pas de reproches amers pour me les faire sentir.

Si la lettre que vous m’avez écrite n’est que l’introduction d un parti pris par vous, de quitter les enfants, cela me fera un enorme chagrin — et je pense qu’en attendant quelque don du ciel je serai tout bonnement forcé de mettre les deux filles dans un pensionnat à Paris ou à Bruxelles. — J’attends tous les malheurs, je ne crois à rien dans la vie.

162

Golovine avait pleinement raison disant que consécutivement tous mes amis m’abandonnent, la cause doit être en moi. — Et vous, Brutus, aussi commencez à me sacrifier à la vérité. — Pourquoi m’avez-vous coté plus haut que je ne valais?

Je vous demande d’avance pardon si quelque terme de cette lettre vous déplaît. Je me sens tellement pur et sincère dans tous mes rapports avec vous — que je n’ai pas besoin de circumlocutions de diplomatie et si je crains de vous avoir blessée — c’est seulement parce que je ne voudrais pas vous chagriner…

Si cela vous est égal, parlons de ces choses — plutôt que d’écrire. La parole écrite est plus lourde, plus préméditée… La raison que vous donnez n’est pas suffisante, je suis toujours, toujours prêt à parler sur l’éducation et à détacher non seulement 5 minutes de la politique, mais cinq heures.

Je vous serre la main, en vous priant encore une fois de ne pas douter que je sais apprécier sérieusement la part que vous prenez à moi et aux enfants. Adieu.

P. S. Pensez un peu que cela me navre le cœur de voir ce que vous devez souffrir dans ma maison… et souvenez-vous que je vous ai prévenu antérieurement qu’il y a. un sort jeté sur cette maison, comme disent les vieilles femmes… Vous y êtes entrée librement, spontanément, sans être influencée.

Я не люблю писать, когда имею возможность говорить, однако делаю исключение, чтобы поблагодарить вас и за откровенность и за доброе намерение, — хотя за тон письма благодарить мне невозможно.

Да, я глубоко верю, что сильней всего на свете вы любите правду, и чем больше я верю в это, тем у меня меньше веры в вашу дружбу. Дружба весьма пристрастна, дружба, все приносящая в жертву правде, неизбежно должна погубить человека во имя абсолютной правды. Вы помните, как страшила меня жизнь под одною крышею — это было своего рода кокетство, вам никогда не пришлось бы узнать всю мелочную и пошлую сторону человека, домогающегося и требующего рукоплесканий за каламбуры. — У меня тоже хватает искренности быть тем, что я есть. Я писал вам в Бродстэрз, что больше всего люблю независимость. — Знаете ли, что это было не чем иным, как вопросом, обращенным к вам и означавшим: «Любите ли вы независимость для других?»… Должен ли я вам отвечать — не думаю. Я таков — и этого вполне достаточно. Я знаю свои пределы, знаю, что не обладаю талантом воспитателя. (В этом, как и во всем, ирония: человек, позволивший себя опозорить и не сумевший отомстить

163

потому только, что боялся оставить детей на улице, не в состоянии ничего для них сделать.)

Итак, перейдем к детям. — С самого же начала я высоко оценил влияние ваше на Александра. Вы правы, упрекая меня и думая более о его воспитании, чем о моем (а мое совсем завершено, и вы видите, всякий раз как только я забудусь на четверть часа—ich büsse escxlii[142])… Это влияние ваше на Алекеандра не возросло в последнее время. Я изменю расписание уроков, чтобы иметь больше свободных вечеров, стану просматривать уроки — быть может, и вы согласитесь это делать. Вам остается только сохранить свое влияние на него. Поймите, что я, как и многие другие, вынужден усиленно работать — не имея возможности взять на себя надзор — согласуем же наши действия.

Что до Таты — меня прежде всего удивляют ваши слова о причине ее болезни, — вы знаете эту причину и ничего мне не сказали? — Но ведь здесь речь идет о жизни детей — в этом я вас не узнаю. Что же касается других вещей, вам всё и весьма хорошо известно. В моем распоряжении тоже есть документы (я говорю это потому, что, как вы мне пишете, вы желаете иметь среди прочих доказательств и доказательство того, что вы мне об этом говорили), а именно письма к госпоже Рейхель. Когда я заявил, что мое твердое намерение — просить вас продолжать заниматься воспитанием детей, хотя бы ей, Марии, пришлось покинуть дом, я думал, что дело обойдется без прискорбной необходимости устраивать сцены. Вам остается только приобретать все больший и больший авторитет у Таты… (Мы перебрасываемся словами «дисциплина» и «авторитет» и делаем это потому, что ни вы, ни я не обладаем их секретом …)

Теперь приключилась болезнь — до ее окончания ничего предпринять нельзя, надобно перетерпеть; но за это время можно было бы овладеть в нравственном отношении душою Таты — мягко, но так, чтобы дать ей почувствовать свой авто-ритет. Такова моя мысль. Я со своей стороны попытаюсь что-нибудь сделать — я ненавижу себя за свои недостатки, и вовсе не нужны были горькие упреки, чтобы дать мне это почувствовать.

Если письмо, которое вы написали мне, является лишь введением к принятому вами решению — покинуть детей, это причинит мне громадное огорчение — и я думаю, что в ожидании какого-нибудь дара небес я просто вынужден буду поместить обеих дочерей в один из парижских или брюссельских пансионов. — Я ожидаю всяческих бедствий и уже ни во что в жизни не верю.

Головин имел все основания утверждать, что все мои друзья покидают меня один за другим; причина этого, должно быть,

164

во мне самом. И вы, Брут, также начинаете жертвовать мною нравде. — Почему ценили вы меня выше, чем я того заслуживал?

Заранее прошу простить меня, если какое-нибудь выражение в этом письме вам не понравится. Я чувствую себя до такой степени чистым и искренним во всех своих отношениях с вами, что не нуждаюсь в дипломатических околичностях, и если я боюсь, что обидел вас— то только потому, что мне не хотелось бы вас огорчать…

Если вам все равно, поговорим об этих вещах, это лучше, нежели переписываться. Написанное слово тяжеловесней, преднамеренней… Тот довод, который вы приводите, недостаточен, я всегда, всегда готов говорить о воспитании и урывать от политики не только 5 минут, но и пять часов.

Жму вам руку и еще раз прошу вас не сомневаться в том, что я в состоянии серьезно оценить участие, которое вы принимаете во мне и в детях.

Прощайте.

Р. Б. Подумайте хотя бы немножко о том, что у меня сжимается сердце, когда я вижу, как вы должны страдать в моем доме… и припомните: я заранее вас предупреждал, что на этот дом напущена порча, как говорят старухи… Вы вошли в него свободно, добровольно, а не по чьему бы то ни было внушению.

132. М. К. РЕЙХЕЛЬ

13 (1) марта 1854 г. Лондон.

Рукой Н. А. Герцен:

Милая моя Маша!

Я буду очень рада, если ты приедешь, и если приедешь, мне хотелось, чтобы ты привезла тоже твоего маленького Сашу, чтобы я его видела. Папа подарил Ольге большую куклу, а мне очень хороший мячик. Папа нам читал «Лес метер Сонер» и теперь читает «Франсуа ле Шаппи». Ну, прощай, милая моя Маша, я тебя целую.

Твоя Тата.

Али вы грамоте разучились?

Али на нас разгневались?

Али вас кто обидел, кто огорчил?

Али пас разлюбили, али других полюбили больше, madame Reichel?

13 марта. Понедельник.

А у нас коклюш все идет своим чередом. Нельзя сказать, чтоб очень сильно, а так-таки мучит, теперь у Оли сильнее,

165

нежели у Таты, им дают перед всяким пароксизмом нюхать хлороформ (капель 6, 7 — на хлопчатой бумаге, завернутой в платке)— это ослабляет припадки. Внутрь — белладонна — впрочем, они гуляют, как всегда, тем паче что у нас италианский климат. Третьёгодня сир Чарлз Непир поехал по морю с страшным флотом в Балтийское море, хотят Петербург палить. На здоровье.

Рейхелю кланяюсь, а остальное Владимиру Аристовичу.

Не съехаться ли нам где у моря, у киана — мне очень хочется к половине апреля оставить Лондон, т. е. отойти шага на два от трех миллионов людей на чистый воздух.

Прощайте.

133. М. К. РЕЙХЕЛЬ

28 (16) марта 1854 г. Лондон.

Londres. 28 марта.

Ну, конечно, с моей стороны некоторым образом понятно по поводу удвоенного употребления горячительных напитков приезда Энгельсона, —что я уполовинил письменные к вам отношения, но каким образом это на вас рикошетом подейство-вало, этого не понимаю.

А посему считаю необходимым о том осведомиться.

Для вящего же удовольствия посылаю писемцо Головина, которое я теперь буду прилагать ко всем моим сочинениям. Каков мальчик — да ведь безграмотность-то какая. Наконец-то он срюптюрил окончательно. Энгельсон день целый плясал от радости, от такой гадости. Энгельсон — в восторге неком пламенном — от моих мемуаров, — когда же придется мне их вам прочитать?

134. И. Г.ГОЛОВИНУ

30 (18) марта 1854 г. Лондон.

30 марта. Четверг.

Я считаю себя обязанным поблагодарить вас за письмо ваше, полученное вчера и которого добрую цель — смягчить печатное объявление — я вполне оценил.

Я совершенно согласен, что отдельно мы принесем больше пользы. Насчет борьбы, о которой вы пишете, — она не входила в мою голову. Я не возьму никакой инициативы, не имея ничего против вас, особенно когда каждый пойдет своей дорогой.

Вспомните, как давно и сколько раз я говорил вам келейно то, что вы сказали теперь публично. Наши нравы, мнения, симпатии и антипатии — все розно. — Позвольте мне остаться с уважением к вам, но принять нашу раздельность за fait accomplicxliii[143], — и вы и я — мы будем от этого свободнее.

Письмо мое — ответ, вопросов в нем нет, я вас прошу не длить этой переписки и полагаюсь на вашу деликатность, что окончательное расставание наше не будет сопровождено ни жестким словом, ни враждебным действием.

Желаю вам всего лучшего.

135. М. К. РЕЙХЕЛЬ

4 апреля (23 марта) 1854 г. Лондон.

4 апреля. Вторник.

И Александра Христиановна, и письмо ваше здесь, да, сверх того, смертельно болит голова. Погода здесь жаркая, но предательская.

У детей была какая-то recrudescencecxliv[144]. Оленька сначала, потом Тата очень расхворались. Тату тошнило трое суток. Теперь гораздо ей лучше. А то было и в лице очень переменилась.

Внутренная война в доме продолжается. Я очень рад, что есть новый свидетель — Энгельсон, который может хладнокровнее