для Таты — представьте, что Тата теперь грубит с
Меу8епЪи£. Этот хаос продолжиться не может. И я нисколько не удивлюсь, если через неделю Манихен явится в ваши объятия. Будьте уверены, что деликатность и женерозите употребятся бесконечные. Аи ге8£есххх1у[134], я предвидел это.
8 февраля. Середа.
Ваше ун-письмо получил и очень рад, что кадо дошло. Да что же вы не написали, похож ли мой портрет, им-то я и хотел вас осюрпризить.
Ну, а потом все-таки и о контеню скажите слово. Вы ведь, кажется, «Поврежденного» вовсе не читали.
А Подарестовичу скажите, что если б он хотел взять на себя литографию, то можно и поговорить о кондициях.
Насчет Ь6шепа1£ептапп’а прошу вас самым нежным образом отказать. — Уверьте его, что тайна будет сохранена и письмо сожжено, но денег так употреблять я не могу и не должен. А вам в качестве министра штат-секретаря ставится на вид: таких просьб не поощрять. Вспомните, что у меня есть третья дочь — типография, что при ней няня — Чернецкий, имеющий дурную привычку — есть и иметь квартиру. А там то, а там то… Да и потом что нам немцы. На днях подвернулся Франк из
152
Вены — заем, дескать, — я говорю — екскузе — это будет такой страшный антецедент, что я и не выпутаюсь. Ну а уж так как очень вам моркотно, так вы удагерротипте моих дочерей (по новому манеру с переводом на слоновую кость) — это, мол, будет работа.
Вот что. А насчет Манихен прошу вашего родительского совета, я уж бы ей и денег дал на свадьбу, благо есть Юлиус. Сегодня и вчера было тихо — «но так покойно море пред грозой».
Припадаю к стопам вашим.
Сегодня был у меня один приезжий из Польши, рассказывал об эффекте русских публикаций лондонских — в Варшаве всё есть, стало, и далее. Л я тотчас Подарестовича. А Головин черт знает зачем послал Кларендону.
Еще прощайте.
123. В. ЛИНТОНУ
Comment, cher Linton, vous pensez que vous êtes déjà à la fin… attendez un peu, ne vous réjouissez pas, la troisième lettre, dans des proportions monstrueuses viendra vous inonder un de ces jours.
Dans les deux lettres précédentes il n’y a rien sur le monde slave et sur la Bussie.
Je vous remercie pour les 10 № et je vous prierai de m’envoyer autant du prochain.
Tout à vous
A. Herzen.
9 февраля. Четверг.
Как, дорогой Линтои, — вы думаете, что уже подходите к концу… подождите немножко, не радуйтесь, третье письмо чудовищных пропорций на днях затопит вас.
В двух предыдущих письмах нет ничего о славянском мире и России.
Благодарю вас за 10 номеров, я попрошу вас выслать столько же экземпляров следующего.
Весь ваш
А. Герцен.
153
124. М. К. РЕЙХЕЛЬ
12—13 февраля (31 января—1 февраля) 1854 г. Лондон.
12 февраля. Воскресенье.
Бот что значит посвящение — и давай книжку хвалить: и Ефимка, и аспид… а впрочем, напишите насчет «Поврежденного». А Подарестычу скажите, что я ему и его супруге читал еще в Ницце и прибавил только последнюю главу, — он забыл.
Письмо его со вложением я получил меньше, нежели в 24 часа, т. е. он его отправил после 4 часов, а я получил здесь часа в 2. Штука будет напечатана, но, во- первых, не вместе, во-вторых, как она ни хороша, но такого действия, как первая, не произведет. А именно — Подарестыч зацепил тут церковные постановления (похороны) — не до того теперь дело, чтоб учить уму-разуму, а учить злобе да непослушанью и потому 1-ая проповедь chef d’oeuvre. Да и счастье ей невероятное, я сейчас отправил еще две сотни в Балтийское море. — Но пусть бы Энгельсон
попробовал написать катехизис для мужика, у него решительно талант языкомерзия антихристовского.
А вы, Марья Каспаровна, Маша, поучайтесь, как никогда не надобно слушать людей робких. Типография начинает приносить более и более результатов. Да, от заведения русской типографии начинается новый период русской
революционной деятельности. Третьего дня я видел еще господина из Познани. Прусское правительство посылало, действительно, штахету к Паскевичу с моими брошюрами. Это сделало то, что как кто через границу переедет, так тотчас и спрашивает антлицкой работы русские книги. Работа, мол, англицкая, известно, прочная.
Ну что же все эти стенания наших добрых москвичей? — Да еще когда мне будут помогать, как Энгельсон. — A propos, Бруннов, когда изъяснялся с Кларендоном, то между разными упреками от имени Семеныча сказал: «Герцен- де сильно кручинится, что не только поляки у вас под крылышком— но-де русские беглецы всякую пакость творят, — а вы-де их по головке гладите…» — Здесь над этим хохочут, а вашенские, небось, сказали бы: «Не прикажете ли по головке…» (снять, сиречь).
Все это и Подарестычу прочтите или пошлите прочесть. Гоните его сюда — лучше, что ли, ногу отнимут, да и схоронят. А Брусилова мне жаль, я знал его ребенком и спорил с ним лет 25 тому назад об Отелло Шекспира.
Глубоко мистическое письмо Тесье получил. Здесь Виктор Гюго таким же мракобесием занимается.
154
A propos, отберите-ка у Франка, не возьмет ли он 100 экземпляров «Рассказов», с тем чтобы Фивег дал слово, что часть оных пошлют в Германию. — В «Débats» было объявлено.
Засим прощайте. Иду обедать в «Веллингтон», что в Пиккадили, — это больше Зимний дворец, нежели кабак. Я там с Михаилом Семеновичем прощался.
13. Понедельник.
Сейчас перечитал я еще раз проповедь, она очень хороша, и, пожалуй, я ее перепечатаю с 1-ой вместе, но как думает Энгельсон? Я возражаю против двух мест — о похоронах и рассказ о распятии; не лучше ли это в этом издании (в военном) пропустить. Жду начальнических распоряжений.
Весь ваш.
Вот и еще письмо от вас. Пока тихо, и я тих. Всматриваюсь, и очень. — Все зависит от барынь самих; но malheureusementcxxxv[135] я не думаю, чтоб влияние Манихен было совсем хорошо. Она слишком нервна.
А вы ее в письмах не дразните.
15 février. Mercredi. 25. Euston Square.
Cher Rüge,
Vous devez me permettre d’être très franc. Il y a des sujets sur lesquels je me tais — ou je dis tout.
Il m’est impossible de parler de la tragédie comme d’une œuvre d’art, elle touche trop à des plaies non cicatrisées, et je me suis demandé quel a été le but de me l’avoir envoyée — il fallait plutôt l’envoyer à Zürich. C’est l’apothéose d’un criminel, c’est la canonisation d’un lâche, d’un traître. Vous avez fait d’un fuyard — un héros. Vous avez justifié une trahison faisant d’un de vos héros un homme froid, nüchtern.
Tout cela peut être très beau du point de vue artistique. Mais la réalité a été plus tragique et plus profonde. Vous n’avez donc aussi rien vu que le rire ironique… eh bien, soit, un temps viendra où je ferai de Vironie sur ce sujet. — Vous me permettrez alors après avoir dit toute la hideuse vérité, de dire que Vart pour l’art a pris la défense d’un de ses poètes lauréats — d’un
155
art qui n’appartient pas au nouveau monde, celui qui tresse des couronnes pour des galériens.
Pardon, il m’est impossible d’écrire autrement… Pensez-y? — Si vous pouviez mettre un autre nom que le mien, vous m’obligerez. Je n’aurais pas du tout livré à la publicité le manuscrit avant quelques années. — Mais là-dessus vous êtes le meilleur juge.
Je vous salue de tout mon cœur.
A. Herzen.
15 февраля. Среда. 25, Euston Square.
Дорогой Руге,
вы должны позволить мне быть вполне откровенным. Есть вещи, о которых я либо молчу — либо говорю всё.
Говорить о вашей трагедии как о произведении искусства для меня невозможно, она слишком бередит еще не зарубцевавшиеся раны, и я спрашивал себя, с какою целью вы мне ее прислали. Ее скорей надлежало послать в Цюрих. Это апофеоз преступника, это канонизация подлеца, предателя. Дезертира
превратили вы в героя. Вы оправдали предательство, избрав своим героем человека холодного, пйсМетсххху1[136].
С художественной точки зрения все это, быть может, и прекрасно. Но действительность была гораздо трагичнее и гораздо глубже. Значит, и вы не увидели ничего, кроме иронического смеха… Что ж, пусть так, придет время, когда и я буду иронизировать по этому поводу. — Вы позволите мне тогда заявить, когда я выскажу всю гнусную правду, что искусство для искусства приняло на себя защиту одного из своих поэтов-лауреатов, — искусство, не принадлежащее новому миру, — искусство, сплетающее венки для каторжников.
Простите, но иначе писать я не могу… Поразмыслите об этом. — Если б вы могли поставить другое имя вместо моего, вы бы меня весьма обязали. Я не опубликовал бы эту рукопись раньше, чем через несколько лет. — Но в этом вы — лучший судья.
Кланяюсь вам от всей души.
А. Герцен.
156
126. Л. ПЬЯНЧАНИ
17 (5) февраля 1854 г. Лондон.
17 février. Vendredi.
25, Euston Square.
Je suis bien content que vous me chargiez, cher Pianciani, de la petite commission et je vous prie de disposer de moi.
J’ai chargé M. Golovine de demander au Morning Advertiser et je n’ai pas de réponse, avant la réponse je n’ai pas cru nécessaire de faire traduire. On dit que l’article est trop long pour une feuille. J’essayerai avec le Leader — avec lequel j’ai rompu au reste toute relation: c’est une feuille réactionnaire. Si le Leader refuse, j’enverrai tout bonnement à Bruxelles et, si vous le désirez, au Républicain de New York avec lequel je suis en relation.
Eh bien, l’Autriche — triche le monde et passe, comme il le fallait attendre, dans le camp du tsar. Savez-vous que Garibaldi est ici? Je vous enverrai peut-être aujourd’hui ma première lettre à Linton. Après l’avoir lue passez-la à Saffi.
J’ai terminé cette série de lettres par une exposition do l’état social de la Russie, qui plaît beaucoup à Domengé. Nous voulons les imprimer en français.
Serrez bien la main à Saffi, il faut qu’il m’écrive. —Chez nous tout va doucement; dimanche Domengé et Louis Blanc dînent chez moi.
Votre tout dévoué
A. Herzen.
17 февраля. Пятница.
25, Euston Square.
Я очень рад, дорогой Пьянчани, что вы даете мне маленькое поручение, и прошу располагать мною.
Я поручил г. Головину справиться в «Morning Advertiser», но до сих пор не получил ответа; до его получения я не считал нужным заказывать перевод. Находят, что статья слишком длинна для газеты. Попробую столковаться с «Leader’oм», хотя я порвал с ним всякие отношения: это реакционный листок. Если «Leader» откажет, я переправлю попросту в Брюссель и, если желаете, в «Républicain de New York», с которым поддерживаю отношения.
Итак,
