считал ее такой бестией, послал с Тесье еще 100 фр. Так пишет: вы еще должны шесть фунтов, ибо за месяц вы должны были предупредить — и не знаю какой вздор. Послал сегодня 6 фун. — Ну и конец. — Entre autresclx[160] она пишет
Рейхелю: меня слишком знают, чтоб не понять, что я права. Отчего же, кажется, вам вдвоем не замолвить было в городе Колоне словечко?
Когда я вздумаю о Аделаиде, о Сазонове да прибавлю, что Головин поднял новую историю — просто требует денег или дуэль, у меня становится как-то глупо на уме и на сердце.
Дети здоровы, а только холера свирепствует, делаем все человечески возможное, чтоб сохранить их. Пока судьба милует. Авось ли и вас также.
Поцелуйте Рейхеля. У Энгельсона все обстоит благополучно. В Лондон еще не едем.
Рукой А. А. Герцена:
Каково живется в Туржнице? Так лн хорошо, как у нас? Имя такое страшное, что невозможно представить себе, какое оно место. Что же с тезкой? Не лучше ли ему? Ты бы с ним приехала к нам да и жила бы себе в Ричмонде. И воздух и погода хороши. Надеюсь скоро услышать, что он здоров. Кланяйся Рейхелю.
Твой Саша.
Рукой Н. А. Герцен:
Милая моя Маша, я тебя благодарю за твое маленькое письмецо. Папа мне подарил еще сервись для чая, Саша ботинки, Оля пирожок, на нем было писано из сахару «Vivat Tata», M. Meysenbug — птичку, Луиза букет, Фени — чашку, а потом я была больна.
Вчера Саша делал фейерверк.
Мы все тебя целуем и кланяемся.
Твоя Тата.
156. М. МЕЙЗЕНБУГ
Середина сентября 1854 г. Ричмонд.
Ich will Ihnen schreiben wegen unseres gestrigen Streites. Die Diskussionen führen niemals zu etwas Gutem, man erhitzt und erzürnt sich, die Eigenliebe kommt ins Spiel; man sagt mehr, als man fühlt. Zuerst muß ich Ihnen, in vollster Wahrheit versichern, daß ich ganz und gar Ihrer Meinung bin in Beziehung auf den Tadel, den Sie und Engelson gegen mich ausgesprochen haben betreffs meines Anteils an der Erziehung. Ich kenne diese Mängel meines Charakters sehr gut; ich versuche es, mich zu ändern — das ist aber nicht leicht. Ebenso stimme ich vollkommen überein mit Ihrer Theorie und Ihrer Praxis, was die moralische Erziehung und den Unterricht der Kinder betrifft — es wäre also unnütz, darüber noch zu reden. Das unermeßliche Gute, welches Sie in diese Ruinen einer Familie gebracht haben, besteht nicht allein in der Reinigung der At-
mosphäre um uns her, sondern auch in der Einführung eines Elementes der Gesundheit und Unabhängigkeit, welches bewunderungswürdig auf die Kinder gewirkt hat und welches ich stets auf das tiefste anerkannt und geschätzt habe.
Es bleibt also die äußere Erziehung, «die Dressur», wenn Sie wollen — allerdings kommt sie erst in zweiter Reihe und doch ist sie eine ästhetische und soziale Notwendigkeit. In dieser Beziehung finde ich bei Ihnen nicht dasselbe Talent. Und wissen Sie die Ursache? Weil weder Sie, noch ich praktische Wesen sind; weil die Welt der Details nicht nur langweilig, sondern auch sehr schwer ist für alle diejenigen, die meist in Gedanken gelebt haben, in den Sphären der Meditation und der Theorien und keine wirkliche Spezialität für die Organisation, Administration und Ausübung der Macht haben.
Seien Sie offenherzig und sagen Sie, wenn Sie an die Erziehung dachten, dachten Sie am wenigsten an die Dressur? Und sie entflieht Ihnen, wie sie mir entflieht. Und doch ohne diese Dressur keine Sicherheit, kein Gehorsam, keine Möglichkeit, die Gesundheit zu pflegen oder Gefahren vorzubeugen. Sie werfen mir vor, daß ich quälerisch, hart einschreite, wenn die Kinder zu tadeln sind, und ich beschuldige Sie, daß Sie diese Aufgabe zu sehr mir überlassen. Sie sagen, daß Sie es nachher tun. Das mag sein, öfter; aber zuweilen sehen Sie es auch gar nicht, vielleicht weil Sie keinen Wert auf diese Dinge legen. Die Kinder lieben Sie, Olga liebt Sie leidenschaftlich. Warum gehorchen sie Ihnen nicht immer in dem Maße? Ich sage es offen: weil Sie nicht die Kunst haben zu befehlen, oder die fortwährende Autorität, die in Atem erhält, auszuüben.
Engelson hat mir auch davon gesprochen und das war der Anfang unserer Diskussion über Erziehung. Ich habe ihm vorgeschlagen, zusammen mit Ihnen darüber zu sprechen. Aber nicht nur, daß er Sie nicht überzeugt hat gestern, sondern er stimmte dermaßen mit Ihnen überein, daß ich zuletzt nicht mehr dazu schweigen konnte. Ich werde mehr und mehr unbarmherzig gegen meine Freunde und es waren Engelsons Bemerkungen, nicht die meinen, die ich Ihnen mitgeteilt habe. Es ist dies ein Aviso, das von unten kommt aus der praktischen Welt. Sie haben eine ungeheure Aufgabe auf sich genommen; die Erziehung ist eine Hingabe, eine chronische Resignation. Sie ist das völlige Aufgehen des ganzen Lebens, und noch dazu muß man für die materielle Seite einen Beruf ad hoc haben. Darum beeilte ich damals nichts, sondern erwartete Ihren Vorschlag, weil ich wußte, welche Last Sie auf sich nähmen. Ich wußte es um so mehr, als Sie sich vielleicht in Bezug auf mich täuschten. In Worten und Romanen sind die Menschen, die ihrem Unglück treu bleiben, die vor dem Schmerz nicht
199
fliehen, die gebrochen sind von schweren Schicksalschlägen, sehr interessant; in der Wirklichkeit ist das nicht so, da ist das eine Krankheit wie eine andere, und alle Kranken sind kapriziös und unausstehlich.
Als Sie mir Ihre Freundeshand reichten, um die Erziehung der Kinder zu unternehmen, hatten Sie einen doppelten Zweck. Sie haben es mir oft gesagt, Sie wollten
mich auch heilen; ich verstehe das und bin tief dankbar für jeden Beweis einer wahren tätigen Freundschaft. Aber es konnte Ihnen nicht gelingen und dann erst haben Sie eingesehen, daß außer der Sympathie für alle die Dinge, die uns beiden heilig und teuer sind, außer der persönlichen Sympathie — wir dennoch Antipoden sind. Ich suche die Kinder zu erhalten, einziger Rest der Poesie in meinem Dasein; ich arbeite, ich lese die Times, ich liebe meine Freunde aufs tiefste, die wahren, und in diese Zahl gehören Sie, aber diese alle können nichts an der Weise ändern, die mein Wesen einmal genommen hat. Gut noch wenn auch Sie mit dem Leben fertig wären, dann wären wir wie zwei Schiffbrüchige, die alles verloren haben. Sie aber haben — und das ist volkommen gerecht — noch Ansprüche an das expansive Leben, an den Genuß, Sie haben noch eine Zukunft, haben noch Wünsche. Und Sie denken, daß meine Seele so egoistisch ist, nicht zu leiden, wenn ich bedenke, wie unerträglich Ihnen das Leben unter diesem verwün¬schten Dach sein muß? Ich leide um so mehr, als dabei nichts zu ändern ist, denn ich kann ohne Heuchelei kein anderes Leben führen.
Haben Sie an alles das gedacht, als Sie mir den Vorschlag machten, sich auf dieser Galeere einzuschiffen? Nein!
Wie mir das alles schwer auf dem Herzen liegt! Glauben Sie es mir.
Ihr aufrichtiger Freund
A. Herzen.
Я хочу вам писать по поводу нашего вчерашнего спора. Споры никогда не приводят ни к чему хорошему: люди горячатся и сердятся, вмешивается самолюбие; говорят больше, чем чувствуют. Прежде всего я хочу уверить вас, что я того же мнения, что и вы, относительно ошибок, которые вы с Энгельсоном находите в моих взглядах на воспитание. Я очень хорошо знаю эти недостатки своего характера; стараюсь измениться — но это нелегко. Я вполне согласен также с вашей теорией и практикой в вопросах нравственного воспитания н обучения детей — так что было бы бесполезно продолжать говорить на эту тему. Неизмеримо хорошее, что вы внесли
200
в нашу разрушенную семью, состоит не только в том, что вы очистили окружающую нас атмосферу, но и в том, что вы ввели дух здоровья и независимости — это произвело превосходное действие на детей, это я глубоко оценил и глубоко признателен вам за это.
Остается, таким, образом, внешнее воспитание, «дрессировка», если хотите, — правда, она стоит на втором плане, но все же она эстетически и социально необходима. В этой области я не нахожу у вас такого же таланта. А знаете причину? Потому что и вы и я — люди непрактичные; потому что мир мелочей не только скучен, но и очень труден для тех, кто большей частью живет в духовном мире, в сфере размышлений и теорий и не имеет склонности к организационной и административной деятельности, склонности властвовать.
Будьте чистосердечны и скажите: когда вы думали о воспитании, вы меньше всего имели в виду дрессировку? Она ускользнула от вашего внимания, как и от моего. И все-таки без этой дрессировки невозможно уменье держать себя, послу¬шание, уменье беречь здоровье и предотвращать опасности. Вы упрекаете меня в том, что я бываю слишком резок, когда нужно выразить детям порицание, а я виню вас в том, что вы всецело предоставляете мне эту заботу. Вы говорите, что де¬лаете это потом. Быть может, это иногда и так, но подчас вы не обращаете на это внимания, может быть, потому, что не придаете значения этим вещам. Дети вас любят, Ольга любит вас страстно. Почему же они не всегда слушаются вас? Скажу вам откровенно: потому что вы не умеете приказывать и пользоваться
авторитетом, который заставляет повиноваться.
Энгельсон тоже говорил мне об этом, и это было началом нашего спора о воспитании. Я предложил ему поговорить об этом с вами. Но он не только не убедил вас вчера, но всецело согласился с вами, так что я больше не мог молчать. Я становлюсь все более безжалостным к друзьям, и те замечания, которые я сделал вам, принадлежат не мне, а Энгельсону. Это мнение подсказано снизу, практическим миром. Вы взяли на себя огромную задачу, воспитание есть самопо¬жертвование, постоянное самоотречение. Этому должна быть посвящена вся жизнь, и, кроме того, нужно иметь призвание к обеспечению материальной стороны. Поэтому я не спешил, а ждал вашего предложения, так как знал, какую обузу вы на себя берете. Я знал это тем более, что вы, возможно, ошибались во мне. На словах и в романах люди, которые перенесли горе и не забывают своих страданий, люди, сломленные тяжелыми ударами судьбы, очень интересны, в действительности это не так, это такая же болезнь, как и всякая другая, а все больные капризны и невыносимы.
Когда вы предложили мне свою
