мою любовь и дружбу, хотя и огорченную, что не все по-моему. Чему же ты дивишься — что я не так сентиментально говорю? Во-первых, это не в моей натуре; во-вторых — вполне пренебрегая всякой аристократией денег и пр., я не совсем так смотрю на иную аристократию и думаю, что в России — и даже вне ее — немногие родители отказались бы выдать за тебя дочь.
Наконец, еще есть причина. Я вовсе не знаю Эммы — она, по словам ее родителей и Т<атьяны> Петр<овны> даже, — дитя… Кланяюсь ей дружески, но вовсе без официальных титулов «невесты». — Ты мне не веришь, как все это пропитано германизмом.
Одно я прошу тебя, одну жертву ты найдешь силу и любовь сделать — это громко и открыто сказать, что, покоряясь мне, ты не женишься до 25 лет. Мне это нужно для спокойствия, для того чтоб я не боялся постоянно, что ты — в летах мальчика — бросишь вдруг всю судьбу твою безвозвратно.
Мало радостей личных у меня осталось. Сзади — гроб. Воспитанье — трудно. В Тате бездна хорошего, но меня морозом обдает, если и она через год расположит собой. Для нее это еще важнее. Ищу женского влияния… никого нет. Natalie не имеет никакой способ<ности>, да я и в Тат<ьяне> Пет<ровне> сомневаюсь. Ольгу отдаю, не зная, что делать; дом Швабе — не чисто немецкий, а скорей английский.
Если б не моя деятельность, не постоянное напряженное занятие, состарелся бы я. Нет, друг мой, непрочны все блага, кроме того, которое в нас.
Such es nicht draußen,
Da sucht es der Tor,
Such es in dir, du bringst es ewig hervor.
Почему же Тат<ьяна> Петр<овна> так строго судит (да и ты) Мар<ью> Ал<ександровну>? Это — следствие раннего брака и неглубокого изучения друг друга. Т<атьяна> Петр<овна> видит в этом «потерю времени и занятий».
Два дня бури задержали наших. Завтра в 1—30 мы едем в Дувр, в 11 часов г<оспо>да путешественники плывут в Остенд.
Затем прощай.
Через месяц к тебе заедет князь Петр Владим<ирович> Долгоруков, наделавший шум своей книгой и выехавший из России.
Вот нынче какие пошли рефюжье. Здесь теперь князь Юр<ий> Никол<аевич> Голицын, уехавший без паспорта, красавец, как Аполлон Бельв<едерский>. Музыкант — как я не знаю кто. Он рассорился с правительством — за то, что был сослан за то, что писал ко мне, и хочет давать публичный концерт с Марио в Ковен-Гардене в пользу Гарибальди.
52. М. МЕЙЗЕНБУГ
29 (17) мая 1860 г. Лондон.
Brigadier, vous avez raison!.. C’est la seule chose — cara Malvida — que je puis vous dire. Votre lettre encore une fois — c’est votre photographie morale, j’en ai souri — mais d’amitié. Une seule, une petite correction. Ce n’est pas le scepticisme, le doute — que l’on cherche dans la jeune génération — c’est le sé rieux, c’est la grande question ouverte, la démangeaison de la vérité. Cela donne l’unité morale — votre immortalité de l’âme. Sans cela point d’initiative, point de fini. Je vous le dis en pa renthèses — car je suis de votre avis sur le fond. Votre idéalisme ou plutôt votre entraînabilité — consiste en cela — que vous appréciez très bien «die schönen Möglichkeiten» — et cela vous suffit, vous prenez les cotylédons pour les fruits. — Prouvez que ce n’est pas juste. — Vous avez un grand travail devant vous — fixez l’esprit d’Olga, sauvez-le de cette distraction chaotique, qu’elle soit positive — elle n’a pas besoin de scepticisme — mais de la pensée, de l’occupation réglementée et d’une conduite réglée. Die schönen Möglichkeiten sind vorhanden — aber ganz in der Potenz — et le malheur de chaque possibilité — c’est l’avortement.
Maintenant pour le faire (fixer l’esprit) — il ne faut pas commencer par le compliqué — mais par l’élémentaire, par le mécanisme mnémonique. — Je prétends que rien n’est fait si vous ne parvenez à la faire lire coulamment et écrire humainement — cela doit être emporté, rompu — et après — les philosophies et les esthétiques. Si vous voulez me comprendre — vous saurez ce
que je nomme «idéalisme» en vous et, peut-être, de loin vous me donnerez raison. Encore un mot. Partant de la théorie «der schönen Möglichkeiten» — vous pensez qu’il faut pour O
profondément persuadée qu’il n’y a rien de plus mauvais — que ce qui est «extraordinaire avec
préméditation».
Pensate, pensate bene — il vecchio seccatore de Londra — non è sempre assurdo.
Sur cela — je vous serre en vrai ami la main — et les deux si vous le voulez.
A. Herzen.
Et la santé?
Бригадир, ваша правда!.. Только это, cara Malvida31[31], я и могу вам сказать. Ваше письмо — еще одна фотография вашего духа, оно заставило меня улыбнуться — но дружески. Одна лишь маленькая поправка. Не скептицизма, не сомнения ищем мы в молодом поколении — а серьезности, стремления обнажить главный вопрос, неодолимого зуда правды. Это и дает душевную цельность — то, что вы называете бессмертием души. Без этого нет инициативы, нет ничего законченного. Говорю вам это в скобках — потому что в главном я с вами согласен. Ваш идеализм, или, лучше сказать, ваша склонность увлекаться, состоит в том, что вы очень хорошо умеете оценить «die schönen Möglichkeiten»32[32], — и этого вам достаточно, вы принимаете завязь за плод. — Докажите, что это не так. — Перед вами большая задача — укрепите ум Ольги, спасите его от этого хаотического рассеяния, пусть она станет положительной — ей не нужен скептицизм, нужны размышления, упорядоченные занятия, соблюдение правил поведения. Die schönen Möglichkeiten sind vorhanden — aber ganz in der Potenz33[33], — а несчастие, угрожающее всякой возможности, это ее гибель.
Теперь, чтобы это сделать (укрепить дух), надо начинать не со сложного, а с элементарного, с механизма памяти. Я утверждаю, что ничего не достигнуто, если вам не удастся научить ее читать плавно и писать по-человечески, — это должно быть взято с бою, должно стать привычкой — а потом уже всякие философии и эстетики. Если вы захотите меня понять — вы разберетесь в том, что именно я называю в вас «идеализмом», и, может быть, когда-нибудь отдадите мне должное. Еще одно слово.
31[31] дорогая Мальвида (итал.);
32[32] «прекрасные возможности» (нем.);
33[33] Прекрасные возможности налицо, но всего лишь в потенции (нем.). — Ред.
Исходя из теории «schönen Möglichkeiten», вы полагаете, что Ольге надо дать необыкновенное воспитание. Так и я думал о всех детях — было время. Будьте глубоко уверены, что нет на свете ничего хуже, чем «заранее обдуманное необыкновенное».
Pensate, pensate bene — il vecchio seccatore de Londra — non e sempre assurdo34[34].
Засим жму вашу руку как истинный друг, — или обе, если вы согласны.
А. Герцен.
А здоровье как?
53. H. М. САТИНУ
29 (17) мая 1860 г. Лондон.
29 мая.
Как страшно давно, друг Сатин, я к тебе не писал просто, без парика и пудры, маски и т. д. Посылаю тебе новую книжку старых статей («За пять лет») — перечитывая ее, ты вспомни нашу аудиторию… и 1830—34. Похож ли я сам на себя? А ведь очень похож. И кое-что из тогдашних мечтаний — да сбылось же. Той мысли, которая нас связала тогда, мы остались верны — во имя ее мы-то сами остались верны друг другу.
Не знаю, как ты смотришь на мою деятельность и на мои статьи, — как бы ты ни смотрел, твой взгляд будет добр и чист, если ты не испортишь его оптическими инструментами московской работы… Они люди хорошие — как близорукие, но как долгорукие никуда не годятся — ни в философы «Моск<овских> ведом<остей>», ни в Сократы a la наш друг. С перенесения всей жизни внутрь государства — Москва non-sens35[35], а ее матадоры потеряли le sens commun36[36].
Как же бы увидеться?.. Посылаю тебе визитную карточку, чтоб ты не удивился безобразию моей преклонной старости.
Жму руку Елене Алексеевне. Детей обнимаю.
Посылаю тебе превосходнейшую книгу «History of Civilization in England» — прошу заняться ею, а когда воротишься, задай Щепкину мысль перевести и издать (хоть в сокращении).
Еще раз прощай.
34[34] Подумайте, подумайте хорошенько — старый надоеда из Лондона не всегда бестолков (итал.);
35[35] бессмыслица (франц.);
А. Г.
10, Alpha Road. Regent’s Park. London.
57
Рукой Н. П. Огарева:
Друг, — вот уже, кажется, ты близко и скоро можно будет протянуть тебе руку и обнять тебя в самом деле, с всей любовью к тебе и к памяти прошедшего и со всей силой на будущее. Сколько мы ни состарились, сколько ни подвинулись к гробу, но внутренняя работа так же жива, как в юные годы, может, и еще живее, потому что обстоятельства потребовательнее, да и сознание покрепче. Хотелось о многом переговорить, но, как всегда водится, чувствую, что в дни отъезда ничего путного не скажешь. Какая-то дребедень сборов, тяжесть ожиданий, сердечное горе — все тут заставляет мозг плясать через пень-колоду. Одно могу сказать ясно, что горячо люблю тебя и жду встречи с глубоким трепетом, какой только может быть перед минутой желанного свиданья. Но об этом надо списаться. Три казуса, и я еще не решился ни на один: 1) натурализация, 2) чужой вид и 3) шутка над посольством. Кажется, решусь на первый. Напиши, когда ты можешь быть в Брюсселе; дальше ехать нельзя. В начале августа, может, всего удобнее.
Натали собирается завтра. Провожу ее до Дувра. Полюби Лизу, друг мой, это ясное дитя. Первое, о чем позаботься в первом месте, где вы сколько-нибудь казируетесь, — позаботься о прививке оспы. Три попытки не удались. Говорят, что это доказательство, будто нет еще способности заразиться настоящей оспой. Ну, это бабушка надвое сказала, положительных доказательств на это нет. А при мысли, что Лиза может подвергнуться оспе, — меня в холод бросает. Милая Елена, похлопочите об этом. Крепко обнимаю вас и детей, каждого порознь и всех вместе. Хотел им послать на память что-нибудь, но все так глупо, что хочу прежде знать их вкусы, склонности и прислать им что-нибудь применимое к жизни. Вам посылаю перышко, а тебе котомку. Пишите как можно скорее, как и где вы встретились, как и что, и пр.
Addio!
Спасибо за Бодмера — гора с плеч.
54. П. В. ДОЛГОРУКОВУ
31 (19) мая 1860 г. Лондон.
31 мая. 10, Alpha Road.
Почтеннейший князь Петр Владимирович, сейчас приехали мы из Довра — и, получив
