Ред.

Лозанна, Hôtel Belvédère.

194. M. К. РЕЙХЕЛЬ

15 (3) июля 1866 г. Лозанна.

15 июля 1866.

Lausanne. Hôtel Belvédère.

Ну что же — матушка Марья Каспаровна — вы на старости лет меня так жучите, что целую страницу написали всяких околичнословий насчет 400 фр. — Это вам стыдно. Само собою разумеется, что получив ваш ордер — как приеду в Женеву

208

(17 или 18 июля), так и пошлю Терезе Львовне Симон — при записке im 400 фр.

Ну вот и Катк<ов> прощен — и опять откроется клоака доносов. Вы, верно, знаете, что дело Карак<озова> на днях кончится, — à propos, получаете ли вы «Кол<окол>» или не прислать ли вам его особо, может, в Дрездене задерживают? Напишите слово — мне хочется, чтоб вы прочли статью о войне.

В Швейцарии тихо. Женева как-то из рук вон противна, но здесь можно жить. — А что впереди — этого и der liebe Gott322[322], я думаю, не знает. Из России никаких вестей — да и о ком им быть?

Целую ваших детей, жму руку и Рейхелю и вам.

Прощайте.

Рукой Н. А. Герцен:

15 июля 1866 г.

Hôtel Belvédère. Lausanne.

Видишь, что твое письмо не бог знает где меня нашло, милая Маша. — Но месяца через два, три я буду опять в Италии — надобно же и с Ольгой и Сашей пожить. Я думаю, что поеду в конце октября, останусь до весны, т. е. апреля, мая?..

Папа вам очень не советует ехать в Берн. Я начну расспрашивать всех моих знакомых, которых теперь немало, постараюсь узнать, нет ли где-нибудь места с жалованием — может быть, в Женеве — хотя это такой немузыкальный город.

Да, теперь, как на смех, перед самым отъездом у меня составился такой милый кружок знакомых — особенно девушек — что же делать?

Крепко тебя целую, дорогая Маша, и всех вас — напиши мне хоть словечко, когда будет время, о здоровии Макса — что с ним было?

Твоя Тата.

А вы пишите на женевский адрес: 7, Quai du Mont Blanc. Genève.

195. M. МЕЙЗЕНБУГ

25 (13) июля 1866 г. Женева.

25 juillet. Genève.

7, Quai du Mt Blanc.

Que vous dirai-je sur toute cette histoire et sur votre lettre? — Fatalité et débandade morale, égoïstique dans laquelle chaque individu crie pour son compte, ce qui n’exclue pas du tout beaucoup d’amour. Car il n’y a pas de sentiment plus égoïste que l’amour… tout amour — paternel, fraternel, sexuel. J’ai été profondément chagriné et offensé des lettres d’Alex. Maintenant c’est passé — j’ai une digestion inébranlable.

La lettre qu’Ogareff lui a écrite est un chef d’oeuvre — voilà l’homme de la nouvelle morale — dans toute sa poésie. Pourquoi Al vous a cité seulement la phrase sur l’égoïsme? Faites traduire toute la lettre. Je n’ai rien à y ajouter.

209

Tata a agi sans me consulter — mais elle ne mérite pas de reproche. Je ne savait absolument rien — elle était deux trois jours plus longtemps à Lausanne. En allant de supposition en supposition et de fantaisie en fantaisie — et sous l’impression d’un côté de l’isolement triste dans lequel doit rester (par sa faute ou non, cela ne change rien à la chose) N et Lise — elle a eu un élan de dévouement. Lorsqu’elle me parla de cela (après avoir écrit à Alex) — je lui ai conseillé de réfléchir. Mon ultimatum — était d’aller avec Tata et vous à Venise et de retourner à Genève pour l’hiver. Après j’ai changé tout cela et je suis revenu à notre ancien projet. Moi je vous conseille fortement de penser à tout ce qu’il y avait de bon dans l’élan de Tata. Alex devait me demander — il devait faire ce que vous avez fait. Votre lettre m’a touché par la confiance, par l’inébranable amitié et je vous en remercie de tout mon cœur.

L’ensemble de cette histoire — m’a fait réfléchir — j’ai beaucoup parlé avec Og. (Il va mieux depuis l’été — c’est-à-dire l’état général est meilleur). Dites-moi maintenant tout franchement en quoi pensez-vous que Florence soit préférable pour Tata?.. Je doute fortement que les connaissances que Tata a ici et les personnes qu’elle voit chez moi — soient de beaucoup inférieurs — aux amis florentins. C’était un grand malheur — que vous n’êtes pas restée avec Olga à la Boissière. (A propos, pourquoi dites-vous dans la dernière lettre que vous vous êtes éloignée pour la paix? c’est la maladie qui vous a forcée.) Seule Tata ne pouvait pas organiser une société — et elle s’est peut-être trop habituée à une indépendance trop bruyante. Alex est dans un âge — où le «home» est le travail, l’œuvre d’un homme. Warum denn diese Unselbständigkeit? — Donnez vos conseils, vos avis et surtout restez amie comme toujours.

Je vous écrirai bientôt une longue lettre.

Перевод 25 июля. Женева.

7, Quai du Mont Blanc.

Что сказать вам обо всей этой истории и о вашем письме? — Рок, распущенность моральная и эгоистическая, под влиянием которой каждый шумит о себе, что вовсе не исключает сильной любви. Ибо нет чувства более эгоистического, чем любовь… всякая любовь — отцовская, братская, половая. Я был глубоко огорчен и обижен письмами Александра. Теперь это прошло — у меня несокрушимое пищеварение.

Письмо Огарева к нему — шедевр, — вот человек новой морали во всей ее поэзии. Почему Александр прочел вам лишь фразу об эгоизме? Заставьте его перевести все письмо. Мне нечего прибавить к нему.

210

Тата поступила не посоветовавшись со мною, — но она не заслуживает упрека. Я решительно ничего не знал — она пробыла в Лозанне на два или три дня дольше. Переходя от предположения к предположению и от одной фантазии к другой — и под впечатлением, с одной стороны, грустного уединения, в котором должна была остаться (по своей вине или нет — это дела не меняет) Натали с Лизой, — она была охвачена порывом самопожертвования. Когда она мне рассказала об этом (после того, как написала Александру), я ей посоветовал подумать. Мой ультиматум был — ехать вместе с Татой и вами в Венецию, а на зиму вернуться в Женеву. Затем я все это изменил и вернулся к нашему прежнему плану. Со своей стороны, настойчиво советую вам подумать над тем, что было хорошего в порыве Таты. Александру следовало меня спросить — он должен был сделать то, что сделали вы. В вашем письме меня тронули доверие и неизменная дружба, и я от всего сердца благодарю вас.

Вся эта история заставила меня задуматься — я много говорил с Огаревым (с лета ему стало лучше — т. е. его общее состояние лучше). Теперь скажите мне совершенно откровенно, чем, думаете вы, Флоренция предпочтительнее для Таты?.. Я сильно сомневаюсь, чтобы здешние знакомые Таты или люди, которых она встречает у меня, были намного посредственнее ее флорентинских друзей. Большое несчастие — что вы не остались с Ольгой в Буассьере. (Кстати, почему вы утверждаете в последнем письме, что удалились ради мира? ведь уехать вас побудила болезнь.) Тата одна не сумела собрать общество — и она, может быть, слишком привыкла к слишком шумной независимости. Александр находится в возрасте, когда

«home»323[323] для мужчины составляют работа и дело. Warum denn diese Unselbständigkeit?324[324] Каков ваш совет, ваше мнение, а главное, оставайтесь другом, как всегда.

Вскоре я напишу вам большое письмо.

196. Н. А. ТУЧКОВОЙ-ОГАРЕВОЙ

1—2 августа (20—21 июля) 1866 г. Женева.

Середа, 1 августа.

Если б, Natalie, ты мне верила, — ты знала бы, как искренно мне больно, что ты опять и опять отдаешься тому бесплодно отчаянному настроению, которое ведет к безвыходности. Если б ты верила — тебе было бы легче, и мы шли бы в жизнь, неся крест с большей силой и с большим достоинством. Оставим же слабость постоянных сетований. Я не говорил о моем последнем

211

плане ни с кем, кроме Огар<ева>, ни Саша, ни Мейз<енбуг> ничего не знали — оставь и этот порыв comme non avenu325[325]. В душе твоей ты не можешь его обвинить — не можешь по цели. Ты должна была взглянуть на семью и на факт без критики и должна была в себе укрепить мысль спасения единства. Как скоро явилась критика — явились и rаncun/ы326[326]… и все наделавшее беды. Слова твои — иногда оживлявшие надежду и наполнявшие меня больше светлым взглядом о подчинении духовном — о принятии меня проводником в impass’e327[327] — не переходили ни разу в действие. Вечный бунт твой (не смейся и не сердись за это слово), вечный протест и оппозиция для меня выкуплены — я их стираю, прощаю, — но для других они бросаются в глаза, и жизни с ними не устроишь. Ты ищешь всего в школе, а я думаю, что и школа и всё — зависят от того смирения и обращения критики на себя, от того самосознания, без которого нет справедливости.

Возьми мои письма — и найди в них одно слово, которое отвергла бы твоя совесть. — Язык отчаяния — не язык любви и ума — он меня мучит. Имеешь ли ты над собой власть победить его?

323[323] убежище (англ.)<. - Ред.>

324[324] Почему же эта несамостоятельность? (нем.). — Ред. 325[325] как недействительный (франц.)<. - Ред.>

326[326] размолвки (франц.)<. - Ред.>

Здесь директор школы в Лугано — у него бездна учеников; всё русские, он берет 2000 фр. в год. Начал он с большого капитала — и с дозы подлости. Либерал и образованный человек, очень неглупый, он подчинился всем влияниям — но в ином, говорят, идет все ладно, и его подчинение внешнее. Он даже допускает жизнь родителей в пансионе при школе. Понимаешь ли ты, что такая школа для Б. и для тебя — невозможна. Что же непонятного, когда я говорю об азиле — сначала скромном, потом возрастающем, если удастся. — Здешние русские отдают в Лугано последних русских детей — и я с ужасом смотрю на растущую бедность Мечник<ова> и всех остальных, на днях был опять Серно-С<оловьевич> — совершенно обнищалый.

О средства, средства — а ты еще по старой памяти детства говоришь с презрением о деньгах. А тут мы же удивляемся поведению Скарятиной — она спасает кусок хлеба Наде. Какая работа ей достанет его? Это все химеры.

У нас в доме министерский кризис — кухарку я отпустил — оказалось, что недостает две рубашки