же вы к нам обратно? Дайте ваши руки,
вся ваша N. Огарева.
357. Н. Д.
23 (11) апреля 1863 г. Лондон.
Лондон. 23 апреля. Ors
Westb
На два письма ваши едва теперь собрался с ответом, — то, что вы предлагаете, давно сделано мною, но не знаю, какой результат вышел. — Как у вас, так и у нас недостаток дельных
313
людей ощутителен. Да и сношения с Россией у нас еще правильно не устроены, а посылать чрез Австрию не приходится. — Кр. Остр<овский> писал ко мне о том же деле, и я ему ответил, что сделано и что готовится. — Друцкой, кажется, во Флоренции, я от него давно не получал известий, а Фрикен в Риме. — Впрочем, я имею в виду, кроме Тургенева, очень дельного человека, который имеет связи с петербургской шляхтой. Он едет скоро в Россию и, наверно, доставит нам подробные известия о положении дел — тогда увидим, как действовать. Что же касается Пашкова и Кривошапкина, то на них вполне полагаться нельзя. — Об образовании женского общества — это недурно, дипломаты в юбках полезны, не знаю только, как приступить. Правда ли, что Наполеон готовится на защиту Польши, и есть ли надежда на серьезную бурю? Что касается русского движения, то оно еще не готово, а вызывать прежде временно значит убить все начала, могущие иметь хороший исход. Альбертини выпущен из крепости, живет в Петербурге на слово. О других не имеем точных сведений.
Мужайтесь — ваше дело правое, и победа за вами. Прошу вас выслать новые издания по польскому делу и передать г-ну Ходзке мой сердечный привет.
3, rue Saussayes — Paris.
А. Г е р ц е н
На втором конверте: H. Д.
358. H. А., О. А. ГЕРЦЕН и М. МЕЙЗЕНБУГ
27 (15) апреля 1863 г. Лондон.
Понед<ельник> в два часа.
Мне, Тата, ужасно жаль, что ты не получаешь «Колокола». Как же это Малвида пишет, что у вас такая либерте, что чудо. Я пошлю сегодня один лист франц<узский> и один русский. Русск<ий> нарочно не буду франкировать. А ты тотчас напиши. «Кол<окол>» для тебя необходим, как наше общее письмо. Твое последнее письмо к Саше ока<н>чивается — «на что Григ<оровиус> отвечал…» — ну что же он отвечал — уж сделайте одолжение, напишите.
Как только будет весть о мире и войне, я напишу, когда приеду и где встретимся.
Вот и еще от вас письма. Я очень, очень доволен твоим письмом к Огар<еву>, Ольга, — мы и похохотали и поприласкали
314
тебя за него. Ага едет сегодня в Bromley — погулять и квартирку поискать. 1 июня мы отдадим Orsett House.
Alles, alles ist wahr, was Sieschreiben — und wie alles Wahre — dennoch hat Ihre tragisch- christlich-Schopenhauer-apokalyptische Auffassung — viel Einseitiges. Rom — bleibt doch ein Sarkophag und ein Kloster. D
359. H. П. ОГАРЕВУ
28 (16) апреля 1863 г. Лондон.
279[279] Все, все правда, что вы пишете — но все-таки, как и любая истина, ваше трагико- христианско-шопенгауэро-апокалиптическое воззрение страдает большой односторонностью. Рим все-таки остается саркофагом и монастырем. Современное Шекспиро-трагическое находится в Лондоне, заметьте, не в Париже, не в Берлине — а в Лондоне (нем.);
Только что ты уехал, как всегда, пошло обилие новостей. 1-ое. От Бакун<ина> толстое письмо, состоящее из 3-х частей.
Pars280[280] I. Письмо к нам с подробным объяснением, что он прав — а Сверцек<евич> виноват.
Pars II. Письмо французское с ругательствами Сверцек<евичу> — которое я могу ему показать.
Pars III. Свидетельство, подписанное Демонт<овичем> и Лапинским в пользу Бакуни<на>.
Appendix281[281]. Перевод и копия с письма Цвер<ця>к<евича>.
Первую часть я охотно бы прислал — но боюсь насчет почты, т. е. остался ли ты на квартере? Мне было приятно-досадно видеть, что ты нанял скверную квартиру. Приятно — потому что это в характере твоем. — Досадно — потому, что это все «поронье горячки». Я, разумеется, Сверц<екевичу> письма не покажу — а от Лапин<ского> и Дем<онтовича> покажу. — Свер<цекевич> — скот. Бакунин — Schwachling282[282] — он сам уж Калинку ругает.
Саша уехал смотреть домы.
Я иду сейчас в Kew.
Смотри и ты.
До завтра.
315
Рукой Н. А. Тучковой-Огаревой:
Лиза шалит, дети спят, нянюшки у Мте Пэзаи, а мы вместе завтракали; кажется, Г<ерцен> мне слишком много портвейну налил. Гер<цен> встретил Жемчужникова.
До свиданья.
360. М. А. БАКУНИНУ
29 (17) апреля 1863 г. Лондон.
280[280] Часть (лат.);
281 [281] Приложение (лат.);
Westbourne terrace.
Письмо твое, почтенный Михаил, хотя и не архангел, получил. Посылаю в замену его пакет из Торжка. Печать не надломана — чудеса.
После послед<него> волюма твоего писания Цверц<якевич> умолк, и я вновь обвинений не слыхал, я говорю о прошлом письме. А потому — я покамест рецепт Домонтович — Лапински оставил у себя. А твое французское письмо ему еще менее покажу. Его тон слишком hargneux283[283], и орфограф<ические> ошибки поминать не надобно было.
Рейнг<ардта>, разумеется, оставь, у Дом<онтовича> была ведь типография с собой. Да я думаю, что par le temps qui court284[284] и тебе следует сидеть в Шведах.
Чего ты ждешь Саши так скоро, я не понимаю. Ведь ты можешь все то же делать — а наши ему поручения совершенно будут иные — если будет война, иные — если не будет войны. Вот причина, почему я оттягивал его отъезд.
Впрочем, Саша, как только будет ответ, поедет, чемодан у него готов, дорожная фуражка куплена.
За что же, шер ами, ты о нас, бедных, судишь по себе и думаешь, что мы, видевши раз пять часов по пяти Лапинского, не оценили его вполне? Даже его адъютанта мы прекрасно поняли — и твои похвалы ему приняли более за игру воображения. Ведь не мы говорили в двух посланиях о добродетелях, тугендах и вертюях Калинки, для того чтоб в третьей эпистоле сказать о том, что у него ни тугендей, ни вертей нет.
Мне, брат, стукнул 51 год.
Когда мне еще было только 50 лет, помнишь ли, что я тебе говорил о Цекверк. Ты этому не завидуй. Это мое несчастье — что патологический взгляд у меня хорош.
Осип Иван<ович> уехал.
Ник<олай> Пл<атонович> в Bromley — ищет нам фатеру.
283[283] сварливый (франц.);
На днях буду еще писать.
От книгопродавца ответа нет. Я ему послал на 1000 фр. — условие, и ты можешь сделать, за нын<ешний> год «Колок<ол>» по 50%, с буд<ущего> 45%, книги 45 и пот<ом> 40%, книги Трюб<нера> 33%, доставка его.
361. Н. П. ОГАРЕВУ
29 (17) апреля 1863 г. Лондон.
29 апреля. Orsett House.
Westbourne ter
Грустное письмо твое я получил и в первой части его, т. е. в домашней, совершенно согласен, и в теории и в частном приложении. Тут именно рок, т. е. рабство перед силами, которые мы не признаем справедливыми, но которые гнут нас в бараний рог. Ты говоришь — люди не имеют «религии откровенности» или искренности. Не могут иметь. Тот только будет вполне искренен, кто скажет: «Может, оттого, что я скажу правду, умрут старики, умрут дети, — но я ее скажу». That is the question — или препятствие бега. На этом-то мы и побиты. Поэтому-то, может, в нас — tout bien pris285[285] — доброты больше эгоизма.
Я нашел один очень хороший дом между Chiswick,oм и Кью, от Kew Station одну милю по большой дороге, на год 300 гин<ей>. А сегодня поеду в Twickenham — из этих двух надобно решиться. Для детей места не будет. Дом с ними меньше 400 или 450 нельзя найти — ergo286[286] потеря будет eventuality287[287] до 100 фун<тов> в год. Куда ни шло. Finis288[288].
Теперь к общему. Больно мне, но скажу, что ты не прав относительно меня — и именно это мне и мудрено. Мы представляем — ив этом я глубоко убежден — деятельный фермент русского движения — и во всех внутренних вопросах нами сообщаемое движение одинаково. Где же различие? Веря в нашу силу, я не верю, что можно произвести роды в шесть месяцев беременности, а мне кажется, что Россия в этом шестом месяце. — Я увлекаюсь скорее тебя и трезвею скорее. Дай мне не готовую силу, а дай ощупать живой зародыш, — конечно, живой зародыш носится в общем состоянии: носится в гении народа, в направлении литературы, в реформах и пр. — но где он до той степени сложился и обособился, как ех^трН> gr
285[285] рассудив хорошенько (франц.); 286[286] следовательно (лат.);
287[287] возможно (англ.);
и чтением чего-нибудь другого) — всё это вместе развило в тебе религиозную страсть вроде Маццини. Ты страстно хочешь — и не спрашиваешь, достаточно ли для творчества и создания тех элементов, которые vorhanden289[289]. Возбудить ты, я их можем — но уже самая организация из Лондона — вещь мудреная. Не думал ли ты о том, что после всего, что было с Крымской войны, в самом деле России всего нужнее опомниться и для этого ей нужна покойная, глубокая, истинная проповедь — ты на нее способен. Проповедь может сделать агитацию, но не есть агитация — вот почему я иногда возражал на твои агитационные статьи. Вот пример: в твоей последней статье в «Об<щем> в<ече>» ты говоришь: «Если б царь был земский, крестьянский, русский». В памфлете это ничего, в проповеди глубоко искренное чувство тебе не позволило бы это сказать. Отрезать от народа всю часть некрестьянскую — демагогия. Признать несколько человек очень мало даровитых (представитель которых отрекся от них) — за зародыш я не могу, — вспомни, Огарев, что с начала до конца я вас предостерегал от шума об офиц<ерах> и солдатах, идущих на помощь Польше. — Ты мне всегда говорил, что берешь это на себя. Как будто у нас речь могла быть об ответственности. Ты ли отвечаешь или любезнейший неспособник Бак<унин> — а дело это нам повредило, лишило нас силы — а сила наша только и зиждется на таланте да на доверии.
То же, что было с «З<емлей> и в<олей>» и с офицерами, ты испытал с Печериным. — Я не виню тебя, что ты ему писал как бы ко мне из Кунцева и попа-иезуита 55 лет принял за юношу, — а спрашиваю: ну если б он тебе написал: «Я уложил мое распятье — куда надобно идти?» — что же бы ты сделал?
Я чувствую еще всю свою силу на проповедь, на суд
