выскажу совершенно откровенно свое мнение. Я так высоко ценю личную свободу, что не хочу насильственно ограничивать ее ни в своем сыне, ни в ком-либо другом. Но первое, чего я требую от свободы, — это зрелость и мужская твердость характера, — а этого у Александра нет. Вы очень справедливо заметили, что в Женеве он был словно потерянный, таким же был он и в Лондоне. Деятельная жизнь самостоятельного мужчины оказалась ему не под силу.
Смерть моей жены лишила Александра любящей среды, а полнота внутренних чувств в нем еще не раскрылась. Большое счастье, что он вас встретил. Но вы должны — я говорю это искренне и открыто — еще больше для него сделать.
Я не верю в непроверенные страсти, я сомневаюсь в прочности юношеских увлечений. Только у того есть право, кто проявил упорство, кто завоевал его.
То, что легко достается, не пускает глубоких корней. Но легко приводит к несчастью. Если вы того же мнения, тогда, высокочтимый друг, вы одобрите мое решение. Я не могу, не предав Александра и не изменив своим убеждениям, предоставить ему свободу действия в этом деле, пока ему не исполнится а1тепо16[16] 25 лет.
Эта мысль совсем не нова для меня. Я говорил ему до его отъезда, что совсем иначе, чем это принято, понимаю право наследования. Именно: я полагаю справедливым после 21 года до 25 лет увеличивать содержание сыну, а затем выделить ему его долю, прервав материальную связь и зависимость между сыном и отцом.
Протяните мне руку помощи — и вы окажете Александру новое благодеяние.
28
Когда ему исполнится 25 лет, я отдам его судьбу в его собственные руки. Советы и тогда я буду ему давать, свое мнение буду и тогда высказывать, но не буду отменять его решения, навязывая свое вето Би8реп81£17[17].
Он бы меня очень огорчил и сделал бы несчастным, если бы ему вздумалось поступить иначе.
В этом религиозном ожидании заключается большая, чистая поэзия, а если страсть оказывается не viab1e18[18] и проходит раньше, — великое благо, что предотвращено большое несчастье.
16[16] по крайней мере (итал.). — Ред. 17[17] отсрочивающее (франц.);
И еще одно: прекрасная молодость, «май жизни» — неотделимы от любви, но только при
условии полной, чистой свободы. Женатый юноша — это почти такая же карикатура, как
старец, помолвленный с ребенком, или vice versa19[19].
Семейная жизнь — это пристань, тихое убежище, завершение — но не пролог, не начало пути.
Несчастье Александра в том, что у него нет желания ринуться в битвы современной жизни, нет захватывающего стремления глубоко в них окунуться; желание участвовать в такой борьбе не уменьшает страсти, но сдерживает ее и подчиняет себе.
Вот все, что я думаю. — Я благодарю вас еще и еще от всей души.
А. Герцен.
Я бы просил вас показать это письмо вашему супругу, которого я тоже очень ценю. Я хотел бы знать его мнение.
22. А. А. ГЕРЦЕНУ
15 (3) марта 1860 г. Фулем.
15 марта. Park House.
Fulham.
Любезный Саша,
начни с того, что скажи Mme Vogt, что я на ее первое письмо уже отвечал третьего дня и что в моем мнении весь мой ответ — откровенный и полный. Ты, друг мой, как всегда, вполовину понимаешь, что я говорю, торопишься отвечать, торопишься писать.
Неужели ты не понял то мужественное, твердое мнение, которое заставило меня остановить и сентиментальность и чисто немецкую болтовню? Да, ты говорил в предпрошлом письме — именно об браке. И потому я отвечал об браке — отвечал с горестью и досадой, видя студента, юношу 20 лет, говорящим о самой тяжелой цепи в жизни.
29
Какое особенное доверие могу я иметь к твоему сердцу, когда полгода тому назад ты мне сделал иное признание. Сказал ли ты это Мте V
18[18] долговечной (франц.); 19[19] наоборот (лат.). — Ред.
А оттого, что все это идет легко — оттого и мысль брака, которая на юношу наводит ужас, для тебя, как даровое и легкое последствие, составляет мечту.
Я женился 26 лет, оттого что надобно было спасти N
Если ты только мне хотел доверить тайну, то оборот твоего письма дурен и о браке не следовало поминать.
Насчет твоего приезда я согласен; но, желая тебя всеми мерами приучить к тому, чтоб ты знал, что есть лишения, ты должен оба пути заплатить из жалованья. К тому же я требую, чтоб ты это держал под секретом от Таты, чтоб ей сделать сюрприз — а мне напиши число, когда выезжаешь, и, между прочим, приезжай не ночью, а то сюрприз не удастся.
В заключение повторяю, что если и в 25 лет ты меня спросишь, я тебе и тогда скажу: я даю тебе полную волю, но не нахожу причины радоваться, что ты так рано подрезываешь себе крылья.
P. S. Сколько езды от Берна до Гейдельберга? Ты мог бы заехать к Тат<ьяне> Петр<овне>, она там с двумя сыновьями.
23. Э. РИВ
19 (7) марта 1860 г. Фулем.
19 mars. Park House.
Fulham.
Chère mademoiselle Reeve,
Je vous remercie beaucoup pour votre bonne attention, pourtant je vous avoue — que j’ai déjà lu les deux articles (comme tous les № de l’Espérance).
Cette feuille, il me semble, a le même défaut — comme la Tribune des Peuples — qui paraissait en 1849 à Paris. C’est qu’ avec des idées avancées il y a un certain bonapartisme — et ces deux éléments ne se soudent pas.
Il y a des cas dans lesquels on peut employer des poisons comme médicaments — mais toujours savoir que c’est du poison.
Depuis l’étrange ivresse qui a tourné les esprits du temps de Napoléon I — les hommes ne peuvent se dégriser.
C’est bien dommage qu’il m’est impossible de vous envoyer — un long article sur la Pologne — que je viens de publier dans la
Cloche en langue russe — c’est ma profession de foi par rapport à cette question.
Chez nous en Russie le vent a tourné à la réaction. Pauvre homme — ce tzar Alexandre — quelle
position le hasard lui a jetée — sans aucun mérite de sa part — et il perdra tout.
Je suis comme toujours avec les sentiments du plus profond respect pour vous — et cela bien
sincérement.
A. H e r z e n .
Mselle Meysenbug est à Paris — et dans le grand monde — elle a fait la connaissance de Guizot, Odillon Barrot, V. Cousin etc., etc.
Перевод 19 марта. Park House.
Fulham.
Дорогая мадемуазель Рив,
очень благодарю вас за доброе внимание, но не скрою от вас, что я уже читал обе эти статьи (как и все номера «Espérance»).
Эта газета, мне кажется, имеет тот же недостаток, что и «La Tribune des Peuples», выходившая в 1849 году в Париже. Дело в том, что наряду с передовыми идеями в ней есть известный бонапартизм, — а эти два элемента несоединимы.
Бывают случаи, когда можно применять яды в качестве лекарства, — но всегда при этом надо помнить, что это яд.
Со времени того страшного опьянения, которое вскружило головы при Наполеоне I, — люди все еще не могут отрезвиться.
Очень жаль, что я лишен возможности послать вам большую статью о Польше, которую я только что опубликовал на русском языке в «Колоколе», — это мое исповедание веры в этом вопросе.
У нас в России подул ветер реакции. Несчастный человек этот царь Александр: какое положение случай ему предоставил без каких-либо заслуг с его стороны, и он все погубит.
Остаюсь, как всегда, с чувством самого глубокого уважения к вам — и это очень искренне.
А. Герцен.
Мадемуазель Мейзенбуг сейчас в Париже, и в большом свете — она познакомилась с Гизо, Одиллоном Барро, В. Кузеном и пр. и пр.
24. А. А. ГЕРЦЕНУ
20 (8) марта 1860 г. Фулем.
Письмо отдай сейчас и, отдавая, прибавь: «Я так мало имею веры в моего отца, что я задержал письмо».
20 марта.
Park House. Fulham.
31
25. П.-Ж. ПРУДОНУ
23 (11) марта 1860 г. Фулем.
23 mars 1860.
Park House.
Cher monsieur Proudhon,
Je viens de recevoir votre lettre et je me mets de suite à vous répondre. Je vous remercie franchement pour l’invitation que vous me faites de contribuer par quelque travail à la Revue.
Il faut pourtant vous dire que moi et mon ami Ogareff — nous sommes extrêmement occupés (nous avons la Cloche, l’Etoile Polaire et les Voix de la Russie… tout cela doit être corrigé par nous deux, et quant à la Cloche et l’Etoile les articles de fond sont écrits par nous). — Mais voilà ce que je vous propose — une traduction (arrangée pour le public français) d’une série de lettres sur la Russie et la Pologne. Ces lettres seront des réponses à trois ou quatre articles publiés par des Polonais à Paris. — Il faut vous dire la pensée de ces lettres. Pour moi la Pologne représente la vieille civilisation dans le monde slave, et cela dans toute sa beauté tragique, avec tous les avantages du malheur, — avec de grands souvenirs, avec des aspirations de liberté, de catholicisme (éclairé!), d’aristocratie (radicale!) — tout cela est beau, mais tout cela n’est pas viable. Nous, les Russes, — nous haïssons notre double passé: — la tradition Moscovite et la statistique de Pétersbourg, — nous sommes les gueux du genre humain, notre race est mêlée avec des Tartares, des Finnois, des peuples Turaniens. La civilisation occidentale nous devient haïssable dès qu’elle hésite à franchir le ruisseau pour entrer dans le socialisme. Le peuple — le moujik, le dissident, l’homme des champs — n’a rien de commun avec Pétersbourg. Notre aristocratie — ce sont des Tartares promus au rang d’Allemands. Le peuple apporte en place du droit au travail — le droit gratuit à la terre, l’organisa tion communale, le partage de la terre, la possession en commun et les associations ouvrières.
Si cela vous va, je me mettrai à l’œuvre pour traduire. Mais depuis que je suis à Londres, j’ai oublié le français, il faut corriger le style, l’orthographe.
Je parlerai de la Revue dans la Cloche — on vous aime, on vous admire en Russie. Vos ennemis en Russie — ce sont les économistes, les hommes du «laisser-faire» absolu, les libéraux — de la nuance Lamartine — Odillon Barrot — mais c’est un énorme plaisir d’être haï par ces crétins.
Avez-vous un prospectus de la Revue? Je l’insérerais dans la Cloche. Si vous mentionnez
