вчера я взял книгу «Un missionaire républicain en Russie». Если не читали — советую. Это милый французик, не знавший вовсе жизни, фразер, по добрый, который поехал делать пропаганду в России и для этого влюбился в ка¬кую-то princesse Olga.
Там есть о Граповском, об Анненкове, о Дмитрии Павловиче, о Васильчиковых, вообще много напоминает; разумеется, он ничего не понимает и глупее даже своего камердинера Тимофея, но так пахнет Москвой и Петровским, что прочесть не мешает; я хочу его немножко потеребить в статейке.
Архипа Грановского разругал на чем свет стоит, говорит — пьяница. И самого Грановского представил с трубкой… разумеется, фамилий он не назвал, но узнать легко.
Я прочел только первый том.
Затем прощайте. Мне уж кажется, будто я вам давно не писал, я привык к вам писать, как Людовик XVIII к Mme Cayla, два раза в день.
Кланяйтесь кому следует.
Тате и Оленьке поклон и Küssexxi[21]. Саше я купил сегодня у Moses and Son (это портной, занимающий 5000, verstehen Siexxii[22], пять тысяч человек работников) пальто а ла Кошут. Это сообщаю Тате.
Addio.
генерал отправляется в Сидней 5 марта на «Marco Polo».
Сейчас получил письмо от Мельгунова. Выговор ему за подробный счет и за то, что спрашивает, как проценты и что проценты, — разумеется, считать по испанскому минимуму.
24
16. М. К. РЕЙХЕЛЬ и Н. А. ГЕРЦЕН 24 (12) февраля 1853 г. Лондон.
Вечер 24 февраля.
Отгадайте, что я делал? — Раз, два… три… Наверное не отгадали; увлеченный примером того и другого, я подумал, чем же я хуже людей и Россия хуже басурманских народов, отчего же и мне не сманифестить. Сейчас перо, бумагу — и пишу: «Вольное русское книгопечатание в Лондоне». — «Братия» и, как следует, во-вторых, в-третьих… Ну уж вы, разумеется, помоете мне голову (оно же и кстати, я ее не мыл с Средиземного моря) — да помилуйте: туман, мороз, к вам пустили да и экскюзе, а тут польские «беглые» (вы знаете, что Булгарин, по словам Мельгунова, так называет рефугиариев».
Но еще сманифестить ничего, а то ведь я серьезно завожу друкарию, и такая пошла деятельность, что все Сбржзнские, Дрзженебецкие, Всюржецжерские ходят туда-сюда — в Лондоне ото не шутка, хотя и подмерзло, но далеко.
Все расходы я взял на себя. Но при друкарне православной будет и польская, ужасно было бы хорошо, если б Станкевич что-нибудь прислал: 100, 200, 300… 0000 франков. Если б Мельгунова не ограбил Каролин Карлыч, и с кого хоть 50, с Убри, с Браницкого и с кого можно. Влияние этой помощи было бы чрезвычайно важно (не денежно, а морально). Поляки увидели бы, что я поддержан. Я даже буду писать к Эдмунду насчет Браницкого.
Теперь мне надобно достать мои рукописи, доля их у Энгельсона, могите попросить, взять и, прибавивши, если у вас что есть, — приготовьте на случай случая сюда прислать.
Хочется мне вельми знать, что было с Артманом (я всему учусь у Мельгунова, даже Маврикия называть Артамоном) — его спустили с смычка за 500 фр. — Это оскорбительно, себе дороже человек стоит, но я хочу знать, что было и как.
Если я увижу Михаила Семеновича, то я с ума сойду. Вот никогда не ждал и не думал. До Парижа его надобно прикатить — а что-то и страшно мне, я бы, кажется, никого из старых друзей видеть не хотел. Мне стыдно и больно за все мои несчастия — роль, которую мне приписывают, не блестящая по крайней мере.
Поговаривают уже здесь о том, чтоб посадить беглых на шлюпку да свезти в Северную Америку. Вот генерал-то тратится по-пустому: даром свезут. Америка страна хорошая, только что крепостные люди черные; у нас черный народ — бе¬лый — все от снегу, должно быть.
25
Головин таких «томов» написал, что чудо. Посвятил Милнер-Гибсон, хочет печатать. Прощайте.
Тата, здравствуй.
Снег и у нас, это чудо, здесь никогда не бывает снег на улицах. Сегодня растаяло. Картинками в твоих письмах я очень доволен, особенно месяц был с толстым носом хорош. Л корпии когда же пришлешь? Оленьку целую.
Рейхелю второму, т. е. Морицу, поклон.
17. М. К. РЕЙХЕЛЬ 3 .нарта (19 февраля) 1853 г. Лондон.
Четверг. 3 мирта.
Вчера письмо, сегодня другое. Я получил вашу отписочку.
Милые вы мои проповедницы осторожности, не извиняйтесь, бога ради, бояться за других столько же благородно, сколько гадко бояться за себя. Неужели вы думаете, что я вроде Ивана Батистыча хочу друзей под сюркуп подвести.
Поймите, пожалуйста, в чем дело: литературные посылки идут пренравильно в Одессу, в Малороссию и оттуда. Не какой-нибудь Крапулинский или Држкбенский мне предлагал, а першие (генералитет, особы и персоны, а не лицы). Неужели наши друзья не имеют ничего сообщить, неужели не имеют желание даже прочесть что-нибудь? Как доставали прежде книги? Трудно перевезти через таможню — это наше дело. Но найти верного человека, который бы умел в Киеве или другом месте у мной рекомендованного лица взять пачку и доставить в Москву, — кажется, не трудно. Но если и это трудно, пусть кто-нибудь позволит доставлять к себе; неужели в 50 000 000 населении уж и такого отважного не найдется.
Проект моей типографии очень важен. Это последний запрос России, он, может, не удастся, русские оценят мою веру в них, а мне придется тогда отвернуться и от последней страны. Создать элементы, которых нет, никто не может. Если им нечего говорить, если им приятнее молчать безопасно, нежели с опасностью говорить (очень небольшой, ибо ничье имя не будет упомянуто, кроме моего и мертвых), — значит, что и будущий переворот застанет нас с тем же добрым стадом пастыря Николая и сынов его, как 48 год.
Я не преподобный Осип, я не думаю, чтоб могло что-нибудь практическое быть теперь, кроме освобождения крестьян и умственного движения (и вы знаете, что я горечи вынес
26
от Осипа за то, что был трезв, когда он был пьян, — такой контраст редко случается со мной), — но движение не застой.
Неужели вы верите, что москвичи что-нибудь делают? Что делает Кетчер и все, кроме Грановского — пребывают в благородном негодовании. Это мало. И если они из этого не выйдут, мы дрессируем un acte d’accusationxxiii[23].
У меня проклятое недоверие к себе, воля человека, страстно желающего, очень велика.
Денежная помощь, хоть небольшая, нужна не для меня, а, как писал, я скажу просто: «От русских — полякам». Можете — так сделайте. Я мог бы дать свои деньги еще, но — надобно знать честь.
J’ai souscrit pour les blessés,
l’ai souscrit pour les brûlés,
J’ai souscrit pour le Rousseau,
J’ai souscrit pour le Voltaire,
J’ai souscrit pour les châteaux,
J’ai souscrit pour les chaumièresxxiv[24].
Я, как Беранже, скоро дойду до подписки в свою пользу.
Ну, вот вам.
Бюльтень — не из Вены, а из Барро Гилль плес. Три часа две минуты — здоровье августейшего страдальца поправилось, изволили всемилостивейше кушать бульон.
Лейб-медик Девиль.
Madame Moture, Chirurg.
Статс-пес Ботсвин лапу приложил.
А Мельгунову в оскорбление скажите, что воспаление началось так сильно, что Девиль хотел кровь пускать в понедельник, — а сегодня, в четверг, я имею право есть курицу, завтра иду со двора.
Он употреблял всякие лошадиные средства — и попал à point nomméxxv[25].
Не знаю еще, буду ли к концерту, может, и приеду. А всего лучше, если б вы по окрепнутии да сюда бы на недельку. Ведь ни копейки не стоит — подумайте, madame!
Прощайте.
Всем кланяюсь. Станксвич, верно, остается.
27
18. Н. А. ГЕРЦЕН
Около 3 марта (19 февраля) 1853 г. Лондон.
Ну а ты как поживаешь, милая Тата, у нас все стужа и скверная погода. Смотри но простудись и ты, и за Оленькой смотри.
Рукой А. А. Герцена:
Милая Тата!
Вот теперь наш приезд в Париж опять отложен, может быть, па довольно долгое время.
Папа был немножко болей, но теперь ему лутче.
Есть ли еще снегу в вашем саду? У нас все лед.
Маша спрашивает об здоровье Ботсвена. Он теперь очень здоров; я ее благодарю за ее внимание к нему.
Я тебя целую и Олю, Машу, Рейхеля и Морица тоже.
Ботсвен вам лапу дает.
Прощай и будь здорова.
Твой Саша
Вот след Ботсвенаxxvi[26].
19. Н. П. ОГАРЕВУ и Н. А. ТУЧКОВОЙ
7 марта (23 февраля) 1853 г. Лондон.
7 марта.
Насчет Марии Каспаровны и долга ей не беспокойтесь, половину, о которой ты пишешь, и что еще надо — все будет сделано. Я сегодня ей об этом пишу — но только сдержите слово и исполните обещанное.
Если я не заплачу «своих долгов» — вы беретесь платить, я ждал этого, хотя ничему больше не верю. Мне очень много помогали друзья — но из этого ничего не вышло. Но мне такое удостоверение нужно, для того чтоб жить — нужно.
Кто же мог сделать столько злодейств, как не змея, отогретая на моей груди, как не подлец, которого я прикрыл собою, который, целуя мои руки, приготовил гибель и, обнимая меня, вымеривал удар. Клеветник, мерзавец и трус. Зачем же вы так недогадливы… мне это больно, ваше сердце должно было рассказать вам, ясновидение дружбы.. О если б не дети — так одни, без пристани, опоры, да не честное слово торжественное, святое.
Хорош еще и Николенька, я с этим куском жира и разврата перервал все сношения. У этого мерзавца остался один приятель это он. У нее один обвинитель еще — это он же. — Вот и все.
На обороте листа: Тане.
28
20. М. К. РЕЙХЕЛЬ и Н. Л. ГЕРЦЕН 7 марта (23 февраля) 1853 г. Лондон.
7 марта. Понедельник. Лондон.
Вы на меня сердитесь за то, что у меня жабры поистерлись. Что прикажете делать? Но дело все покончено.
Для чего вы с такими околичнословиями говорите о деньгах, с вами у меня счетов быть не может, был ли с вами хоть один пример, когда бы я что-нибудь о деньгах сказал, уперся — с другими это бывает, но я знаю других.
Счетов ваших мне не нужно, делайте для детей все, что считаете нужным, я сегодня получил от Шомбурга письмо, в следующем пришлю вам записку к нему и вместе с нею вам приказ на две тысячи — вот и дело в шляпе.
Но я гораздо менее церемонен и приступаю к другому финансовому делу. Письма, доставленные вами, очень хороши, из Пензы пишут, что если я возьму половину долга вам на себя, то Огарев на эти деньги поедет сюда. Принимаете мою кавцию или нет? Если да, напишите строку об этом Елизавете Богдановне или кому следует и пошлите приложенную записку к Татьяне Алексеевне, — не очень задерживая.
Прощайте. — Я опять последнее время довольно работал, некоторые очерки вышли, кажется, недурно. — Семейство Пассеков, М. Ф. Орлов, В. П. Зубков…
