einen Mangel von dieser poetischen Veneration, — ohne welche kein großes Band zwischen Menschen existieren kann. Meine Sprache war streng — das «Zahn für Zahn» — mir schrecklich unästhetisch. Ja — traurig aber offen sage ich, das hab’ ich nicht verdient! — Ich sah, wie fremd ich meinem Sohn bleibe. Wo ich seiner Meinung bin — da geht alles gut, wo nicht — keine Schonung. Also — da sind wir nicht mehr Vater und Sohn — sondern dialektische Gladiatoren. Dann soll er mir auch seine Kraft zeigen — aber auch diese in einer Form — die nicht einst in einer Reue auftauchen wird.
Geehrtester Freund — ganz allein auf der Welt mit meinen drei Kindern, glaubte ich, daß wir ein mehr nahes Leben hätten. — Wir verstehen uns nicht mit Alexander und das ist ein Riß in meinem Herzen.
Sie sagen, daß Alexander betrübt war — das freut mich, leider sehe ich das viel weniger in dem Advokatentone des Briefes an Ogareff.
Wenn Sie es für gut finden, zeigen Sie ihm diesen Brief. Ich gebe ihm die volle Freiheit zu handeln wie er will. — Nur soll er mir auch die Freiheit des Schmerzes und der offenen Meinung lassen.
Eine letzte praktische Frage. Alexander hat 21 Jahr — ich muß ihm sagen — daß er also bis zu 25. Dezember 1860 — das Recht hat — in Rußland — meine sequestrierten Güter zu fordern, ein Kapital von den Revenuen (zirka 200,000) und seinen Adelstitel. Ich rate dabei nichts, besonders glaube ich, daß man den Titel dem Kaiser schenken kann. Dennoch muß ich das Voraussagen. Nach Dezember geht das Recht der Tat über.
Geben Sie Ihre Hand. — Ich danke Ihnen warm, warm danke ich auch Ihrer Frau Gemahlin — für alles, was Sie für meinen Sohn machen. Verzeihen Sie den etwas schwarzen Ton meines Briefes — in meiner Seele ist es auch nicht zu hell.
Ganz der Ihrige
Al. Herzen.
Перевод 20 июня 1860. 10, Alpha Road.
Regent’s Park.
я получил ваше письмо и хочу совершенно искренно, совершенно откровенно высказать вам свое мнение. Как я могу иметь что-либо против счастья своего сына, что я могу иметь против его выбора, не оказавшись в роли папаши из старых комедий? Но у меня было много возражений против того, чтобы он слишком рано женился, без опыта — эта жертва была не так уж велика. Я полагался не на силу принуждения, а на авторитет любви, доверия.
Вы говорите, что Александр иного мнения о семейной жизни. И — простите — здесь я едва ли вас понимаю. — Можете ли вы представить, что одна из глубочайших антиномий жизни, одна из труднейших задач нашей современности, над которой я бился целую жизнь, не придя ни к какому выводу, решена юношей, никогда не знавшим теоретических мук; и настолько
глубоко, что он имеет право резко противопоставить свое решение. — Он проявляет большую дерзость, большое тщеславие. И это не все. Но что меня более всего испугало, так это — я не могу назвать иначе — наглая манера отвечать. И я с ужасом обнаружил отсутствие того поэтического обожания, без которого невозможны никакие прочные узы между людьми. Мой ответ был суров, для меня страшно неэстетичен — «зуб за зуб». Да — как ни печально об этом открыто говорить — этого я не заслужил! — Я увидел, насколько чужим я становлюсь для своего сына. Где я согласен с его мнением, там все идет хорошо, где нет — никакой пощады. И вот тогда мы больше не отец и сын, а диалектические гладиаторы. Пусть же и он покажет мне свою силу, но в такой форме, чтобы она никогда не обернулась раскаянием.
Глубокоуважаемый друг, оставшись совсем один на свете со своими тремя детьми, я думал, что мы сблизимся еще больше. — Мы с Александром не понимаем друг друга, и это ранит мое сердце.
Вы говорите, что Александр был печален — это меня радует, к сожалению, я вижу это гораздо меньше в адвокатском тоне письма к Огареву.
Если вы сочтете удобным, покажите ему это письмо. Я предоставляю ему полную свободу поступать так, как ему угодно. — Но пусть же и он мне предоставит свободу переживать и открыто высказывать свое мнение.
Последний практический вопрос. Александру 21 год, я должен ему сказать, что до 25 декабря 1860 года он имеет право требовать в России мои секвестрованные имения, капитал (приблизительно 200 000) и свой дворянский титул. При этом я ничего не советую, в особенности я полагаю, что дворянский титул можно подарить царю. Однако я должен заранее это подсказать. После декабря он лишается этого права.
Дайте вашу руку. — Горячо благодарю вас и вашу супругу за все, что вы делаете для моего сына. Простите несколько мрачный тон моего письма — у меня на душе тоже не слишком ясно.
67. А. А. ГЕРЦЕНУ
22 (10) июня 1860 г. Лондон.
22 июня. 10, Alpha Road.
Двадцать пятого тебе будет 21 год. Для нас обоих это великий день — мне не должно было отсутствовать на нем. Я представляю себя и покойницу.
Будь человеком и будь по возможности счастлив — рука моя всегда с тобою, той ли или другой дорогой ты пойдешь.
Я хотел послать тебе портрет Ольги, но подожду, пока узнаю, дошел ли до тебя мой портрет, посланный из Дувра.
68. Н. А. ГЕРЦЕН
23 (11) июня 1860 г. Лондон.
23 июня. 10, Alpha Road.
London.
Я очень доволен, милый друг мой Тата, твоим письмом и всем, что пишет Марья Касп<аровна>. Уроков бери как можно больше в рисовании. Я забыл взять вексель у Трюб<нера>, но о деньгах не заботься, я вышлю вовремя. Заехать к С<атиным> можно будет, если они не уедут куда.
Концерт Голицына очень хвалят «Times» и другие журналы, Herzen-Valse произвел фурор.
Ты меня спрашиваешь о «Bleak House» и о серьгах. Ты носи «Bleak House» — и читай Серги. Неужели ты хочешь прокалывать уши — это варварство такое же, как носить перо в носу или раковину в губах. Пожалуйста, не делай этого — и отчего же Станк<евичам> не пришло в голову подарить что-нибудь умнее — если уж надобно было дарить. Диккенса ты найдешь, вероятно, и в Дрездене — издание Таухница, а то можно и до Лондона подождать. Ноты купи по Рейхелеву повелению.
Ты, вероятно, не забыла, что 25 Сашино рожденье — и не только рождение, но и совершеннолетие. Итак, он из детей — перечисляется в Mannsperson’bi47[47]. Ну а ты пока остаешься — при мне адъютантом, — Ольга слишком молода. Старайся, мой друг, напоминать мне больше и больше Мамашу, тогда и мне будет легче жить и не так буду скоро стариться… Целую тебя. Ольгин дагерротип для Лизы хорош вышел. Она, т. е. Ольга, потолстела.
Прощай.
Мы были на выставке — Грасс совсем испортил мой бюст — он его поправлял потом. Бем тебе кланяется — мы ходили с ним покупать рамку для «Колокола».
Рукой Н. П. Огарева:
Милая Тата, крепко тебя целую и радуюсь, что тебе не понравилась гольбейновская Мадонна. Здесь так стали подражать старой живописи, т. е. дорафаэлевской, т. е. Гольбейну из немцев и чуть ли не Giotti из итальянцев, что на выставке так тошно становится — до рвоты. — Голицын и русская музыка у любителей и артистов произвели furor. Addio!
69. М. К. РЕЙХЕЛЬ
23 (11) июня 1860 г. Лондон.
23 июня.
Я очень был обрадован вашим отзывом о Тате — я на нее считаю, т. е. на ее любовь ко мне, — а то пусто около. Вам, как старому другу, я должен исповедовать одно дело, причиняющее мне много горести. Представьте эту нелепость: Саша вдруг хочет жениться. Я ему писал, что я насилий не употребляю — но до 25 лет согласия не дам. Он уж и это принимает за притеснение — пишет мне глупые письма. Больно.
Между прочим, вот причина, почему я не хочу, чтоб Тата слишком долго оставалась в Берне.
Если она насмотрится на немецкие ОеЬеЫ48[48] да в 16 лет тоже выйдет замуж — это действительно убьет половину моей жизни.
О Семья, Семья… тут-то, матушка Марья Каспаровна, и сидят скрытые Николай Павловичи да орудия пытки.
С общим я со всем слажу, тут я боец — а там что сделаешь — ни любовью, ни силой не возьмешь.
Смертельно хотел бы сохранить Наташу и Ольгу — как образчики иной жизни.
Редкину скажите (он, кажется, в генеральских рангах) — что я одиннадцать лет ни разу не ел редиски, чтоб не вспомнить об нем, — а впрочем, пожалуй, и не говорите. Что он, консерватор, что ли?
Денег не жалейте — пришлю сколько надобно. Кутите!
Что вы все опрокинулись на Голицына? Концерт его был блестящий — и мне кажется, что музыканты в Петерб<урге> его надули, а не наоборот. Не судите строго, пуще всего не судите ни по-московски, ни по-ростовски (последнее для рифмы).
Обнимаю вас обоих и с чадами.
Уши Наташе сверлить не нужно.
На обороте: Марии Каспаровне.
70. И. С. ТУРГЕНЕВУ
23 (11) июня 1860 г. Лондон.
23 июня. 10, Alpha Road.
Regent’s Park.
Сбежала, Иван Сергеевич, так-таки взяла и сбежала, уж мы и туда и сюда — и пан Тхуржески и пан Людовик Czernicki, — нет Аси, да и только. Мы, правда, нашли повесть Каролины Карловны — она в стихах, — если ты по ней хочешь поправить Асю — можно прислать. Но вернее выписать из Современницы.
72
«Полесье» (одна из самых изящных проделок твоих) я отослал. Прошу или ее возвратить или новым изданием наградить.
Первый концерт Голицына принес убыток — но зато наделал шуму. Все журналы превознесли, особенно «Times» и «Morning Star».
В Дрездене, сверх Рафаэлевой и Гольбейновой Мадонны, — показывают теперь Петра Григорьевича Редкина.
Панин начал делать невероятные мерзости — но нет документов и подробностей.
«Колокол» получил? Ну, вот как я Краевского, — дворник, мол, с метлой.
Жемчужников здесь — он теперь оканчивает насморк. Боткин необыкновенно важен, бывает редко — на четверть часа. Он, верно, думает, что стриктура — это какой-нибудь чин.
Рукой Н. П. Огарева:
Мы перечитывали «Полесье», Тургенев, и еще раз скажу, что это прелесть, и «Первая любовь» прелесть. Я вознегодовал на вас — ваши повести и голицынский концерт так утянули меня в иной мир, что никак не могу приняться за серьезное дело. Благославляю вас за то, что вы так перемутили мое мирматическое направление.
A propos, меня здесь спрашивали, зачем ты поехал в Соден. Я на это сказал,
