говорите ни о срочности этого, ни о мнении Маццини, а только о моем желании произвести платеж, но это желание не так уж пламенно.
Эти деньги предназначались мною для жертв нашего дела. Так я и сказал Ворцелю — все, что возьмут у меня сейчас, отнимут у несчастных поляков и вообще у наших братьев — а что сделают с такой суммой — каплей больше или каплей меньше — этим не повлияешь на судьбы мира, который в настоящее время и не собирается приходить в движение. Примите уверения в совершенном моем почтении.
А. Г ерцен.
Внизу листа: Господину Пориклу Маццолени.
13. М. К. РЕЙХЕЛЬ
8 февраля (27 января) 1863 s. Лондон.
8 февраля. Вторник.
«Итак, дело выходит» — как говорила Александра Абрамовна, сестра Василия Абрамовича, — что Станкевичи едут точно так, как я. В Центральной Европе холера, ехать туда до мая месяца нелепо.
Я к вам, кажется, повадился писать всякий день. Всякий стыд потерял.
Вы думаете, я не боюсь тоже всех полек и иных, дети у вас лучше и одна крайность может меня понудить их взять. Крайность эта — слишком долгая разлука, но пока потерпим. — Да будьте вы, ради бога, умны, поймите, что не от меня прошли препятствия теперичного визита к вам. Добрые люди, Тез ведома и спроса, компрометируют так нелепо, что тут хоть лопни — сижу спокойно дома, никого не вижу, никого не хочу видеть — а они на ектинье поминают, «ну подумайте» (это уж Олимпиада Максим, как маменька говорила, а не Александра Абрамовна) — так-таки просто в петлю. Я, видите, и жду того да другого, одни в Америку, другие на воды… Ну, а ваше-то здоровье, как это непостижимо глупо, что вы больны, и что вам за выгода быть больной. Ну лучше бы Mme Gasparini или Убри был бы болен.
Вашу благородную и чистую душу вижу и ценю в последнем письме. Но, кажется, вы не поняли, что я писал в моем прошлом письме. Я был грустен от многого. 1) От этих в чужом пиру похмелье, о которых писал.
2) Меня глубоко огорчил Энгельсон грубым и нелепым письмом в ответ на дружеское замечание. Таким письмом, после которого я полагаю, что наше знакомство перервано. Я этого человека очень любил, он многое понимал глубоко — мне жаль его потерять, но я иду своей дорогой и очень понимаю, как Робеспьер мог, заливаясь слезами, подписать приговор Камилла Демулен…
3) Зуб против Татьяны Алексеевны тоже не совсем справедлив. Она писала, что она разошлась с нашими, но об них между собою ничего не писала. Писал КетчеркМельгунову. Мельгунов первый раз мне не передал письма, но он написал в другой — тогда тому не было выбора. Письмо Мельгунова привело меня в ярость, и я написал ему сказать его корреспонденту, что враги Огарева не могут быть моими друзьями (я не верю, чтоб они были враги). Боже мой, этот человек, который был для них раскрытый стол, die oflene Talel симпатий, который их всех кормил своей теплотой и отогревал, и вдруг этот площадной тон. Нет… «Да у него нрав такой». И у меня такой. Тут суда нет.
И отчего этот припадок? Дело чрезвычайно просто. Павлов и Сатин купили именье и взяли на себя долг. Стало, у меня с Огаревым нет денежного дела, а с Павловым и Сатиным.
Сатин — игрочок.
Оба проигрывают, это мне говорил Сабуров. Я хотел там же в Москве получить с них 5% для Корша, Астраковой, Петруши etc.
20
Я не знаю, как судят в врачебной управе, но в других более здоровых местах один ответ — они проигрались и не хотят платить, или они отказались от именья, вот и все. С Огаревым иные счеты, и если он не хочет платить, я ему разрешаю. Вместо этого — ругательства на Огарева. Ей-богу, я не советую поднимать камней — если искра совести осталась. Разумеется, меня это огорчило. — Вы
пишете о здешних, у меня нет здесь друзей; и что же это за cause atténuantexvi[16], но что здешние не трусы — это другое дело.
Что я не имею никаких сношений — это стыд, а вот чтоб доказать возможность сношений, я решился печатать по-русски, и книги будут в южной России.
Последнее время я писал мало, все какая-то тревога и тяжесть — черт знает. С вами хотелось бы эдак подольше побеседовать… неужели, еще долго нам жить врозь, последним могиканам.
Вероятно, в следующем письме напишу я положительное об отъезде. Кажется, вы теперь поняли причину.
Прощайте. Вот pour la bonne bouchexvii[17], я с хохотом слушаю Анну Баптистовну, она нашла случай здесь попасться в полицию и теперь гневается на Англию. Он обругал попа на кладбище, и его только отослали оттуда — когда их угомон возьмет…
Audio.
Пишите, сага mia, пишите.
Рейхелю октаву дружбы.
14. М. К. РЕЙХЕЛЬ
11—12 февраля (30—31 января) 1853 г. Лондон.
Пятница. 11 февраля. London.
Вот вы уж и за чернилы принялись. Выздоравливайте, выздоравливайте и поверьте, что это капитальный пункт всего моего благосостояния. А с прочим и остальным мы сладим. «Не из иных мы прочих, так сказать».
Я думаю, вы наконец поняли, что положило бревно мне под ноги, ведь читаете же вы иной раз газеты. Не знаю, когда ветер попутный подует, а у меня тоска по вас и по детям. С вами хочется не только поговорить, но поспорить, пошуметь.
У вас вид будто строгий, а на поверку вы преснисходительные и любя хотите все умаслить и уелеить.
Так вы судили москвичей, так судите теперь Энгельсона, а ко мне доверия мало. Если б я не любил этого человека, если
21
б он не шел ко мне так близко — я прешел бы молчанием письмо. Но, Мария Каснаровпа, подумайте, может ли существовать серьезная дружба без уважения. Я сделал замечание о его капризах и раздражительной нетерпимости (которые поддерживает в нем его жена) — он мне на это отвечает, что я «ставлю роль выше всего» — трагическую, словом, что мое несчастие для меня нечто вроде draperiexviii[18]. Он меня поздравляет «с моим довольством самим собою» etc.
Я мог ошибаться в цюрихском деле, мог сделать много промахов, но я был уверен, что в моей чистоте и откровенности не сомневались. Энгельсон другими словами сказал, что я гроб Ыа1аНе поставил себе пьедесталем, чтоб играть роль. Зачем же он такого мерзавца, как этот я, — не презирал прежде? Чего же было ждать письма от меня, чтоб высказать это? В сердцах люди ругаются, тон его письма вовсе не похож на сгоряча. — Я не могу, не должен прощать этого. Да, сверх того, он об этом и не заботится.
Лучше останусь я один, совсем один, нежели отдавать на позор самые глубокие стороны души. Энгельсон в письме отказался «играть со мной трагическую ролю». — За это ему спасибо, я теперь никого из друзей не замешаю. Люди помогать серьезно могут из собственной выгоды, — я ошибся, и тысячу раз говорю: ошибся, но еще не заслужил, чтоб в меня бросали грязью. А если и заслужил, то не настолько смирился, чтоб терпеть это.
Точно то же о Кетчере. Ну просто и сказал бы: Сатин и Павлов передали именье (хоть я этому и не верю), — но писать с иронией и лафертовским остервенением — гадко, неблагородно и тупо.
Тут себе как ни толкуй, будь Робеспьер или Рибопьер (которого кучер Самарина называл Рыбопёр) — все-таки сентенцию произнесешь.
Если я и до этого равнодушия дойду, что не буду чувствовать ни оскорбления, ни негодования — тогда уж позвольте мне раззнакомиться с вами.
Вы видите, что я не мог иначе поступить.
Переход к общему. Я вам скажу, что так скверно, что если б не дети, ей-богу я был бы в Нью-Йорке. — Надобно быть самому в пекле, чтоб понять все нелепости. А между тем сиди у моря, да жди погоды, т. е. попутной. Вот тут вам и барон него высокомощная протекция, и Эдмунда хождение, и ваше веление, нет — боление.
А что же о здоровье ни полслова? Прилжите Марье Федоровне сии строчки.
22
12 февраля.
Вот написал и боюсь, прочтите и пошлите, если не страшно. Да вот что я вас попрошу: когда будете писать к Татьяне Алексеевно, напишите, чтоб она непременно отправила на наше имя портрет Natalie Горбунова, в раме. Скажите, что я усильно прошу об этом.
Да еще, когда Станкевичи поедут, пошлите с ними № «Avenir de Nice», но не посылайте, если хотели, мое предисловие, оно переделано совершенно.
Прощайте. — Надежда на скорое свидание, как кажется, поблекла, по крайней мере на две, на три недели.
Пишите о своем здоровье, обо всем, берегитесь, очень берегитесь. А что бы Станкевичу сбегать в наши богом хранимые английские города. Будет после раскаиваться.
15. М. К. РЕЙХЕЛЬ
19 (7) февраля 1853 г. Лондон.
19 февраля. Суббота.
Итак, милостивая государыня, вы ездили со двора, по-моему, это было ргеша1:игех1х[191, но нынче всё торопятся — и в Италии и в гигиене. Лежали бы себе да думали, что за елку 12 января поплатились дорого.
О глазной боли вы мне никогда не писали. Глаза болели совсем не у вас, а у Мельгунова.
А аи 1ю^хх[20] мне очень досадно, что моя поездка немного застряла, ну да что делать — к трагической роле, которую я так доволен играть, идет и то, чтоб ломать все чувства и все желания, самые простые и естественные. ЕхешрН £га11а видеть вас и детей.
Что Станкевичи— они могут, если не уехали, сделать огромную пользу, нет ли у них на юге России кого-нибудь из хороших знакомых, которого адрес они бы мне дали. Я к нему прислал бы доброго человечка, через которого можно бы завесть постоянные сношения с Тверской. Понимаете? Пословица говорит: «Язык до Киева доведет», а я хочу именно от Киева вести его дальше. Во-первых, мне необходимы все непечатанные стихи Пушкина, «Юмор» Огарева, потом мне нужны свежие вести постоянные — и все это так легко, что, пожалуй, человечек пойдет на Тверскую с запиской — но к кому адресовать, к Христофорычу что ли?
23
Вот вы тоже похлопочите это устроить, вы же защищаете храбрость наших.
Я буду печатать по-русски. Право, стыдно им там схимниками молча сидеть, и опасности меньше, нежели в наших климатах, кроме Англии. Такого случая, как я теперь здесь имею, не найти в годы.
Мельгунову скажите, что он, точно немец, за шутки делает выговоры с высоты нравственного величия. И выдумал, что констабли носят палочку для того, чтоб драться, — я потому и писал, что как ни один из русских не съездил в Лондон в 6 месяцев.
A propos,
