и полицейски- военных экзекуций. У нас образовалась целая каста палачей, целые семьи палачей — женщины, дети, девушки розгами и палками, кулаками и башмаками бьют дворовых людей.
Великие деятели 14 декабря так поняли важность этого, что члены общества обязывались не терпеть дома телесных наказаний и вывели их в полках, которыми начальствовали. Фонвизин писал полковым командирам, под влиянием Пестеля, приказ о постепенном выводе телесных наказаний.
23
Зло это так вкоренилось у нас, что его последовательно не выведешь, его надобно разом уничтожить, как крепостное состояние. Надобно, чтоб люди, поставленные, как вы, отдельными начальниками, взяли благородную инициативу. Это, может, будет трудно — что же из этого? Тем больше славы. Если б я мог надеяться, что наша переписка приведет к этому результату, я благословил бы ее, это была бы для меня одна из высших наград — моя андреевская лента.
Еще слово. Вы говорите, что могли бы показать обстоятельства дела, т. е. доказать, что наказание было справедливо. Это все равно. Мы не имеем права сомневаться в вашей справедливости. Да и что же бы было писать к вам, если б у вас матросы наказывались несправедливо? Телесные наказания и тогда надобно уничтожить, когда они по смыслу татарски- немецкого законодательства совершенно справедливы.
Позвольте мне быть уверенным, что вы видите всю чистоту моих намерений и почему я адресовался к вам. Мне кажется, что вы можете сделать эту перемену у вас, другие последуют, — это будет великое дело. Вы покажете пример русским, что древнеславянская кровь больше сочувствует народным страданиям, чем Петербург.
Я сказал все, что было на сердце; дайте мне надежду, что слова мои сколько-нибудь западут в душу, и примите уверение в желании всего благого.
19. А. А. ГЕРЦЕНУ
5 марта (22 февраля) 1860 г. Фулем.
5 марта. Park House.
Fulham.
Я получил твое письмо и, разумеется, не мог быть доволен этим постоянным раздражением, в котором ты проводишь жизнь. Больно мне, что нет серьезного грунд-тона в твоей жизни, который заправлял бы страстями, и, наконец, нет силы характера, которая бы вынашивала долго всякое чувство в собственной груди, испытывая его и закаляя. Поездку в Лондон на несколько дней я считаю решительно ненужной — и без достаточных причин не могу ее допустить. Я, любезный Саша, вижу во всем этом распущенность и до некоторой степени барство, т. е. неумение ограничиваться. Ты очень хорошо знаешь, как бы мне хотелось тебя видеть, но именно образ твоего предложения меня заставляет положить veto — ты можешь писать все, что тебе скажет сердце.
Наташа не пользуется большим местом в твоем воспоминании — это очень больно и даже неловко. В скучной жизни для
24
ее лет письма от тебя были ей большим утешением. Последние рассеянные записочки, чтоб отделаться — что-то vague14[14] и наскоро — предшествовали молчанию.
Попробуй побольше сосредоточиться — введи с совершеннолетием арифметическим больше возмужалости.
В гармонию жизни входят и любовь, и искусство, и наука, и пуще всего широкая гуманность — чем больше и богаче все это перемешано, тем полнее жизнь. А сделаться каким- нибудь Вертером — бедно.
Пиши обо всем, что хочешь. — Я, разумеется, вперед предполагаю святую откровенность и неколебимое доверие — но вынашивай больше в себе
А что насчет Прево будет ответ или нет?
20. А. А. ГЕРЦЕНУ
10 марта (27 февраля) 1860 г. Фулем.
10 марта 1860. Park House.
Fulham.
Любезный Саша,
и новое письмо твое меня сильно огорчило. Ты не понимаешь ни меня, ни жизни… идешь увлечениями и дошел до безумия — жениться в 20 лет. Изведал ли ты свое чувство, был ли у тебя искус, выработал ли ты годами, искушениями закал твоему чувству? Ничего подобного, — второгодичный студент женатый — в pendant15[15] к твоему товарищу из милиции. Жизнь, начинающаяся с конца, — жизнь без борьбы… Семейная жизнь — гавань, а тебе надобно плыть.
Да тут замешан и не ты один: ты влечешь в нелепый (по летам) брак девушку. Ну, а если ты через два года ее разлюбишь? Где доказательства твоего твердого постоянства? — И что мы за немцы — зачем все Фогты знают это? Сильное чувство — сильно скромно и не высказывается… Я тут вижу ряд несчастий для тебя и для себя, а потому, как друг и как отец, я тебе скажу со всею откровенностью мое мнение. Я считаю безумием и патентом на пошлую или несчастную жизнь — жениться студентом 20 лет. Если ты в самом деле имеешь истинное чувство, то оно проживет и до 25. Раньше 25 — я, что касается до меня, не дам моего согласия, и это потому, что моя совесть, мой опыт и мой разум согласны. Нетерпеливые чувства подозрительны. Для того чтоб испытать себя, сделай усилие над собою и жертву, —
25
жертву не одной любви ко мне, но доверия, — так как мною не руководит в моем мнении об этом никакая мысль, кроме твоего счастия (которое ты должен взять в свои руки, но по крайней мере не ранее, как сойдя с ученической лавки и взглянувши на свет), то ты и прими это за последний совет — и за совет неизменяемый. Жалею, что я не могу старушке Фогт рассказать что я пишу, она поняла бы меня — я уверен. Я столько же говорю для близкой ей девушки, как для тебя. Нелепость, комизм — начинать первую главу жизни браком — бросается в глаза.
Не говорю уж о том, какой гибельный пример для Таты, — тогда и ее воспитание окончено и почему же ей не идти замуж 16 лет.
Ты думаешь, что я сержусь за то-то и за то-то, например, что ты не едешь (не зная, можно ли возвратиться, я бы и опыта не сделал) в Россию, — совсем нет. Я сержусь, что все здание, которое я строил в мечтах о вашей жизни, мало-помалу осаживается, а может, и рухнет… и пойдете вы маленькими тропинками… А какое же на это доказательство — да вот, например:
сколько я ни толковал, а ты не чувствуешь, что в России идет борьба и что эта борьба отталкивает слабых, а сильных именно потому и влечет она, что эта борьба насмерть. Что ты ссылаешься на письмо в «Кол<окол>» — разве он его окончил тем, чтобы бежать или лечь спать? Он его окончил боевым криком.
На днях будет в Берне Серно-Соловьевич (брат того, который приезжал в прошед<шем> году) — посмотри на упорную энергию его, это тот самый, который был у Александра II и написал ему, что дело освобождения не идет.
Что ты (хотя это и непростительно) не знаешь России и не имеешь интереса — это еще понятно; но что ты отворачиваешься от борьбы — это странно.
Мне казалось, что я в прошлом письме к тебе писал, что ты скверно делаешь, что не пишешь к Тате. — Что ты не исполнил моего желания — свидетельствует о той же распущенности, о которой я писал.
Прощай.
21. Л. ФОГТ
13 (1) марта 1860 г. Фулем.
13 März 1860. Park House.
Fulham (London).
Hochgeschätzte Freundin,
Ihren Brief habe ich mit Rührung und Dankbarkeit gelesen. Ihre edle und liebende Seele kannte ich schon längst. Sie haben mir einen neuen Beweis gegeben. Ich werde Ihnen ganz aufrichtig meine Meinung sagen. Ich schätze so hoch die individuelle
26
Freiheit, daß ich weder in meinem Sohn, noch in einem ändern, sie durch Zwang begrenzen will. Aber das erste, was ich für die Freiheit fordere — das ist die Mündigkeit, — die Festigkeit des Mannes — und das hat Alexander nicht. Sie haben vortrefflich die Bemerkung gemacht, daß er — wie verlassen war in Genf, so war es auch in London. Das tätige Männerleben — war ihm etwas zu rauh.
Der Tod meiner Frau — beraubte Alex
noch nicht entwickelt. Ein großes Glück — daß er Sie traf. Aber — Sie müssen — ich sage es
aufrichtig und offen — noch mehr für ihn machen.
Ich glaube nicht an die ungeprüften Leidenschaften, ich zweifle an der Festigkeit von den
jugendlichen Hinreißungen. Nur derjenige hat das Recht — welcher beharrt, welcher errungen hat.
Was leicht kommt — geht nicht in die Tiefe. Aber bringt leicht zum Unglück. Wenn Sie meiner Meinung sind — dann werden Sie, hochverehrte Freundin — meinen Entschluß billigen. Ich kann, ohne Alex
Das ist sogar kein neuer Gedanke in mir. Ich sprach mit ihm vor seiner Reise — daß ich ganz anders das Erbrecht verstehe, als man dieses tut. Nämlich — ich glaube an die Gerechtigkeit dem Sohn nach 21 Jahr — sein Gehalt progressiv zu vermehren bis 25 Jahre — und da seinen Teil ihm austeilen — und das materielle Band des Vermögens und des Wartens zwischen dem Sohn und Vater zu lösen.
Geben Sie mir Ihre Hand zur Stütze — und Sie werden eine neue Wohltat für Alexander machen.
Um 25 Jahr — lege ich sein Geschick in seine Hände. Meinen Rat werde ich auch dann geben, meine Meinung auch dann aussagen — aber kein Veto suspensif — setzen.
Er würde mich sehr betrüben, sehr unglücklich machen, sollte er anders handeln wollen.
In diesem religiösen Warten liegt eine große, reine Poesie — und wenn die Leidenschaft nicht viable ist, und früher vergeht — ein großes Glück, das schrecklichen Unglücksfällen vorbeugt.
Dazu noch eins — die schöne Jugend, des «Lebens Mai» — das geht zusammen mit Liebe, aber nur in der vollen reinen Freiheit. Ein verheirateter Jüngling — ist beinahe so eine Karikatur — als ein Greis mit einem Kinde vermählt oder vice versa.
Das Familienleben — ist ja ein Hafen, eine Ruhe, eine Beschließung — und kein Prolog, keine Bahn.
Ein Unglück für Alex
27
des Hineingreifens — das nimmt nicht ab die Leidenschaft, aber zügelt sie und dominiert.
Da ist meine ganze Meinung. — Ich danke Ihnen noch und noch einmal im Innersten meiner Seele.
A. Herzen.
Ich würde bitten diesen Brief Ihrem Gemahle — den ich aufs höchste achte — zu zeigen. Ich möchte seine Meinung kennen lernen.
Перевод 13 марта 1860. Park House.
Фулем (Лондон).
Высокочтимый друг,
ваше письмо я прочитал с волнением и благодарностью. Вашу благородную и любящую душу я знал уже давно. Вы дали мне новое тому подтверждение. Я
