не vom Fach, a von Religion219[219], найди в искусстве свою святыню — и тогда твоя жизнь будет невольно наполнена и горячим чувством, и живой мыслью, тогда твоя жизнь может быть изящным развитием служения твоему идеалу. А ведь без этого скучно в жизни, моя Тата, все покажется игрушками, которые надо менять, чтоб заглушить чем-нибудь невольное и тяжелое чувство страшной пустоты.
Но боюсь надоесть тебе моими старыми рассуждениями, да и пора возвратиться к моему делу, к моему служению моему идеалу.
Прощай, моя Тата, крепко жму тебе руку и целую тебя в лоб. Пиши, когда вздумается.
Твой Ага.
Середа.
Письмо твое, милая Тата, я получил и посылаю, во 1-х, половинку банкового билета в 10 фунт. (№ 23868 — 9 июля 1862), — когда ты ее получишь и напишешь мне, я тебе пришлю другую половинку — вместе они стоят 250 фр.; все, что ты истратишь еще — я с благодарностью отдам Mme Gallait, и беспокоиться об этом нечего.
Жаль мне, если твое пребывание в Брюсселе слишком скоро должно прекратиться. Лучшего руководства ты не можешь иметь. Пользуйся, друг мой, и работай до устали — это тебе даст ту основу, на которой легко усовершать, — сосредоточь все силы свои теперь на одном. После ты можешь продолжать везде, где есть галерея.
Ольга ведет себя очень хорошо.
Отчего прежде ты писала № 72, а теперь 70?
Обнимаю тебя.
218[218] по профессии (нем.);
Orsett House.
292. H. A. ГЕРЦЕН
Милая Тата, я чрезвычайно доволен твоим письмом к Огареву — доволен всем в нем — и теплотой чувства и пониманьем. Доволен я и тем, что ты, наконец, поняла (и не много надобно было тебе времени на это), что всё же эти хорошие люди — люди чужие. Я знаю, что наша полумонастырская, полуклубная жизнь не может удовлетворить всем молодым потребностям — но поживши в ней, ты будешь чувствовать тесноту всякой другой жизни. Саша и даже Мейз<енбуг> увлекаются наружным порядком. И я бы его любил — если б легко он доставался. Но он покупается очень дорого. Итак, друг мой, оставайся в душе русской девушкой и храни в себе это чувство — родства и сочувствия к нашей форме.
Второй пункт твоей религии да будет — искусство. Помни, что дни твоей жизни в Брюсселе сочтены. Лови каждую минуту и помни: этот случай не представится больше.
Кстати — приехать (если ничего не будет особенного) я готов. Напиши мне очень обстоятельно, когда, ты думаешь, мне надобно приехать. Конечно, если б можно было еще месяца два остаться (живши особо) — я привез бы Ольгу и Мейз<енбуг> — напиши обо всем очень обстоятельно.
Отдай 2-ую половину, которую посылаю, Mme Gallait с благодарностью — что еще я должен за тебя, пришлю или отдам лично.
Ольга обижается, что ты ей не напишешь особого письма.
У нас все хорошо. Бакунин и беби — шалят. Лиза — очень умна. Обнимаю тебя — кланяйся Галле — я буду к нему писать.
Прощай.
Папа — не римский.
Рукой А. А. Герцена:
Милая Тата,
долго не получали известий от тебя; наконец вчера вечером пришло твое милое письмо к Огареву.
Папа в самом деле очень желает съездить за тобой сам; Dellepierre сказал ему, что пачпорта не нужно; я рад за него, потому что это будет ему развлечение на несколько дней, а при его постоянной
работе это не лишнее. Поэтому я ему буду советовать ехать — как бы мне самому ни хотелось проветриться. Да, по правде сказать, я и не заслужил, не заработал этого.
Напиши письмо к Ольге. Она очень огорчается, что ты не писала к ней особо.
Обнимаю тебя. Кланяйся всем.
Твой Саша.
293. И. ЦВЕРЦЯКЕВИЧУ
22 (10) октября 1862 г. Лондон.
Le 22 octobre 1862.
10, Paddington Green. W.
Votre dernière lettre nous a vivement impressionnés. Ainsi, l’affaire est décidée et cette décision pourra amener un péril général. Que pouvons-nous faire? Jugez vous-même.
Faut-il que je vous dise que vous rendiez 25 000 hommes victimes de nos entreprises, c’est-à-dire qu’ils deviennent tous recrues militaires? Je ne puis en parler, tellement cela me paraît rebutant.
Et, en même temps, la nécessité de cette entreprise est si claire qu’avec une amère hardiesse je vous dirai encore pour la dernière fois ce qui me paraît très évident: faites des recrues; mais ne faites aucune démonstration pour laquelle il n’y a pas la moindre chance de succès. Les recrues dans deux ou trois ans s’éman ciperont; partout où ils se trouveront ils tâcheront de s’attacher à l’affaire générale. En agissant maintenant d’une autre façon, vous tueriez ces pauvres gens comme des bestiaux et vous arrêteriez le mouvement russe encore pour un demi-siècle. Quant à la Pologne, elle périrait en ce cas irrévocablement.
Voyez ce qui suit: à Varsovie on a amené trois régiments de la garde Impériale. La Prusse, après avoir renversé la constitution, se jettera sur Varsovie au premier appel. Quant à la France, alors elle triomphe partout. De la part de l’autre partie de l’Europe, vous n’avez pas la moindre chance. Ainsi, que pourrons-nous faire? Nous vous disons que nous représentons la force de la propagande littéraire; que jusqu’ici nous n’avons aucune force pratique; que notre organisation est loin d’être prête; par conséquent — nous nous bornons, comme action, à des relations avec le Comité russe à Varsovie. — Nous lui dirons: «Soulevez-vous en même temps que les révoltés polonais à Varsovie». Mais, se soulèveront-ils? C’est encore une question. Vous-même vous dites que la Pologne agricole, ainsi que les paysans en Lithuanie, dispensés du service militaire, ne seront en état de rien faire. Avec qui donc pourra sympathiser le soldat russe, paysan avant tout lui-même, et qui aurait marché d’accord avec les intérêts des paysans et pas avec les intérêts des citadins? Ce n’est pas tout encore. Supposons que les troupes qui résident en ville se révoltent. Elles se convaincront instinctivement que l’affaire ne se terminera pas avec le renvoi du Gouv
leur obéissance? Un tel homme nous manque. Par conséquent, de la part des troupes les chances sont plus que douteuses. Ainsi, vous n’agirez pas avec la Pologne agricole, mais seulement avec 25 000 hommes appelés au service militaire. Si ces 25 000 hommes étaient réunis en un seul corps de volontaires, cela produirait encore quelque chose. Mais, réfléchissez que ces 25 000 hommes sont épars dans les villes
A. H e r z e n .
Перевод 22 октября 1862.
10, Paddington Green. W.
Ваше последнее письмо произвело на нас глубокое впечатление. Итак, дело решено, и это решение может привести к всеобщей гибели. Что можем мы сделать? Посудите сами.
Я не могу об этом говорить, настолько мне это кажется отвратительным.
Сказать вам, чтобы вы 25 000 человек сделали жертвой наших начинаний, т. е. чтобы они все стали военными рекрутами?
И в то же время необходимость этого предприятия настолько ясна, что с горькой смелостью скажу вам еще в последний раз то, что мне кажется несомненным: вербуйте рекрутов; но не делайте демонстрации, которая не имеет ни малейшего шанса на успех. Рекруты через два — три года проникнутся духом свободы; повсюду, где они окажутся, они будут стараться войти в общее дело. Поступая же теперь иным образом, вы повели бы этих бедняг на убой как скот и остановили бы русское движение еще на полвека. Что касается Польши, то в этом случае она бы безвозвратно погибла.
Посмотрите, что получается: в Варшаву введены три гвардейских полка. Пруссия готова, нарушив конституцию, по первому призыву наброситься на Варшаву. Франция ж будет повсюду торжествовать. Со стороны остальной части Европы вам не на что рассчитывать. Итак, что мы можем сделать? Мы говорим вам, что представляем силу литературной пропаганды, что по сей день у нас нет никакой практической силы, что наша организация далека от завершения; следовательно, в смысле действия мы ограничиваемся сношениями с Русским комитетом в Варшаве. — Мы скажем ему: «Поднимайтесь одновременно с польскими повстанцами в Варшаве». Но поднимутся ли те? Это еще вопрос. Вы сами говорите, что крестьянская Польша, равно как и крестьяне Литвы, освобожденные от военной службы, ничего не в состоянии будут сделать. Кому же станет сочувствовать русский солдат, сам прежде всего крестьянин, который мог бы действовать в согласии
