неказиста, а забориста.
Засим прощайте.
Я пуст и глуп сегодня.
120
8 октября (26 сентября) 1853 г. Лондон.
8 октября 53. Лондон. И я жму вашу руку, молча, но горячо. Поцелуйте всех ваших.
96. Ж. МИШЛЕ
25, Euston Square.
Cher et vénérable ami,
J’ai été très heureux de recevoir votre bonne lettre du 13 sept[embre] d’autant plus qu’il me semblait que ma dernière lettre, écrite de Lucerne, vous a paru étrange — elle l’était en effet.
Ecrasé par une série de malheurs surhumains, je ne me rendais pas tout à fait compte de ce que je faisais alors. Entouré de cercueils, trahi, calomnié, j’ai suivi mon instinct. J’ai voulu porter devant notre tribunal à nous, ma propre douleur. J’ai voulu démasquer toute la lâcheté, toute la perfidie d’un scélérat, j’ai voulu son anéantissement moral.
Je n’ai réussi qu’à demi. Mes amis m’ont noblement soutenu par leur sympathie, mais ils sont trop faibles encore pour défendre les siens,
La foi dans la possibilité d’une pareille justice — a été ma dernière illusion. Plein encore de mon idée fixe, j’ai pris la liberté de vous écrire l’année passée ma dernière lettre. J’ai cru voir une certaine indécision dans votre réponse. — Mon Dieu, vous en aviez tout le droit, vous m’avez si peu connu comme caractère. Pourtant j’ai cru nécessaire de me taire pour quelque temps, votre dernière lettre rompt mon silence.
Il ne me reste au monde que mes enfants et le travail. J’ai beaucoup travaillé cette année. J’ai organisé à mes propres frais une imprimerie russe, complète et qui fonctionne très bien. Depuis les matrices et les types, jusqu’au prote ou compositeur — tout était difficile à avoir. J’ai réuni cette imprimerie avec celle de la Centralisation Polonaise en signe d’alliance et entente complète entre la Pologne révolutionnaire] et nous autres.
J’ai ensuite écrit et publié deux brochures russes, nous imprimons maintenant un volume entier. C’est pour la première fois qu’il y a une imprimerie russe libre et indépendante. Je vous enverrai quelques échantillons.
121
On est bien à Londres. J’ai appris à comprendre l’Angleterre et en général la race anglo-saxonne, la race des faits, de la poésie pratique, de la liberté à jeun. Si j’osais le dire, je crois qu’un séjour d’une année ici aurait de beaucoup modifié votre opinion sur le peuple.
Nous entrons dans une nouvelle phase — les partis pâlissent, s’évanouissent, tout cela devient du passé. Hommes, idées, théories, drapeaux, desiderata —tout est usé et rien n’entrera dans le premier acte, de ce qui agissait dans le prologue.
De grâce veuillez m’excuser devant M. Préault, vous ne connaissez pas notre existence vagabonde, passant d’un pays dans un autre, laissant partout la moitié des livres, effets, etc. Je ferai mon possible pour trouver le dessin de M. Préault en Suisse (quoique je n’aie nullement abandonné l’idée d’ériger un monument, mais cloué maintenant à l’Angleterre il en faut différer l’exécution).
Je vous envoie la traduction d’un petit article en réponse aux Polonais — que j’ai fait et quelques détails sur la pensée de l’imprimerie reproduits d’un journal anglais.
Il y a une seconde édition de ma brochure sur la Russie, je vous l’enverrai aussi, en attendant recevez mes amitiés très sincères.
A. Herzen.
13 октября 1853. Лондон.
25, Euston Square.
Дорогой и глубокоуважаемый друг,
я был счастлив получить ваше любезное письмо от 13 сентября, тем более что, как я полагал, мое последнее письмо из Люцерна могло показаться вам странным; оно действительно было таким.
Подавленный целым рядом нечеловеческих несчастий, я не вполне отдавал себе тогда отчет в том, что делаю. Окруженный гробами, преданный, оклеветанный, я следовал своему инстинкту. Я хотел вынести на наш общий суд свое личное горе. Я хотел разоблачить всю низость, все вероломство негодяя, я жаждал его морального уничтожения.
Это мне удалось только наполовину. Друзья благородно поддержали меня своим участием, но они еще слишком слабы, чтобы защитить кого-либо из своих!
Вера в возможность подобной справедливости была моей последней иллюзией. Находясь еще во власти своей навязчивой мысли, я позволил себе в прошлом году написать вам свое последнее письмо. В вашем ответе мне послышалась какая-то нерешительность. Право же, у вас были для этого все основания:
122
вам так мало знаком мой характер. Однако я счел необходимым на некоторое время замолкнуть. Ваше последнее письмо кладет конец моему молчанию.
У меня остались в жизни только мои дети и работа. Я много трудился в этом году. Я основал на собственные средства русскую типографию, полностью оборудованную и очень хорошо действующую. Начиная от матриц и шрифтов и кончая фактором и наборщиком — все это трудно было достать. Я объединил эту типографию с типографией польской Централизации в знак союза и полного единения между революционной Польшей и нами.
Затем я написал и издал две русские брошюры; сейчас мы печатаем целый том. Впервые создана свободная и независимая русская типография. Я вышлю вам несколько образцов ее изданий.
В Лондоне жить хорошо. Я научился понимать Англию и вообще англосаксонскую расу — расу деловую, практической поэзии и свободы «натощак». Позволю себе заметить: я полагаю, что пребывание здесь в течение года во многом изменило бы ваше мнение об этом народе.
Мы вступаем в новую фазу — партии бледнеют, распадаются, все это уходит в прошлое. Люди, идеи, теории, знамена, пожелания — все износилось, и в первый акт не войдет ничего из того, что действовало в прологе.
Ради бога, извинитесь за меня перед г. Прео; вы не представляете себе нашего бродячего существования. Мы кочуем из страны в страну, оставляя всюду половину книг, вещей и т. д. Я сделаю все возможное, чтобы отыскать в Швейцарии рисунок г. Прео (хотя я вовсе не оставил мысли поставить памятник, но, прикованный теперь в Англии, принужден отложить ее осуществление).
Посылаю вам перевод небольшой статьи, написанной мною в ответ полякам, и некоторые подробности об идее этой типографии, извлеченные из одной английской газеты.
Вышло второе издание моей брошюры о России, я вам ее также вышлю, а пока примите уверения в моей искренней дружбе.
А. Герцен.
97. М. К. РЕЙХЕЛЬ
17 (5) октября 1853 г. Лондон.
17 октября. Понедельник.
Новость, сообщенная вами, очень важна для меня — если только это не выдумка Львицкого. Пусть хоть кто-нибудь из наших будет не в вечном аду всякого рода несчастий. Вас я ис-
123
ключаю, ваша жизнь сложилась ясно и благородно. Может, они приедут, мне очень хотелось бы, чтоб вы сблизились… очень. Там что ни говори, а у меня, кроме Огарева и вас, деятельно близких и возможных никого нет. Как же вам не быть между собою истинно связанными?
После отъезда Гаука я хочу пересоздать всю жизнь. Во-первых, хочу я испытать и взять к нам М8е11е МеуБепЪид. Она необыкновенно умна и очень образованна, мы с ней говорили, это опыт, — для Таты Марихен уже бедна, но Меу8епЪи£ может заниматься долею и с Сашей. (Она пребезобразная собой и 36 лет.)
Я вам не писал еще ничего о письме Михаила Семеновича. — Я не думаю, чтоб вы делили его взгляд, — это благородная, теплая, но надломленная рабством натура. Для него еще и речь свободная — кажется дерзостью. Положим, что человек и ошибается — но где же преступление? Непривычка к свободной речи — увеличивает в их глазах опасность.
Жаль, если эти мнения могли иметь влияние на вас, это мнения византийские, du découragement, de l’abattementciv[104].
Видите ли вы ясно перед глазами, что страшное столкновение Руси с неметчиной неминуемо? Положим, что и на этот раз армии разойдутся, — это ведь на год. Англия готовится, с ней шутить нельзя. У англичан какая-то поэтическая фантазия в этих делах, и здесь в правительстве поговаривают не о спасении Турции — а о новом славяно-греческом государстве, свободном — разумеется, под английским влиянием. — Что вы думаете, такого ореха НиколаюСеменовичуне раскусить. — А нам все сложа руки сидеть и (я упрекал в глаза Михаила Семеновича) защищать Гоголя перед Дубельтом, как будто это не значит обвинять его перед нами.
Если б у меня было теперь два, три сотрудника — я удесятерил бы пропаганду, теперь самое время русской речи. Мне ужасно мешает
