на Западе до тех пор, пока Россия будет оставаться по-солдатски на службе у петербургского императора.
После смерти Николая все уже всколыхнулось. Александр колеблется между Нессельроде и Ермоловым, между своим братом Константином и стаей германской родни. Он добр, он слаб, он плачет с офицерами, он целуется с солдатами, он разрешил солдатам (в России это равносильно хартии) расстегивать воротник и всем желающим — курить на улице. А Украина подымается, а крепостные говорят: мы согласны идти умирать под Севастополем, а на барщину не пойдем. Можно ли наказывать за это в военное время?
Прощайте, дорогой друг, не забывайте меня. Мысль, что вы меня немного любите: будет служить для меня утешением за ненависть, которую, не знаю почему, многие ко мне питают.
Во всяком случае не забывайте, что во мне вы имеете не только поклонника, но и друга.
А. Г ерцен.
219. М. К. и А. РЕЙХЕЛЯМ
28 (16) июля 1855 г. Ричмонд.
Суббота. Чомле-Лодж. 28 июля.
Есть небольшая оказия, а потому спешу послать прежних бумажонок, для того чтоб вы и Шепиншу, и garde-maladecci[201] Щепкина, и всех награждали. — Едет жена знаменитого фехтовального учителя Прево, который Сашу учит…
Пикулина жду с величайшим нетерпением. — Россия двигается гигантски, а наши друзья что-то отстают. Общественное мнение, которое было так озабочено в 1854, что я перестал писать, теперь совсем иное, и «Полярная звезда» — с именами Гюго, Маццини, Л. Блана, Прудона и Мишле в день казни
286
Пестеля — была бы не шутка, если б наши были столько живы, как десять лет тому назад. Германия набита русскими, на водах и горах, — что же, нельзя письма ни с кем послать, стихов Пушкина, книг? А как же отсюда поехал некий молодец ме¬сяца три тому назад и не только пишет письма, а живет — где? — в Варшаве. Я все это пишу — чтоб вы при случае их учили
уму-разуму.
А насчет того… позвольте доложить, не изволили местность сообразить. «Жид» пахнул в углу дилижанса, а «чиновник», который не мог нюхать, сидел на дилижансе со мной, так оно и неудивительно, что вы не видали его собственноручный нос.
Прудонец написал чудесное, удивительное письмо, но не для печати.
Что Реклюза хороша, что ли? У нас все демососические женщины пошли в Жак Деруан — так безобразны, что уж почти мужчины.
Ненависть моя к «англикам», как говорят поляки, доходит до неистовства. Представьте, что ни одна газета не смела сказать, что англичане резали, душили, грабили в Керчи — а не французы.
Засим неоднократно с супругом и Сашей целую.
P. S. Sehen Sie mal, so ist also der große Saal von Covent-Garden — und so Meyerbeer und so Costa. — Drei Morgen saßen die genialen Kerle allein des Tages, fünf Stunden — und Meyerbeer dirigierte die Oper (l’Etoile du Nord) — ohne Musikanten von der ersten Note bis zu der letzten — con fuoco, scherzando… furioso… sensibile… Le malheur a voulu que pendant cette occupation naïve Lablache est entré au salon… Il a pensé que par erreur il était à Bedlam — mais heureusement les fous ne l’ont pas mangé… (que de Blachestecks?)— c’était Meyerbeer qui enseignait à Costa — comment on dirige les étoiles.
Dafür, Reichel, wenn Sie einmal nach Paris gehen, wenn Sie einmal in Paris anwesend, nah zur Lafitte—Flasche, denken Sie— nein, zur Laffitte Straße sein werden, bitte geben Sie für einen Händedruck zu Schombourg. — Ich habe ihm einen Brief ge¬schrieben über den Grafen Pianciani vor zwei Monaten und habe keine Antwort. Sollte es auch eine schlechte sein — so möchte ich Sie kennen.
Adieuccii[202].
На обороте: Madame Marie Reichel. Clamart par Paris. Rue Chef de Ville, 31.
287
220. Л. ПЬЯНЧАНИ 28 (16) июля 1855 г. Ричмонд.
28 juillet. Cholmondeley Lodge. Richmond.
Cher Pianciani,
A l’instant même je reçois votre second billet et la lettre de V. Hugo. Remerciez-le bien chaudement et remerciez vous-même aussi de ma part. J’ai écrit un article sur l’assistance que la phalange macédonienne de l’humanité, représentée par ses chefs, donne à la propagande russe; si vous le désirez je vous l’enverrai vers le 15 août dans une traduction française pour l’Homme. Je crois qu’on ne me trouvera pas ingrat. J’ai écrit aujourd’hui à Paris pour s’informer de votre affaire. Je n’ai pas lu dans la Gazette d’Augsbourg l’article concernant votre malle — vous m’en avez écrit.
Quant à Kertch il n’ y a pas de doute que ce sont les Anglais qui ont fait toutes les horreurs. Il y avait sur cela 10 articles; je vous envoie un, tiré du journal russo-policier de Bruxelles. Les noms des personnes tuées, des femmes violées ont été donnés. La Presse de Girardin se glorifie que ce ne sont pas les Français et le noble Times rejette une part sur eux et Kossuth n’en a rien dit et aucun journal auglais.
Il n’y avait pas de grandes nouvelles dans la Gasette d’Augsbourg. La seule chose intéressante c’est que le 6 — les troupes françaises attaquèrent les Russes en chantant
la Marseillaise.
288
28 июля. Cholmondeley Lodge.
Ричмонд.
Дорогой Пьянчани,
я только что получил вашу вторую записку и письмо от В. Гюго. Передайте ему сердечную благодарность, а также поблагодарите самого себя от моего имени. Я написал статью о поддержке, которую македонская фаланга человечества, в лице своих вождей, оказывает русской пропаганде; если желаете, я ношлю ее вам для «L’Homme» около 15 августа во французском переводе. Думаю, что меня не сочтут неблагодарным. Сегодня я написал в Париж, чтоб осведомиться о вашем деле. Я не читал в «Аугсбургской газете» статьи о вашем пакете с рукописями — вы мне об этом писали.
Что касается Керчи, нет сомнения, что именно англичане творили все эти ужасы. Об этом говорилось в десятке статей; посылаю вам вырезку из брюссельской русско-полицейской газеты. Там приведены имена убитых мирных жителей, изнасилованных женщин. Жирарденовская «Presse» похваляется тем, что французы здесь неповинны, а благородный «Times» сваливает часть вины на них, и ни Кошут и ни одна из английских газет никак на это не откликнулись.
В «Аугсбургской газете» не было важных новостей. Единственное интересное сообщение, что 6-го французские отряды атаковали русских с пением «Марсельезы».
221. Н. А. ТУЧКОВОЙ-ОГАРЕВОЙ
30 (18) июля 1865 г. Ричмонд.
Письмо Н. А. Герцен, скопированное рукой Герцена:
Ницца 1852. Марта 2.
С педелю я отправила к тебе последнее письмо мое, и снова непреодолимая потребность говорить, говорить с тобою, друг мой, моя Natalie. Дойдут ли до тебя эти строки и когда… может сама отдам их тебе. Я еще в постеле, вставать и ходить нет сил, а душа так жива и так полна… не могу молчать. После страданий, которых, может, ты знаешь меру, иные минуты полны блаженства; все верования юности, детства не только совершились, но прошли сквозь страшные, невообразимые испытания, не утратив ни свежести, ни аромата, — расцвели с новым блеском и силой.
Я НИКОГДА НЕ БЫЛА ТАК СЧАСТЛИВА, КАК ТЕПЕРЬ.
Александр рассказал когда-то в маленьком фантастическом отрывке, как он, мальчик шести лет, нервный и худой, с огненными, живыми
289
глазами, резвый, вдруг раз присмирел и призадумался, глядя на падающую с неба звездочку… в эту минуту вошла в комнату его мать и сказала ему: «У тебя родилась сестрица». Это было 22 октября 1818 года. С той минуты мы неразлучны, я в это верю, я это чувствую. Родство с ним спасло меня с ранних дней, не давало мне ни погибнуть, ни заснуть в душной, пустой жизни, в которую смерть отца бросила меня 7 лет. Мне все казалось, что я попала в нее ошибкой и что ворочусь скоро домой — но где же был мой дом?.. Уезжая из Петербурга, я видела большой сугроб снега на могиле моего отца, а мать, оставляя меня в Москве, скрылась из глаз моих на широкой, бесконечной дороге… После того мне всего отраднее было смотреть на небо, усеянное звездами, я горячо плакала и молила бога взять меня скорей домой.
Перебираю воспоминания… хотелось бы все передать тебе, зная, как ты хотела бы их слышать, но ни сил, ни терпенья па это нет. Теперь я могу останавливаться только па тех, где является он.
Марта 10.
…Грусть, страшная грусть… я не лелею ее, не предаюсь ей, но и бороться с ней нет более сил, утомлена. Где та точка симпатии, на которой видишь ясно в родной душе, сознательно — как животный магнетизм видит в другом бессознательно?.. Или зачем она так мимолетна!.. вот, вот, кажется, достиг… и снова в бездну одиночества.
21.
Как медленно возвращаются силы, июль уже недалеко, перенесу ли?.. О, мне бы хотелось жить для него, для себя, о детях уже и не говорю — жить для него, чтоб залечить все раны, которые я ему нанесла, жить для себя — потому что я узнала его любовь ко мне как никогда, довольна ею как никогда.
22.
Все лихорадило… если я недолго проживу… остануся незнакомою детям, это ужасно мне больно. Любовь мою они знают и но забудут ее, но меня… хоть ты расскажи им тогда. Самолюбие мое никогда не переходило круга людей симпатичных, глубоко уважаемых мною, до света мне дела не было; детей моих я не только люблю как моих детей — натуры их мне симпатичны, я уважаю их, верую в них как в будущих людей. Как-нибудь бы наскоро передать тебе жизнь мою. Редкие минуты, в которые я получше себя чувствую, ну; мне на другое: то Наташу поучить по-русски, то с Олей поиграть, с Сашей, с Александром поговорить, придет навестить кто-нибудь — вот уж я и утомлена совсем, — 1нрзб. жар.
Опять совсем больна — мой бедный, бедный Александр! Как он мучается, когда же я дам ему хоть одну светлую минуту?
Вот вам — Консуэло, как она звала вас — копия с письма, я переписал без всякого изменения, даже подчеркнутые слова и черта на конце — все верно. Я его нашел три дни после кончины — в маленьком бюваре.
222. Н. П. ОГАРЕВУ 30 (18) июля 1855 г, Ричмонд,
Прощайте.
А ты, друг, — боже мой, зачем же этот пожар, как все глупо — моя сердечная, страстная дружба Воробьевых гор, Кунцева, 1829 года с тобой. — Я жду тебя! Посылаю ее волоса — ее, великой страдалицы, погибшей за соприкосновение с гнусным Западом. Да еще письмо твоей жене — (посылаю копию) — оригинал мне слишком дорог.
Целую, целую тебя и ее.
Вверху перед текстом:
Послать немедленно.
223. Т. А. АСТРАКОВОЙ
30 (18) июля 1855
