придется к месту, и я окажусь совсем близко от вас. Все это вскоре решится. 2 мая я буду с детьми или же дети со мной.

Прощайте. Невыразимая грусть овладевает мною, я начал письмо чересчур весело.

Писал ли я вам, что познакомился с Карлейлем, автором истории Революции. Это человек громадного, но слишком парадоксального таланта — его называют шотландским Прудоном. — Кланяйтесь Матьё, но не кланяйтесь Дамету. Вот для Матьё анекдот. В Лондоне захотели узнать

43

количество эмигрантов. Так как полиция не подчинена исполнительной власти — то каждому приходу было поручено собрать сведения. Когда полицейские пришли в дома, то Ьои8еКоЫегех1[40] им сказали: «Нет такого закона, по которому мы были бы обязаны рассказывать вам, кто живет в нашем доме, подсчитайте сами эмигрантов и т. д… Мы не желаем вам помогать». — И роЦсетепхЩ41] ушли, говоря, что это вопрос, не входящий в их обязанности. — Пусть знают французы, что такое свободный народ.

Вот способ послать мне бумажник и различные вещи, находящиеся в Берне (так как чемодан должен быть там, не торопитесь слишком его отсылать), — пошлите Бабетту-зондер-бундовку с бумажником — и реестром. Вот так — но пошлите ее на самом деле.

Прощайте.

Гауг не уедет до Рождества и …хШ[42] он останется.

Р. Б. Не браните меня за то, что я послал 1000 фр. вместо 1200. Я думал, что процентов не больше, чем франков на двадцать. Я исправлю это. Но брать проценты со своих друзей … Помилуйте.

30. М. К. РЕЙХЕЛЬ

6 апреля (25 марта) 1853 г. Лондон.

6 апрели 1853. 25, Б^оп Бриаге.

И вы поздравляете меня. — Скверный день, день страшной годовщины… нет, не буду и вспоминать на письме.

Какая странно усеченная и вполовину пустая жизнь — знаете, есть большие домы, где две-три маленькие комнаты меблированы и отделаны, а остальные не заняты, стеклы выбиты, пыль на вершок…

Верите ли, недели проходят — ни одного звука близкого, кроме от Саши. Люди толкутся около меня, как прежде, но я гораздо дальше с ними. Я даже с генералом гораздо меньше знаком. Мы видимся только за обедом, он занят своим путешествием, все побледнело в его глазах, кроме австралийских приисков, не думайте, что мы с ним ссоримся, но я начинаю в нем видеть практического и ловкого дельца.

Нет, Марья Каспаровна, нет, и вы мутите свои чистые понятия дружбой и любовью. Нет, Осип Иванович не безумный

45

(несмотря на то, что Эдмунд не на вас, а на него должен сердиться за то, что я не приехал)— я третьёгодня долго говорил с его другом и со слезами расстался с ним. И пусть меня проклянут с ними — но ни в Америку, ни в Австралию я не поеду. Когда вся жизнь сойдет на самосохранение и на обдуманность — т. е. на нравственную буржуазию, тогда прощай поэзия, прощай удвоенное биение сердца и все прекрасное и энергическое.

Вот вам пример. Если б год тому назад я мог поступить резко, я, не краснея, мог бы помянуть былое. А теперь, с плитой на груди и с угрызением совести, я должен презирать себя — и «играть роль», чтоб выразиться, как Энгельсон.

A propos, кто жег объявление, не знаю: или Mm6 Энгельсон или Мг Tourgéneff, или Sasonoff. Об объявлении скажу слова два — если Станкевичи здесь, прочтите и им.

Скажите мне, во-первых, о чем идет речь? О редакции — я не намерен тогда трех слов говорить, бог с ней совсем.

О самом деле — кого это компрометирует? Разве вы не видите, что поляки гораздо больше компрометированы, а они хотели, чтоб я напечатал так. Вся задача состоит в том,- чтоб увлечь людей в постоянные сношения; кто эти люди — я не знаю, вероятно, тот молодой человек, который анонимно мне писал энергические

письма по-русски в Ниццу, и другие, вроде Петрашевского, Спешнева. Те, кто не хотят действовать этим путем — как же они будут компрометированы? Сага miaxliii[43], поймите, что типография есть действие, это событие, и событие, так оцененное людьми, менее русских привычными к праздной осторожности, что на днях англичанин — литератор, едва мне знакомый, предложил свои средства доставлять что я хочу. Проект типографии был решительно всеми — от старших до Ивана Гавриловича — принят с рукоплесканиями. — Это история с моей брошюрой, которая мне принесла упреки только из России.

Au reste justice avant toutxliv[44], я в объявлении сказал: «Вот вам Дверь, хотите ли воспользоваться — это ваше дело». Типография — запрос. — Пусть же будет всему миру известно, что в половине XIX столетия безумец, веривший и любивший Россию, завел типографию для русских, предложил им печатать даже даром — потерял свои деньги и ничего не напечатал, кроме своих ненужных статей.

Я ни Европу Россией, ни Россию Европой не хочу обманывать. С нынешной весны я совершенно покинул всякое вмешательство в западные дела — с будущей я, может, покину

46

все восточные. Да, я горько понимаю качание головой поляков, когда идет речь о русских… И где же эта опасность, скажите, кого, например, сослали, посадили в тюрьму и пр. после 1848? У нас даже гонений нет. Петрашевский et Сп1е ? Да у них было общество, да они действовали, а тех, которые только думали, читали, никто не трогал. Во всей Германии, Франции, Италии — столько же шансов, да еще с кайенским перцем. Вы и Елена Константиновна, вы под влиянием бла¬городного и чисто женского чувства страха за друзей; бойтесь, но не давайте же побеждать себя этому чувству. Страх… — страшно консервативный принцип, ждать, довольствоваться возможным, не желать большего, скупиться — да на этом основано все здание реакции. И кажется довольно. А кто жег —

напишите.

Еще слово. Если б вы обе были женами офицеров, матерями военных — что же, вы и им советовали бы уходить за вагенбург? — Мы чисто военные. Я вам писал третьёгодня; вы, кажется, не получили еще.

Едет ли Рейхель? Одни не ездите ни под каким видом, и соображайтесь с погодой (по барометру), постарайтесь море застать тихим. — И, наконец, ради нашей дружбы и ради детей я вас умоляю не ездить, если здоровье не позволит. Я приеду непременно. Наконец, если Рейхелю нельзя, возьмите, коли не Эдмунда, то кого хотите, платите что хотите, но одни с Марыхой не ездите.

Я писал вам о немке — что думаете?

Не забудьте прихватить насчет салфеток и белья. А игрушек и пр. как можно меньше. Так как отъезд ваш должен быть между 25 и 29 — то я здесь справлюсь о всех пароходах. Мне нужно знать для сего — утром или вечером вы выезжаете

(всего лучше отдохнуть полдня перед пароходом) — на Булонь или Кале. Я или Гавк будем на берегу.

Саша нарисовал портрет Гавка страшно похожий. Через этот портрет Польша узнала, что мое рождение, и всё приходят. Но праздника нет — отвратительный день. Прощайте.

Рейхелю поклон.

31. Н. А. ГЕРЦЕН 6 апреля (25 марта) 1853 г. Лондон.

Рукой А. А. Герцена:

Милая Тата. Вот сегодня Папе 41-й год; но не весел этот праздник, когда поду-маешь, что сегодня он в первый раз проходит без того, кто его больше всех праздновал — без Мамаши. — Я сегодня рано долго думал об том, как этот праздник в прошлые раза проходил; и вспомнил, как, несколько

47

дней перед рожденьем Папы, Мамаша держала у себя под подушкой портфель, которую она ему подарила, и с каким удовольствием она приготовлялась к минуте, в которой она ее Папе подарит.

Что же ты делаешь? Знает ли Оля, что она нас скоро увидит? Скажи ей, что ей будет новая пупета. А тебе птички уже почти куплены.

Целуй Машу, Рейхеля, Морица и Олю. Кланяйся Марихен.

Прощай, твой Саша

Приготовляйся-ка ты к пути-дороге, к взморью английскому, да смотри за Машей и Оленькой, теперь остается, может, только двадцать дней со днем… Папа очень, очень хочет тебя видеть и Олю, вы ему замените Мамашу.

Прощай, дружок.

6 апреля.

32. М. К. РЕЙХЕЛЬ 8 апреля (27марта) 1853 г. Лондон.

8 апреля. 25, Биз1:оп Square.

Итак — быть по сему — моя милая и добрая Марья Каспаровна. Но теперь позвольте же сказать о будущем. Я откровенно не надеюсь, чтоб детям было у меня лучше, нежели у вас; а потому вот что мы сделаем за контракт. Они останутся здесь два или три месяца, после которых, может, я приеду в Париж, а может, отправлю их одних к вам. Ваша жизнь раз навсегда связана с моей и с их жизнию — для того, чтоб ее развязать, надобно нам перемереть.

Для уроков здесь есть славные немки и францужки, я знаю через Mme Kinkel, Мте Keichenbach… (я всё дам здесь знаю: Мте Stansfild, Мте Crawford, Мте Hawks, Biggs, Ashurst… каково-с!).

Разумеется, вы хорошо сделали, что не послали Хоецкому записку. — Я ведь его для материальной услуги рекомендовал. Что же он, стало, пек объявление? Это что же, из трусости, что я прислал, что ли, иначе я не понимаю.

Типография будет, и если я ничего не сделаю больше, то эта инициатива русской гласности когда-нибудь будет оценена.

Напишите, куда и когда встречать нам ехать Рейхеля с детьми. Пароход из Булонь идет на Фолкстон, из Кале на Дувр, и всякие сутки идут из обоих мест 2 парохода — времени не знаю в Булони, в Кале один в ночь — я советую предпо¬честь дневной. На берегу в Дувре или Фолкстоне нас Рейхель найдет при выходе с корабля — а если мы разъедемся, пусть

48

сейчас едет в Лондон. — New Road Юстон сквер знает всякий кабман. На железной дороге можно брать 2 места, на пароходе, разумеется, 1. Но экономничать вообще не нужно, вы сделайте счет, дайте денег, а если больше занадобится — то сочтемся потом.

А Марихен останется, что ли, на три месяца?

Из Виртемберга, разумеется, старое adagioxlv[45]: «Денег дай, денег дай — а успех не ожидай». Наивность этого письма прекрасна. «Девушка» говорит, что она полтора года была в «фергелтнисе» с телеграфщиком, он у ней потратил деньги и заплатил ей дочерью. Теперь она идет замуж, и муж должен внести кавцию 500 гул. Так, видите, не хочу ли я учафстфофать. — Вы знаете, что Готлибу Ивановичу послано было после кончины маменьки 10 000 фр., его сестре 10 000 etc., etc. — а потому, думаю, лучше не отвечать, а впрочем, как прикажете.

Погода у нас летняя.

Жаль, черт возьми, что вы не приедете. Да, впрочем, в две недели, кажется, много воды утечет, благо Рейхель едет. Вы и не решайтесь и не думайте прежде, а тогда увидите.

Прощайте.