тотчас вышлю №№) и скажите ваше мнение. Нам очень бы надобно было повидаться для того, чтобы взять общие меры, настоящую линию действий.

Рукой Н. П. Огарева:

…Не вздумайте отправиться в путешествие не повидавшись, тем более что ваше путешествие не так легко, как, может, вам теперь кажется.

Т. е. нам кажется, что в австрийских владениях вам надобно очень остерегаться, — там такое озлобление против русских и такая боязнь панславизма.

У нас пошли слухи, что у Юр<ия> Самарина был удар; правда это? Неужели и он пленился чернильными лучами бюрократии?

Пишите, пожалуйста, поскорее, а главное — приезжайте. Посланное вами пришло исправно.

Дружески обнимаю вас.

Вот еще — что же западники? Как они нас — побранивают или нет?

13

8. А. А. ГЕРЦЕНУ

31 (19) января 1860 г. Фулем.

31 янв<аря> 1860. Park House.

Fulham.

Любезный Саша,

что я тебе скажу о твоем последнем письме? Ты пишешь, что, читая мое, тебе было «грустно и смешно». Мне было только грустно — и, может, всего больше оттого, что тебе было мое совершенно серьезное письмо — смешно. Придет время, когда ты не только будешь смеяться — но и поймешь. А потому я больше об этом писать не стану. Скажу только — чтоб открыть тебе глаза на твое совершенное непонимание вопроса — что если б ты с тех пор как начал рассуждать, прочитал бы со вниманием что я пишу, что я писал за восемь лет до смерти Николая, то ты не написал бы пошлости, что Александр II дал импулс и что он может остановить, т. е. что не внутренние силы страны вовлекли его, а что он вовлек их. Не надобно быть политиком, чтоб понимать вещи лучше, чем какие-нибудь жалкие французики. Хотя и надобно иметь общечеловеческое образование, которое не выкупает никакое специальное ученье и без которого человек все же не будет человеком. Дальше об этом вопросе — писать я не буду. Man will — was man kann, man kann — was man will6[6]. Я и Огар<ев>, окруженные со всех сторон страшнейшим деспотизмом Николая, гнетом семейных предрассудков, — мы вступили действительно в смешной бой с властью — и через тридцать лет мы стали так, что само правительство признало, что мы власть в общественном мнении — les rieurs sont de notre côté!7[7] Нашу оппозицию теперь из истории не вычеркнешь — она бродит в сердцах юного

6[6] Что можешь, то и хочешь, что хочешь, то и можешь (нем.);

поколения, бродит на Кавказе у офицеров, в Сибири и пр. Естественно было желать — чтоб ты так же открыт был нашему слову, как все поколение. Естественно было желать — чтоб ты шел по пути, тяжело протоптанному, но протоптанному родными ногами — по нем ты мог дойти бы, напр<имер>, до того, до чего дошел один из величайших деятелей в России — доктор Пирогов, который как попечитель в Одессе, потом в Киеве приносит огромную пользу, что не мешает ему быть первым оператором в России. Но для этого надобно упорно хотеть. У тебя идеал быть профессором в Швейцарии — я не порицаю этого, но думаю, что ты неэкономно бросаешь возможности, которые другие не имеют. Будь профессором — но для этого развей в себе научные понимания; куча сведений ничего не сделает, а пуще всего будь, пожалуй, и не профессор, будь просто человеком — но

14

человеком развитым. Ты видишь, что я стеснять тебя не намерен; человек идеал свой имеет смолоду — у тебя его нет, ты не знал ни борьбы, ни усилий и рос вяло, не верю, чтоб ты и теперь мог определить будущность… именно потому, что настоящей кровной arrière pensée8[8] нет, — я буду долею направлять и останавливать тебя — до 25 лет. Потом только советовать и помогать. Доволен ли ты? Если, впрочем, и это тебе покажется смешным — ты этого не пиши — а, еще лучше, останови и самый смех — как не сообразный с тем уважением, полным любви, которое я заслужил от тебя. Ну и аминь.

Если К. Фогт еще у вас — скажи ему, что я его брошюры не получал и что мне очень хочется ее иметь.— Наташа отправилась за билетами в манеж. К Ольге ходит daily governess9[9], однако не больно прыткая. Об поездке Natalie ничего нет положительного, теперь С<атины> в Москве, может, в начале апреля они и приедут. Я далее Дувра мечтаний не простираю. Работы у нас много; да и весьма вероятно, что весна не обойдется без войны.

Чернецкий заводит свою типографию — я был бы очень рад, чтоб он разбогател для доказательства рефюжье, что делает труд и воля.

Прощай — пиши больше и будь здоров.

Рукой Н. А. Герцен:

Милый мой Саша,

вот я только что воротилась с манежа, первый урок, надеюсь, что когда ты осенью приедешь, я с тобой буду ездить. Не могу еще судить, какое это влияние на меня имеет, завтра увижу. Только от скачки у меня немножко голова болит, но это только первый раз.

Ну прощай, милый Саша, пиши, езди, веселись и будь здоров.

8[8] здесь: задушевной мысли (франц.);

Твоя Тата.

Что делает Эмма?

9. Н. Н. МАЗУРЕНКО

3 февраля (22 января) 1860 г. Фулем.

3 февраля 1860 г.

Спешу отвечать вам на главный вопрос: если вы не прервали себе путь (официально), то воздержитесь. Жизнь эмигранта, и в особенности русского, ужасна, — работая в типографии, вы не выработаете больше 35 или 40 франков в неделю; тайной это не может остаться. Скорее — без имени переводить с русского на французский или немецкий.

Как можно теперь оставлять Россию, когда там каждая сила нужна, когда все мы стремимся туда, и особенно человеку, понявшему, что время общения с народом наступило!

15

Статьи ваши я получил. Разговор на станции несколько фельетонен для «Колокола», другие места употребим.

Романы надобно прочесть. Если их можно печатать в России, вы можете продать их в редакции «Отеч<ественных> зап<исок>» или «Совр<еменника>». Если нельзя и они хороши, можно спросить Трюбнера.

Пишу второпях и от души кланяюсь.

А. Герцен.

10. М. К. РЕЙХЕЛЬ

4 февраля (23 января) 1860 г. Фулем.

4 февр<аля> 1860. Park House.

Fulham.

All right10[10], все пришло благополучно и аккуратно. Письмо ваше получил, не писал я дней пять, потому что 1 фев<раля> послал вам 62 «Колокол», где напечатано о получении.

Но в самом деле не хорошо что или спрашивают, иногда можно посылать неважные вещи — через книгопродавцев (я забыл, кто Трюбнеров корреспондент) — а важные можно или как письмо, а всего лучше с верным человеком.

Вы, вероятно, знаете, что Уньковский убит. Но вот вам к характеристике дела. — Мне писали и я получил в Лондоне 18/6 янв<аря> о том, что Долголов хотел ему отомстить за отца, что губернатор узнал, что он уладил дело, но что Долголов хвастался, что доедет Уньковского — что же сделала полиция, имея виду это? Уньковс<кий> был очень хороший человек — и сильный. Впрочем, жду подробностей.

Отправить Тату или Ольгу в Россию — было бы безобразием. Добро бы с кем-нибудь — на год или на два, а навсегда — и думать нечего. Саша мог бы съездить в совершеннолетие — за костромскими доходами (их теперь должно быть до 100 000 ассиг<нациями>), но об этом следует описаться с очень хорошо знающими людьми.

Когда Т<атьяна> П<етровна> приедет сюда, мы поговорим, Я большой алчности не имею — но думаю, что чем больше детям достанется, тем они свободнее будут.

Прощайте. Кланяйтесь Рейхелю, знаете ли вы, что опера Кашперова «Maria Tudor» очень идет в Италии. Вот и русский maestro.

A propos к maestro — я вспомнил maestro Мельгунова — он пишет, что за мои письма, франкир<ованные> в 6 пенсов,

16

он должен был приплатить что-то вроде 8 су. Я справлялся здесь. Это явное мошенничество почты, они, видите, нарочно посылают через Белгию.

11. А. А. ГЕРЦЕНУ

7 февраля (26 января) 1860 г. Фулем.

7 февраля 1860. Park House.

Fulham.

Не будем длить этой переписки, т. е. об этом — и оставим главные вопросы до того времени, когда ты всеми силами ума и сердца — поймешь задачу. Ты своего положения не понимаешь — это ясно. Быть свободным человеком — вещь очень хорошая и совершенно отрицательная. Самый свободный человек в мире — Голынский. Высокое значение всей истории — страстная борьба. И наука может быть борьбой, мучением и величайшим благом — но только когда она входит в душу с своими вопросами на жизнь и смерть. Когда ты порядком вчитаешься в «Фауста», то поймешь, как Гёте ярко разграничил ученого a la Каченовский — Вагнера, и мыслителя a la Огарев — Фауста. — И это не все. Чем смелее, чем безумнее человек чертит себе будущее, тем шире становится он. Неужели у тебя недостает любопытства узнать — положить пальцы в раны — той страны, которая теперь становится задачей для всех дальновидных умов? Швейцария — место покоя, ученой работы, но она не может дышать свободно,— она вся под влиянием Наполеона, даже Австрии; про остальную Европу и говорить нечего, а потому я совершенно понимаю Шурца, который ушел в Америку, и совершенно не понимаю русского, который из сурово-юного хаоса идет в хаос гнилого разложения. Твое действительное несчастие и в котором ты не несешь никакой ответственности — это твоя оторванность от всякой традиции; у тебя нет той Naturgewalt11[11], которая дает национальную физиономию, цвет и стремления. Ты бесспорно выиграл тем, что из общества Дом<анже> и Боке перешел в чистую семью, но окончательно потеряешь свою физиономию — и это оттого, что она не была круто, завернута, а не была таковой оттого, что ты вел пусто-рассеянную жизнь и не понимал дела, возле тебя подымавшегося.

Татьяна Петровна писала мне из Гейдельб<ерга>, что разные важные (финансовые) дела требовали бы чьего-нибудь присутствия в России. Может, недурно было бы тебе съездить в 21 год — разумеется, узнав прежде, как уехать. Впрочем, тебя теснить не будут — это пока совсем не в духе Алекс<андра 11>. Я на твоем месте прожил бы там года два, три — присмотрелся бы к иной арене. Подумай об этом.

17

Что касается до последнего твоего признания, я одного не понимаю: как его cadrer12[12] с тем, что ты мне в Лондоне говорил.

Помни одно, что те чувства только святы, которые прошли горнило лет, испытаний и не качаются, меняясь с географическим перемещением и временем года.

Помни и то, что жизнь не начинается, а завершается покоем.

Затем обнимаю тебя.

P. S. Что же Фогт не посылает брошюру? Здесь об ней была статья в «Daily Telegraph». Или он недоволен моим письмом?

Тата не знает, что я пишу. Я