статейку, — скажите мне.откровенно ваше мнение. Саффи, Доманже и Таландье ею довольны; я бы мог, если это не слишком вас испугает, прислать со временем еще немного схоластики на манер Эригена, доктринерства — Penhoos ?.
Вечером я получу, вероятно, вашу речь в «L’Homme», а потому задержу письмо до завтра. Что касается митинга в S. Martin’s Hall, — это было не что иное, как показ Кошута— его речь очень хороша; как только Буоль и Абердин ее прочли, они заключили договор против Польши, Италии и Венгрии — и как раз 2 декабря, — «Times» говорит, что это доброе предзнаменование.
Ни один поляк не выступал. Централизация играла главную роль, иначе говоря, роль Немой из Портичи в опере. Меня дружески просили не выступать — я сделал больше: желая быть любезным до предела, я совсем туда не пошел. Мне кажется, это была ошибка со стороны Централизации— не знаю, окупилась ли она продажей билетов.
Вы знаете, как я ненавижу либералов, революционеров-консерваторов, друзей общественных нечистот… Поглядите, что пишет «Daily News» даже о самом Кошуте… «Он не должен забывать, что обязан жизнью Англии… а он еще смеет нападать на наших генералов».
Пьянчани, вы сказали еще в прошлом году: вот наши враги, — можно сговориться скорее с Абердином, Сулуком, тунисским беем, королевой папуасов, чем с этими … ублюдками свободы и рабства, с этой сентиментальной и филантропической мерзостью, именуемой Эспартеро.
«Мы любим Италию и Польшу — но сейчас не время обращаться к нам по этим вопросам». А когда же, скажите на милость?.. Неужели после заключения мира?
И так говорит самая либеральная из газет!
Еще раз повторяю: да, это век мужского бессилия. Ему удастся только один акт: воздвигнуть статую Сент-Арно, который превратил свои похороны в похороны двух самых могущественных армий.
Саффи все такой же — я питаю к нему глубокое уважение и горячую привязанность. Всегда спокоен, всегда прост, ни тени аффектации.
218
Доманже говорил мне, что вы собираетесь приехать в Лондон, — надеюсь, вы не забудете посетить
Твикнемского отшельника.
Кстати, надо приехать из Лондона в Ричмонд — мы живем у самого моста, против дома на площади св. Елены.
Я только что получил «L’Homme» и пробежал все речи: вы стали гораздо решительнее на Джерси — две из них замечательны; однако Рибейроль закатил жестокую головомойку англиканскому жирондизму лондонского митинга.
Ты этого хотел, Ж. Данден!
Прощайте, жму вашу руку — руку солдата, верного своему знамени. — Вы прекрасно сделали, напомнив о прошлогодней речи.
Гюго был великолепен, не правда ли?
Г.
169. М. К. РЕЙХЕЛЬ
14 (2) декабря 1854 г. Твикнем.
14 декабря.
Дети так долго собирались описывать вам фестивал, что я проштрафился. Благо их (больших и малых) занимало все это недели две прежде да недели две после, к тому же и недурно детям протверживать наше былое, то оно и хорошо.
Саффи выписали для этого из Оксфорда, и все это было сделано с большой дружбой. Подробности прочтете в двух редакциях — Таты и Саши.
Шомбург мне написал. 6 liv. вы, вероятно, получили.
В «Аугсбургской газете» есть мне забавная похвала (за вещи, которые я отродясь не писал), но главное, что меня тронуло, — это выражение «Der grimmigste Feind der russischen Regierung und Grundbesitzer» clxviii[168]. Что скажете? Здесь люди в конец сошли с ума от войны; вся мерзкая сторона характера этих людей распустилась центифольной розой.
А у нас здесь были вот какие кондачки. На польском митинге на сей раз говорил только Кошут; я, как просили, красноречиво молчал. А так как в их партии нет ни одного поляка, который бы умел связать пять слов, то поляки и не говорили на польском митинге. По сему поводу, чтобы отблагодарить их, я сказал, что Централизация играла первую роль, т. е. de la muette de Portici.
219
А как бы намекнуть в писемце к Юлии Богдановне или кому иному, хитро и безопасно, о первой картине? Я думаю, что это было бы очень приятно для Огарева.
A propos, я пишу теперь о Чаадаеве и славянофилах.
Прощайте.
А. Г.
Погода третий день ужасная. Совсем нет воздуха, жарко, сыро, удушливо, и голова налита свинцом и с винцом.
170. М. К. РЕЙХЕЛЬ
15 (3) декабря 1854 г. Твикнем.
Рукой А. А. Герцена:
Любезная Маша,
праздник начался с того, что мы папу посадили в тюрьму. Накануне праздника он поехал в Лондон; мы перенесли его стол в его спальню и исключили его из целого нижнего этажа. В гостиной мы устроили сцену. Domengé, мой учитель, написал премилый пролог нашим картинам. Он представил наш проект в виде восточных сказок. Ты, верно, знаешь, что Энгельсон и Domengé смеются над папиным «abus de la parenthèse»clxix[169]. В прологе сказано: «Il en est des parenthèses comme des huîtres, — ceux qui les aiment en ouvrent beaucoup; qu’il soit donc permis à l’éditeur d’en ouvrir une, et que celui qui n ‘en a jamais ouvert, lui jette la première pierre»clxx[170].
Как Огарев был бы рад и тронут, если б он знал, что первая картина наша представляла. Не можешь ли ты ему написать? Мы представили, как он и папа обещали друг другу на Воробьевых горах отомстить жертвы 14-го декабря. — Энгельсон читает программу — и… но прежде дай описать, что делалось за занавесью. Наташа должна была представлять Огарева, — я — папу. Мы суетились, одевались, пробовали позу. Энгельсон кончал… Наташа хохочет, Ольга смеется, Domenge улыбается, Мейзен-буг умоляет перестать… Но вот Энгельсон дочитал, музыка играет, занавесь раздвигают. Я себе язык кусал, кусал, и только что занавесь опустили, я со смеху выстрелил ртом, как из хлопушки. «Bis, Bis!..» …Нас опять показали на минуту, и мы встали. Энгельсон прочел программу второй картины. Она представляла, как Иван Алексеич надевал образ на шею папе, когда Миллер ждал его у дверей. Тут я сам чувствовал положение папы, и когда Domenge надевал мне образ, я наклонился, как будто бы я в самом деле прощался с моим отцом, и, по моему мнению, эту роль я довольно хорошо выдержал. Франсуа стоял у двери в полицейском мундире.
Третью картину я сам видел. Это была сцена из Июньских дней. Domenge, убитый работник, лежал головою на коленах Мейзенбуг, и около него было красное знамя, которое Франсуа, как солдат, хотел отнять, и Мейзенбуг старалась его защищать. Выражение ее было чудно, она совершенно выразила лицо несчастной женщины в этаком положении.
Четвертая картина показывала, как поляк дает русским пленным в Англии папины книги. Domenge сидел завернутый в толстой шипели и показывая Наташе, русской женщине в сарафане и повойнике, что-то
220
в книге. Я был одет казаком и с удивлением смотрел на печатный лист, который Чернецкий мне давал.
В последней картине я был опять казаком, давал руку Domengë, итальянцу и немцу. Молодая дама стояла за нами повыше и покрывала нас венцом свободы.
Мы шумели и пили целый вечер: в 2гД папа с другим господином заснули, а Мейзенбуг, две дамы, Domengë, итальянец и я пошли гулять. Месяц чудно светил, и мы начали смешное рассуждение, какого пола должны быть солнце и месяц.
Около пяти все спали.
Наташа мне подарила медалион, чтоб носить Мамашины волосы; папа мне сделал к вечеру другой подарок — подарок уже юноше, а не дитяти, и полный чести для меня — это портрет пяти жертв 14-го декабря.
Саша.
Письмо вчера опоздал послать и ваше зато получил — ну и хорошо, что все хорошо, а Егору Ивановичу пишите и насчет того, что я просил, и о портретах всякий раз. Поверьте, что это московская небрежность.
Валяюсь у ног ваших.
На обороте: Сам распечатал.
171. С. ВОРЦЕЛЮ (черновое)
22 (10) декабря 1854 г. Твикнем.
Cher citoyen Worcell,
Vous savez déjà par le citoyen Zabicky que le changement du local de l’Imprimerie russe n’a été motivé que par des considérations purement économiques. Permettez-moi de vous le répéter encore une fois. Rien n’est changé dans nos rapports — seulement nous avons deux imprimeries, au lieu d’une.
Jamais [de ma vie] je n’ai plus senti la nécessité de nous serrer encore plus que maintenant — je parle de la petite minorité des révolutionnaires russes et des représentants de la Pologne républicaine et sociale.
[C’est par la Pologne que commencera la révolution en Russie — c’est]
Nous briserons ensemble nos chaînes, nous sommes soudés plus que par l’amour [de la liberté], par la haine [de la même opression] commune. Vous êtes nos frères aînés, votre drapeau [nous est sacré, nous n’avons pas encore de sien propre — nous le prenons pour le nôtre et] est le nôtre; par un hasard heureux ce drapeau est rouge.
Je vous serre la main fraternellement.
A. Herzen.
22 décembre.
221
вы уже знаете от гражданина Жабицкого, что перемещение Русской типографии было вызвано чисто экономическими соображениями. Позвольте же мне еще раз повторить вам это. Ничто не изменилось в наших отношениях — только у нас теперь две типографии вместо одной.
Никогда [в моей жизни] не чувствовал я такой необходимости еще теснее сплотиться, нежели теперь, — я говорю о маленьком меньшинстве русских революционеров и о представителях республиканской и социальной Польши.
[Именно с Польши начнется революция в России — это]
Мы вместе разобьем наши цепи, нас спаяло нечто большее, нежели любовь [к свободе], — нас спаяла общая ненависть [к тому же гнету]. Вы наши старшие братья, ваше знамя [для нас священно, у нас нет еще своего собственного знамени — и мы берем его как наше и] — наше знамя; по счастливой случайности это знамя — красное.
Братски жму вам руку.
А. Г ерцен.
22 декабря.
172. М. К. РЕЙХЕЛЬ
23 (11) декабря 1854 г. Твикнем.
23 декабря.
Twickenham, Bridgefield Villas.
СЧЕТ.
У меня болели зубы, idemclxxi[171] голова, idem горло, у Таты — тошнота, кашель, у Оленьки — idem, у Энгельсона — idem, у Мтб Энгельсон — idem bis, у M. Meysenbug — idem и зубы. Итого 5 idem и 2 зубы.
Вот вам и отчет за неделю вьюги, дождя и всякой слыханной и неслыханной воздушной мокроты и пакости. Вы заметите, вникая в этот счет, отсутствие Саши — но и у него болела День голова. А я семь дней выл — не мог пить… понимаете, boire, trinken!clxxii[l72]
222
Теперь все прошло — а вчера или на днях явился агент, да и говорит: «Ваш хозяин весь в долгах, а вы, мол, съезжайте, — а то, мол, все штанишки продадут за его долг». «Помилосердуйте, ваше агентство, как же, дети мало мало меньше, всё зубы, ветер». «Это, — говорит, — как вам угодно, а 27 декабря всё продадут, и Франсуа, и всё». Давай опять искать квартеру, помните вы Попов
