мелочной человек. Всех русских, не исключая Фенина, я нашел лучше, чем ждал — они страшно озлоблены против него. Один работает (Касп.) у переплетчика — денег не хотел взять. Р. я через Б<акста> оставил 40 и Ф. — 30 фр. Жук<овский> в Берне — я остав<ил> еще золотой Б<аксту> на случай нужды. Поговоривши с Касат<киным>, я напишу. Мое путешествие сюда имеет иную важность и снова подтверждает, что Лондон — скверное место, — путешествуя, я могу почти больше сделать, чем статьями. Я разбудил и растолкал Ст<уарта>, которым больше доволен при отъезде. Мечников поехал в Ливурну искать сбыта, и все расшевелились. Как с одной стороны тебя ни обрадует это, так с другой — будет больно.

Ты хвалил мою наблюдательность в Неаполе, она еще лучше в собственных делах. Итак, поверь мне, что решительно никто (не исключая Б<акста> и Ст<уарта>) — никто не верит ни в какой центр, ни в кого — и все говорят то, что в Париже 2 месяца тому назад гов<орили> Хоецкий и поляки: центр — «Колокол», и нет центра разве его. На этом можно много построить, но для постройки надобно, чтоб «Кол<окол>» был свободен — совершенно свободен. Он компрометировался, но благородно, ему это отпустят, но bis in idem — и он, как его старший брат, московский колокол, падет. Каждое животное имеет свой процесс пониманья. Я долго и par saccade402[402] разбираю дело, а потом оно вдруг становится ясно. Кризис во мне прошел — боль, унижение, сострадание были святы, но я слушаюсь Берга и снимаю траур. Если ты объективно вглядишься и поверишь

383

мне — дело сделано. Но тогда не привязывай гири — да и какие: сам Раппо не стащил бы Бакун<ина>. Видно, кое-что надобно подвязывать в сердце — и жертвовать иногда лицами делу. Я Бакун<ина> считаю вредным, и чего ты боишься, что Будб<ерг> узнает о разладе? Лишь бы не мы говорили, а коли узнает, то это только кулирует Бак<унина>, а не нас. Тебе его жаль — да ведь и Ворцелю было жаль Жабицкого.

Я тебе на это письмо везу том комментарий. Даже я остался при моем мнении, что все деньги, которые даются на Одиссеи и колумбовские поездки, брошены в печь (Б., разумеется, не верит). — Своими силами, силой обстоятельств мы вынырнем, и с нами — наше знамя.

Только не упрекай меня в династической враждебности к Бакун<ину>. Дерзость Саши — мне противна до тошноты — а все же он не пойман на воровстве. У тебя делается тик в некоторых вопросах — как же ты не понимаешь, что молодой чел<овек> 24 лет обязан отвечать по крайней мере оплеухой на такое обвинение? А ты говоришь: «Проси прощенье» — а физиолог, сердцегноз.

До завтра.

Natalie, вчера я видел мельком девушку, о которой говорил Фогт, сегодня я ее увижу подробно и поговорю с ней о разных разностях. Она может учить всему первоначальному. Ее семья старая, здешняя, всем известная за почтенную и хорошую. Девушка, собственно, хочет chemin faisant403[403] себя образовать в гувернанты, и одна из целей — выучиться по- английски. Я не говорил с нею, а видел с женою Фогта в зале, где было чтение. A propos, вот для вашего брата чтения — он читает с какой-то веселой ясностью и совершенно радикально. Большая зала битком набита.

402[402] рывками (франц.). — Ред. 403[403] Попутно (франц.). — Ред.

Ну, что же ты снова успокоилась и одержала над собой победу? — А ведь я думаю, что потом тебе стыдно — беда в том, что еще потом забудется, что стыдно. Ну что за вечные счеты в письмах Таты? Она ленива, рассеянна — и что значат ее письма рядом с моим свидетельством? Мне страстно хотелось бы не возвращаться на это — я еду набравшись сил не для того, чтоб их разбить в бесплодных коллизиях, а чтоб двинуть общее и частное. Взять вас всех — тебя, детей — и на возможно здоровый простор светлой осени. Не так ли? — а старое за борт, так чтоб дурное утопло, а хорошее — всплыло.

Если б можно было в самом деле переселиться в Италию, было бы очень хорошо. Я готов курьером провожать туда и

384

сюда — но это пока вдали. Теперь прощай. Зачем ты жалуешься на Лелю — я ничему этому не верю, она просто живой ребенок.

Лиза, теперь дядя уж очень близко, готовь скорее сюрприз.

Ночь.

Ну, Natalie, девушка, которую сыскал Фогт, меня пленила, действительно это все, что можно было ожидать — наивно-благородное дитя — это уж не сестра Алтгузихи. 500 фр., 6 ф. на дорогу и столько же назад, если через полгода она или ты захотите. Это такой шанс, которого в сто лет не сыщешь.

С<ерно>-С<оловьевич> мол<одой>, говорят, совсем повредился — его друзья скрывают это, и потому не говори.

3 декабря. Париж на Сене.

Hôtel du Louvre, № 63.

Скоро дело делается — но не скоро письмо пишется, а потому финал уж не в Женеве, а в Париже. 17 часов express’a — и я в гигантском Hôtel du Louvre. Кас<аткин>, Чер<кесов> и Провансов прискакали из Цюриха. Это было очень кстати. Прованс<ов> рассказал о письме к У. I am against — sans phrases404[404]. Нет, не bis in idem.

Не знаю, помирил ли я, но, кажется, свел на приличную ногу. Кас<аткин> виделся у меня с Бак<стом> — при прощанье в зале железной дороги. Я именем Николая Лондонского миротворца просил их забыть вздор — обещали постараться.

Все требуют с неистовством переселения Чернецкого и его генерал-губернаторство над обеими типог<рафиями>.

Моя мысль о необходимости путешествия так же фурор сделала. Остальное на словах.

Письмо, ставшее, как блин Комом, с берегов озера приплыло ко мне в Женеву. «Колок<ол>» тоже. «Вече» еще не успел прочесть.

Пишу на другую минуту после выхода из вагона — никого не видал.

Schlafen Sie wohl405[405].

Думаю, Natalie, что это последнее письмо — или предпоследнее, а вам и вовсе нечего писать, если ж что важное, то помните — по телеграфу: Hôtel du Louvre, № 63 (это № комнаты) — и на мое имя. Но крайностей дурных, верно, не будет, а Долгорукий не родит еще так скоро.

385

Повторяю тебе о девушке для Лизы, что она очень мила и проста — ты ее в таком случае только и зови, если хочешь, чтоб она была как в родственном доме. Я еще перед отъездом говорил с Фогтом — она не возьмет никакого места до 20 декабря.

Именины мои я праздную один и приглашу Голынского не приходить.

Лизе не знаю, что уж и писать.

A rivederci406[406].

Четверг.

С Бак<униным> увижусь, хотя это мне страшно противно, потому что ложь мне противна. Это, Огар<ев>, мой подарок тебе.

413. Н. А. и О. А. ГЕРЦЕН

4 и 7 декабря (22 и 25 ноября) 1863 г. Париж,

Теддингтон.

№ 1

4 декаб<ря>. Paris. Fr.

Hôt du Louvre.

405[405] Спокойной ночи (нем.). — Ред. 406[406] До свидания (итал.);

Ваш телеграмм пришел тотчас после моего письма в Женеву. Итак, у вас была traversée magnifique407[407] в то самое время, как на Mont-Cenis бушевала вьюга; впрочем, ему-то вы и обязаны этим. Буря была по нашу сторону — а я очень не то что боялся, а жалел вас. Ну что «Aunis»?

С тех пор как мне приходится писать и к вам, и к Саше — я к обоим начинаю писать меньше. Надобно посылать циркуляры так, чтоб он, т. е. Саша, пересылал вам.

Еду я завтра (если ничего не помешает) и, след., в воскресенье на рассвете буду в Лондоне. В Женеве меня приняли по-флорентински, и Фогт был очень мил, а Б<акст> и еще милее.

7 декаб<ря>. Лондон.

Elmfield House.

Вот я и дома, господа дети, — приехал 5-го вечером в бурю и gale408[408]. Этот переезд из Calais в Дувр был хуже всего на свете — такой мерзости я не видел еще на море. В Твикнеме я на станции встретил Огарева — а я ехал, чтоб сделать сюрприз. Вместе взяли флей и поехали. Natalie и дети цветут. Лиза до того сконфузилась, что с пятнами на лице долгое время не могла произнести ни слова. Девочка очень умна и зла, мальчик у нее

386

под башмаком. Письма, подарки — все раздал (в доме). — J’ai dit à Lise que la petite main en corail de Malvida était faite pour gratter dans le nez — cela lui a tellement plu qu’elle gratte continuellement. — Ogareff est bien en santé. Czerniecki souffre beaucoup et il est très triste. Tchorzevski cherche encore des traces (sérieusement) de Toutou. Dans deux jours je vous écrirai une longue lettre — maintenant seulement une grande nouvelle.

Considérant l’avis de Baxt, Kas — et divers -off et -sky.

Considérant

Considérant

Avons décidé409[409] — типография переносится в мае месяце — в Лугано. — Мы все переедем туда на лето — а осенью в Милан. Это окончательно решено. Ну, вот важная задача климата и деятельности будет решена к общему удовольствию.

407[407] великолепная переправа (франц.);

408[408] шторм (англ.). — Ред.

409[409] Я сказал Лизе, что Мальвидина коралловая ручка для того, чтобы ковырять в носу — ей это так понравилось, что она без конца ковыряет. — Огарев

Ог<арев> находит памятник холодным, хоть многое зависит от статуи.

Рукой Н. А. Тучковой-Огаревой:

Ну вот и мы с праздником, Тата, Г<ерцен> привез нам от вас немного света (а к здешнему освещению не может еще привыкнуть).

Нового нечего сказать, надеюсь весной с вами видеться, и не на один день — все это желают, я тоже. — Пиши, что ты рисуешь теперь, твоя старуха нам всем больше понравилась, впрочем, ты знаешь, что я не знаток в живописи.

Прощайте, поцелуй Ольгу, кланяйся Мейз<енбуг>.

Твоя N.

Рукой Н. П. Огарева:

Милые мои дети, ну вот и pater с нами. И рад я, что он здесь, и жаль мне, что он не с вами, и жаль мне, что вы не с нами. Авось, мы скоро все свидимся. Обнимаю вас крепко, Малвиду благодарю за красную рубаху; но нот нет. Pater старается припомнить мотив, и все, что ни запоет, выходит:

Perche quanno me vede

T’engriffa come u gatto…

387

Писать больше сегодня не хочется. Тата, сидячая сонная женщина мне больше всего и чрезвычайно нравится. Вырабатывай себе genre во всех размерах — и в росте и в уменьшенной величине. — Что Ольгина болезнь?!

Natalie ждет писем от тебя — пиши, пиши и ко мне. — Как Малвиде понравилась новая программа:

в полном здравии. Чернецкий очень страдает и очень грустен. Тхоржевский все еще разыскивает следы (серьезно) Туту. Через