неправильного, чем праздновать день рождения Таты 25 декабря (это же 6 января) — но уж в последний раз отпразднуем сегодня 21 год!.. Какое «memento mori»220[220] для «предка», по выражению Гавроша. В общем я очень доволен Татой — хотя в

219[219] дражайшая (итал.)<. - Ред.>

ней еще много упрямства и шероховатостей — она много и серьезно занимается, матримониальные идеи не приближаются, а отдаляются, — ведь что ни говори — счастлива девушка, которая не кидается в бездну семейной жизни в возрасте 18, 19 лет.

У нас все идет понемногу — ничего хорошего, но и очень плохого мало. Здоровье Огарева по-прежнему плохо, на днях Майор присутствовал во время припадка. Что касается Натали, то повторяю вам, ее жизнь очень несчастна. — Selbstzerfressende СгШеи221[221], бегство от людей при неумении находиться в одиночестве —

128

все это отравляет душу, делая ее крайне несчастной. Написали ли вы второе письмо? Мне об этом ничего не известно.

Перейдем к общим делам — я вас огорчу поведением Тардье в Париже (читали ли вы?) в деле студентов; известием о здоровье Маццини, — говорят, что он очень болен. Между прочим, 19 декабря умерла старуха Гроф. Читали ли вы послание президента Джонсона? Черт возьми! Каков портной, и какой пьяница! Европа сходит со сцены. Будьте уверены — более, чем когда-либо — что окровавленные Россия и Америка — подымаются с обеих сторон океана, как я и предсказываю с 1849.

Итак — что же пожелать вам к Новому году? Даже желания старятся. Сохраним то, что нам дорого — und damit basta222[222].

Ваш друг

А. Г.

Постарайтесь прочесть «Теорию собственности» Прудона.

Огарев кланяется вам con amore223[223].

P. S. Хотел послать вам это письмо по почте — но посылаю с близким другом господина Талацци — это <...>224[224]

124. Э. КИНЕ

221[221] разъедающие душу причуды и сомнения (нем.). — Ред. 222[222] и баста (нем.)<. - Ред.>

223[223] с любовью (итал.). — Ред.

Vous ne me refuserez pas le droit de m’expliquer sur ce que j’ai hasardé de dire dans la lettre d’introduction d’un jeune ami qui a eu l’honneur de vous la remettre. Peut-être me suis-je mal exprimé. Or voilà ma pensée et le motif pour lequel elle m’est particulièrement chère.

Nous sommes l’avènement d’un autre rapport de l’homme au sol; notre problème consiste dans un essai de développer la liberté individuelle sans perdre le droit à la terre; de limiter le droit souverain de la propriété foncière par le droit souverain de chacun à une possession territoriale, de maintenir la propriété communale à côté de la possession individuelle. Colons, ayant défriché notre sol, habitués à un certain repartage agraire, sans couche conquérante sur nos épaules, il nous est plus facile qu’aux autres peuples de résoudre le problème dans un sens social. Le rapport de l’homme au sol, tel que nous l’entendons, n’est pas une nouvelle invention en Russie, c’est un fait primordial, naturel pour ainsi

129

dire; nous l’avons trouvé en naissant, nous l’avons négligé, méconnu; nous voulons maintenant, avec un remord sincère, le développer à l’aide de la science et de l’expérience occidentales. Otez nous ce problème à résoudre et nous retombons dans la barbarie de laquelle nous sortons à peine — et nous restons une horde de cosaques conquérants.

Et voilà pourquoi nous n’échangerons pas notre loi agraire, dans son état d’embryon, contre la vieille codification latine, contre la législation anglo-saxonne. La religion de la propriété d’après la loi romaine et le code français, nous tuerait notre avenir, — comme elle a tué, en alliance avec l’église, la grande révolution. C’est évident qu’avec deux abortifs pareils — la République ne pouvait créer quelque chose de viable.

Le peuple de Paris l’a bien compris lorsque, levant pour la première fois la tête après les orages de la terreur — il fait retentir à la Convention le cri lugubre — «du pain!» — On le renvoie, il ne se mêle plus aux affaires, — et il a raison.

Les extravagances de Babœuf, les utopies de presque toutes les écoles socialistes n’impliquent pas le fond. L’intensité du délire — témoigne de l’intensité du mal. La souffrance est constatée par les hallucinations, la question pathologique posée. Si la thérapie a fait défaut — ce n’est pas une raison pour tourner la question — et aussi comme nous le voyons, c’est impossible. La question économique et sociale — c’est le Magnum ignotum de notre temps. Or nous appelons, chaque fois lorsque l’occasion se présente l’attention de nos «aînés», de nos «pères conscrits» en science, et en civilisation — sur ce qui germe dans nos steppes. La Russie n’a été envisagée, jusqu’à présent que comme une avalanche qui menace. Eh bien! nous autres, nous voulons montrer qu’au dessous de la neige, il y a une terre et que cette terre est possédée d’une autre manière — que la terre historique du vieux monde.

Telle a été la cause, Monsieur, qui m’a déterminé en 1851 à écrire une longue lettre à votre illustre ami — (j’ose le dire maintenant, et au mien) J. Michelet «sur le peuple russe et le socialisme». Depuis l’avortement de la Révolution de février, je ne fais que prêcher la même chose. Vous me donnerez le bénéfice de cette cause atténuante. Lisant avec admiration le tableau large, sévère, plein de force et de courage, que vous donnez du suicide de la Révolution par le catholicisme, j’ai involontairement pensé à l’autre ennemi.

Permettez-moi de vous offrir (dès que j’aurai un exemplaire c’est une publication de Londres faite en 1862) un travail de mon ami Ogareff Sur la situation de la Russie — en y jetant un coup d’œil vous trouverez «in extenso» — ce que je viens de toucher dans ma lettre.

130

L’édition française du Kolokol ne paraît plus. M. Fontaine l’intention de rédiger une revue composée de la traduction de nos articles.

Recevez, Monsieur, l’expression sincère de mon respect profond.

Alex. Herzen.

30 décem 1865.

Grande Boissière. Genève.

P. S. Vous me permettrez, Monsieur, de citer la partie générale de la lettre dans notre journal?

Перевод

Милостивый государь,

вы не откажете мне в праве разъяснить то, что я взял на себя смелость высказать в рекомендательном письме, которое мой молодой друг имел честь вам передать. Может быть, я плохо изъяснился. Итак, вот моя мысль и причина, по которой она мне особенно дорога.

Мы представляем собой почин иного отношения человека к почве, наша задача состоит в опыте развития личной свободы без потери права на землю, в опыте ограничения суверенного права недвижимой собственности суверенным правом каждого человека на поземельное владение, словом, в опыте сохранения общинной собственности рядом с личным пользованием. Мы посельщики, сами разработавшие нашу землю, привычные к полевым переделам, не ощущающие бремени завоевателей на наших плечах, и нам легче других народов осуществить решение этой социальной задачи. Отношение человека к земле, так, как мы его понимаем, не новое изобретение в России, это исконный, так сказать, естественный факт, мы его нашли родившись, потом забросили, не оценили, и теперь хотим, с искренним раскаянием, развить его при помощи науки и опыта западного мира. Отнимите у нас эту задачу, и мы снова впадем в варварство, из которого едва выходим, останемся ордой завоевателей.

И вот причина, почему мы не променяем наш аграрный закон, находящийся в эмбриональном состоянии, ни на старое латинское право, ни на англосаксонское законодательство. Религия собственности по римскому закону, по французскому кодексу убила бы наше будущее, так, как убила в союзе с церковью вашу великую революцию. Ясно, что с двумя такими абортивами — Республика не могла родить ничего живого.

Народ парижский понял это, когда, поднимая в первый раз голову после бурь террора, он обратился к Конвенту со зловещими

131

криками: «Хлеба!» Его прогнали прочь — он больше не мешается в дела — и он прав.

Крайности Бабёфа, утопии почти всех социальных учений нисколько не опровергают сути дела. Напротив, сила бреда свидетельствует о силе болезни. Галлюцинации подтверждают заболевание — дают право на патологическое заключение. Если терапия не удалась — из этого не следует, что вопрос следует обойти, — к тому же, как мы видим, это невозможно. Социальный, экономический вопрос — Magnum ignotum225[225] нашего времени. Потому-то мы всякий раз, когда представляется случай, и обращаем внимание наших «старших», наших «отцов сенаторов» в науке и в цивилизации, на то, что прорастает в наших степях. До сих пор на Россию смотрели как на лавину, угрожающую падением. А мы хотим показать, что под снегом есть земля и что этой землей владеют иначе, чем исторической землей старого мира.

Такова была причина, которая побудила меня в 1851 г. обратиться к знаменитому вашему другу (смею сказать теперь, и моему) Ж. Мишле с длинным письмом «о русском народе и социализме». Вообще после неудачи Февральской революции я только об одном этом и проповедую. Вы, наверное, признаете это смягчающим обстоятельством? Восхищаясь созданной вами строгой, величавой полной силы и отваги картиной самоубийства революции посредством католицизма, я невольно вспомнил о другом враге.

Позвольте мне предложить вам (как только я буду иметь экземпляр лондонского издания, вышедшего в 1862 г.) работу моего друга Огарева «О положении России» — просмотрев ее, вы найдете in extenso226[226] то, что я сейчас затронул в своем письме.

Французское издание «Колокола» уже прекратилось. Господин Фонтен намерен редактировать журнал, составленный из перевода наших статей.

Примите, милостивый государь, искреннее выражение моего глубокого уважения.

Алекс. Герцен.

225[225] Великое неизвестное (лат.)<. - Ред.> 226[226] в подробностях (лат.). — Ред.

Grande Boissière. Женева.

P. S. Вы мне позволите, милостивый государь, привести общую часть письма в нашем журнале?

132

125. А. А. ГЕРЦЕНУ

30 декабря 1865 г. —1 января 1866 г.

(18—20 декабря 1865 г.). Женева.

30 декаб<ря> 1865. Boissière.

Сегодня год, как ты приехал распростуженный в Генф и мы утром 1 янв<аря> принимали Поджио. Еще год… и очень будничный. К концу свода summam summarum227[227] выходит, что плохого прибыло. Главное на первом плане — видимое разрушение Огар<ева>. Наконец он таки сломил свой организм и на себе выдержал свою теорию — о несуществовании воли. Временами он оживает и свежеет — но вообще в каком-то печально-болезненном Schwârmer/стве228[228]. В послед<нем> листе «Колокола» прекрасная статья его — это почти всё за шесть месяцев. Поездка в Montreux кончилась ничем, невозможность близости во имя воспитанья Лизы между Nat и Татой — тоже большое несчастие.