vous avons écrit — et j’ai pris la liberté d’ajouter dans une enveloppe — nos deux photographies. Tout cela a été remis à Bakounine — frère du célèbre Michel. Il nous a écrit de Florence qu’il ne pouvait trouver les lettres — mais que les portraits étaient chez lui. J’ai été sûr qu’il vous enverra les portraits — mais je vois qu’il n’a rien fait.
J’ai bien appris le malheur qui a frappé votre famille — je me suis abstenu de vous écrire pour ne pas réveiller un triste souvenir.
La brochure d’Ogareff (c’est mon ami et collaborateur qui demeure ensemble avec moi et s’occupe de la rédaction du Kolokol avec moi) est à mon avis la plus importante publication — qui ait été faite sur l’état actuel de la Russie. Il a cru vous faire hommage et un plaisir en envoyant son livre. —
Bakounine reste aussi à Londres — et travaille avec nous. Nous marchons toujours — et le trône soldatesque, tartare et allemand s’écroule à vue d’œil.
Je vous serre la main avec amitié et sympathie.
A. Herzen.
Перевод 27 мая.
Orsett House. Westbourne terrace.
Милостивый государь, благодарю вас за ваше письмо, как всегда доброжелательное и дружественное по отношению ко мне. Вот уже четыре месяца как Бакунин и я написали вам и я позволил себе вложить в конверт две наши фотографические карточки. Все это было передано Бакунину, брату знаменитого Михаила. Он написал нам из Флоренции, что не мог отыскать писем, но что портреты у него. Я был уверен, что он перешлет вам портреты, но вижу, что он ничего не сделал.
Я знал о несчастии, постигшем вашу семью, но не хотел писать вам, чтобы не будить печальных воспоминаний.
Брошюра Огарева (это мой друг и сотрудник, который живет вместе со мной и вместе со мной редактирует «Колокол») является, на мой взгляд, наиболее значительным из всего
224
написанного о современном положении России. Посылая свою книгу, он хотел выразить вам свое уважение и доставить вам удовольствие.
Бакунин также остается в Лондоне и работает с нами. Мы все идем вперед, и солдатский, татарский и немецкий престол разваливается на глазах.
Жму вам руку с чувством симпатии и дружбы.
А. Герцен.
257. В. И. БАКСТУ
Май 1862 г. Лондон.
Рукой Н. П. Огарева:
Долго мы думали над вашим письмом, и вот я прямо приступаю к изложению обстоятельств и того результата, который из них выводится, по моему мнению, с неопровержимой ясностью.
Народ верит в царя, верит не только в Великороссии, но и в Малороссии, и в Литве; верит потому, что не верит панству и дворянству. Это факт, спорить против которого значило бы зажмуривать глаза, чтобы не видать правды. Стало, все мы, как люди фрачные, к несчастию, и потому в глазах народа принадлежащие к панству, не имеем в народе почвы. Прежде всякого протеста надо приобресть эту почву, надо приобресть право гражданства в народе. Иначе мы своими протестами успеем только разыграть роль людей, мешающих царю освободить народ, и резня обратится на нас во имя самодержавия. На это сведутся всякие попытки конституционных протестов. Если правительство даст боярскую конституцию — это другого рода дело: тогда оно бросится в объятия дворянства и поможет нам получить права гражданства в народе. Но протестами мы дальше не уйдем, как <до> возбуждения в народе недоверия к нам, а не к самодержавию. Первая попытка меньшинства, которая находит сочувствие в народе, у тех немногих из него, до которых о ней доходит слух (а слух о том распространен до чрезвычайности мало), — это движение тверского дворянства к бессословности. Это опять факт, в достоверности которого мы вам ручаемся. Мысль о Земской думе, требуемой тверским дворянством, от народа еще далека, она подлежит пропаганде, ставить ее в адресы теперь было бы еще без корня в народе. Чему именно сочувствует народ — это движение дворянства к бессословности. Следственно, сила обстоятельств показывает вам, что теперь программу тверского дворянства надо сузить на единый вопрос бессословности, т. е. для адреса, а остальные задачи пустить пока только в пропаганду. Следственно, адрес, требующий бессословности, имеет нужду в подписях дворянских и духовно-светских, т. е. чиновников из духовного звания. Тем легче — знаешь, где их собирать. Если найдутся тысячи дворянских подписей и факт подачи адреса распространится по народу, то это единственный путь, который дает целому меньшинству права гражданства в народе, а следоват<ельно>, почву для протестов, уже общих с народом. Потом он расчистит поле и вам самим поможет отделить овец от козлищ, искренних общинников с народом от дворянчиков, ищущих немножко свободы с сохранением поземельных прав и дворянской власти. При таком адресе тотчас откажется от подписей все либерально-панское, дворянски-буржуазное, под какой бы формой оно ни скрывалось (конституционализма, введения суда присяжных и т. д. и т. д.), — словом, козлищи отойдут и могут производить свое движение, которому мы не мешаем, тем более что, не
225
имея почвы, оно тщетно — мы ему сочувствовать не можем. Не пугайтесь, что нумерически людей поубавится, — зато останется искренняя когорта, которая заслужит права гражданства и точку опоры на народной почве. Адрес в нашем смысле формулировал я бы так: «Ваше-де величество! Мы, по чистой совести и здравому разуму дойдя до убеждения, что русская земля принадлежит народу, что она земля земская, а не помещичья, отказываемся от земли в пользу сел и деревень, в которых хотим сохранить только свой земельный пай наравне со всем крестьянством, и потому отказываемся от всех дворянских сословных прав, желая, чтобы все те личные права, кроме земельной собственности, от которой отрекаемся, были предоставлены всему крестьянству, с нами больше нераздельному. Вследствие этого просим повсеместного уничтожения телесных наказаний и учреждения общих бессословных выборов судебных и административных властей. За наш добровольный переход и уступку земель в единое земство мы хотим только денежного вознаграждения, которое было бы нам выдано билетами, уплачиваемыми в известное число лет готовыми взносами из общих государственных податей. Число лет платежа и размер вознаграждения мы предоставляем на суд всего земства и на решение по оному. В<аше> в<еличество>, мы вполне убеждены, что земство даст нам вознаграждение охотно, потому что хотя и нельзя юридически, по совести доказать необходимость оного, но польза очевидна, ибо даст нам способ и помимо земледелия вести вперед русскую фабричную, заводскую и торговую промышленность, русскую науку и грамотность. Засим и т. д.»
Я не форму набело вам даю, а только содержание. Тут sta, viator, больше ни единой просьбы не прибавлять. В год, в два все, сколько есть налицо согласных с этой программой, окажутся, и получающие права гражданства и почву в народе сочтут свои силы. До тех пор наши протесты будут бессильны, получат плевки сверху и толчки снизу, а при собрании такого адреса правительство или согласится с бессословностью или само…
В силу тех же соображений я думаю, что распространение кружков за границею, сверх количества людей, нужных для агентуры, для комиссионерства, для телеграфа, было бы вредным отвлечением местных сил, тем более вредным, что люди думали бы, что делают дело, а в сущности продолжали бы только несчастный разрыв с народом, уединенность образованного сословия, ту беспочвенность, которая даже самую петербурго-московскую литературную деятельность сводит вместо дела на какую- то более или менее кабацкую дрязгу. Страстно желаю, чтобы вы были с нами согласны, ибо глубоко убежден, что другого пути нет.
Конечно, тут сказано только общее, а детали ускользают. Прежде чем Огарев написал вам это письмо, мы долго говорили с ним и пришли к тому убеждению, которое он передал вам. Я, стало быть, совершенно с ним согласен.
258. Н. А. ТУЧКОВОЙ-ОГАРЕВОЙ
1 июня (20 мая) 1862 г. Лондон.
1 июня. Воскресенье.
Orsett House.
Пишу только для того, чтоб сказать, что, мне кажется, Тхоржевский нашел клад, а не дом — за Finchley Road, где мы жили. Дом с садом и пр. Он от него в восхищенье, и условия
226
хороши. Я, стало, не советую тебе искать квартиру, мы едем завтра утром к хозяину и смотреть.
Ты (как я думаю) можешь переехать туда — и там остаться одна с детьми до конца сентября. Потом переедет Огар<ев> — а я повезу детей в Италию и приеду зимой туда же.
Боюсь, чтоб опять не вышло не по-твоему (пиши сейчас, может, письмо застанет) — а решиться, я полагаю, надобно. И этот страх парализирует меня. Мы в середу едем (если ничего не помешает), но, может, поздно, т. е. чтоб Ог<ареву> не ехать по жару, и, стало, в четверг приедем.
Приехал Ковалевский. С Бакуниным всё нелады, объясняется беспрестанно — опять-таки скучно. III vol
Кавелин — совсем пошел в Чичерины.
Лиза, дядя тебя целует и малюток.
Часы куплены превосходные. Ночники завтра пошлют.
259. К. Д. КАВЕЛИНУ (черновое)
7 июня (26 мая) 1862 г. Вентнор.
Пока я долго и грустно думал, писать мне о [несчастной] печальной брошюре твоей или нет, ты мне прислал поклон [с Боткиным] — и прибавил, что «кажется, я сержусь на тебя». Это мне [сразу] напомнило — что, всегда чистый и откровенный перед близкими людьми, я молчать не должен. Слово «сердиться» не идет. Прочитав твою брошюру — у меня опустились руки. [Этого недоставало.] Грановский в гробу, Кетчер, Корш в Чичерине, [а мнение] Чичерин[а] в твоей брошюре… [Как я любил и ценил тебя, ты знаешь, как мы расстались, с какими надеждами, ты не забыл.] И это писал Кавелин, которого мы так любили и отпускали три года назад с такими надеждами. [В последние три года лучшее, что я написал — «Роберт Оуэн» — я посвятил его тебе.] Последний представитель московской эпохи, второй юности, которому я посвятил «Р<оберта> О<уэна>», — и [вдруг] этот тощий, [нелепый], стертый и вредный памфлет, писанный (и это твои защитники приводят в твою пользу) не для печати, для какого- то Николая Николаевича и, стало быть, для негласного руководства либералующему правительству. Это слишком.
Я схоронил женщину, которую любил и уважал бесконечно, я схоронил Грановского — материально, я схоронил К<етче>ра,
227
К<ор>ша — психически, [я гляжу на дряхлеющего Тургенева, на Московский университет, превращающийся в частный дом…] [И. Тургенев просится на кладбище] Тур<генев> дышит на ладан, — и ко всему этому должен прихоронить тебя. Но этого я не сделаю молча.
[Ты, вероятно, понимаешь, Кавелин, что эта] Твоя брошюра кладет между нами предел, через который один мост и есть — твое отречение от нее [твое покаянье в ней] — как в ошибке, писанной под влиянием временного увлечения [или помешательства, — без этого что же
