—
222
После этого ваша телеграмма… и письмо Александра, в котором он пишет, что они находятся посреди Симплона, не имея возможности ехать ни назад, ни вперед. Затем телеграмма за телеграммой в газетах о том, что дорога от Domo d’Ossola до Avona в скверном состоянии… и снова ожидание. — Все небольшие замыслы, которые были у меня на это время, haben gescheitert335[335]. Жизнь очень жестока — и в самом деле ищешь наконец отдыха — отдыха — покоя.
Если бы я мог рассчитывать, что Александр выждет, но я уверен, что они отправились с первой каретой.
Словом — carissima Florentina336[336] — на мою долю достаточно сильных переживаний, я не хочу быть романом Радклифф, главой из «Ада», беглецом с картины Микеланджело. Я хочу (…I will…337[337] но I shall338[338] побеждает) — я хочу наконец быть стариком.
333[333] а не 8, как вы написали.
334[334] выдохся (англ.). — Ред.
335[335] разлетелись (нем.)<. - Ред.>
336[336] дражайшая флорентинка (итал.)<. - Ред.> 337[337] я хочу (англ.)<. - Ред.>
И на этом кланяюсь вам.
Пишите, или еще лучше — телеграфируйте, в случае надобности.
Прощайте.
209. О. А. ГЕРЦЕН
29 (17) сентября 1866 г. Женева.
Может, когда это письмо придет, милая Ольга, вы будете все вместе и улыбнетесь, читая мое письмо к Мальвиде. Но пока мне не до смеху. Скучно, досадно и страшно.
Лиза теперь здесь. И они остановились и ничего не предпринимают, пока не будет вестей.
Целую тебя — и прощай.
Сейчас получил письмо из какого-то Berisal на Симплоне, они хотят ехать (т. е. уехать) в Domo d’Ossola — в четверг 27.
210. Н. А. ТУЧКОВОЙ-ОГАРЕВОЙ
2 октября (20 сентября) 1866 г. Женева.
2 окт<ября> 1866.
Я должен к тебе писать. Говорить я не могу. Язык твой все сгубил, всех отдалил. Все дела твои, может, нашли бы отпущение любви, но беспощадные слова зовут отпор. И довольно об этом. Тебя может исцелить только твоя совесть — она не просыпалась.
223
После вчерашнего дня я вышел, как после тяжелой болезни. Ты могла мне предложить, чтоб я не видал несколько лет Лизы! Ты могла это сделать после всего, что было, зная, что она мне необходима, что я ей необходим. Я этого никогда не допущу — доведи меня прежде до сумасшествия или до гроба. Ты думаешь, что я боюсь общественного пересуда (потому что я не хотел, чтоб толпа терзала нас и наши имена)? Ты ошибаешься — я близких и далеких тебе сделаю судьей над этим похищением, из необузданного каприза, ребенка, которого я так безмерно люблю. До этого преступления я тебя не допущу. Я потребую суда твоей сестры, твоего отца, я найду людей, которые нарочно за этим поедут в Россию.
Теперь следует вопрос: что я предлагал, т. е. в чем дело? Повторяю слово в слово. Первый вопрос, который следует решить, — оставаться или нет в Женеве? Он не должен зависеть ни от каких coups de tête339[339], а от пользы воспитанья. Надобно выждать ответа М<ейзенбуг>. Я говорил о неудобствах женевской жизни, но я говорил и то, что я и Ог<арев> им подчиняемся.
Если оставаться, следует искать квартиру. Если не оставаться, я предлагал ехать в Лозанну, там нанять дом, я хотел в него мало-помалу все перевезти и вовсе уничтожить женевскую квартиру. Ты отвергла Лозанну — пришлось указывать на другие города Швейцарии, в которых жить будет скверно.
Ты хочешь в Ниццу, но достоверности, что холера прошла, нет. Я предлагал перед Италией заехать и осмотреть — приискать дом и потом приехать в конце ноября и перевезти тебя с Лизой, если возможно.
До решения вопроса с М<ейзенбуг> я хотел съездить собрать мысли, дух, после ряда грустных событий, боязней, разговоров, дней на десять в Фрибург, Невшатель.
Где же те злодейства, по которым можно у отца отнять дочь?
Я прошу тебя обдумать мои слова (я прошу, глубоко убежденный, что ты должна просить меня о забвении всех страшных слов, сказанных тобой). Ты видишь, мое письмо совершенно спокойно. Я написал сегодня мое духовное завещание, которое отдал Ог<ареву>, и это письмо. Я все обдумал хладнокровно. Мою карьеру я считаю оконченной. Должно быть, доля казни 1852 и теперичной мною заслужена, и я готов на все. Но пока устранить себя от Лизы не позволю — в этом я присягаю. И до суда твоей сестры ничего окончательно не решу сам.
Еще в заключение одно слово — о тебе самой. Ты глубоко обидела меня. Но я готов свято и искренно протянуть руку — для
224
того чтоб работать над твоим исправлением и над воспитаньем Лизы, прощая все прошедшее. Думаю, что письменный ответ лучше словесного. Жду его.
Письмо это сбереги.
211. М. МЕЙЗЕНБУГ
9 октября (27 сентября) 1866 г. Базель.
9 oct
Bâle.
Oui… oui, c’est cela «Basel» — vous voyez que je suis presqu’en Allemagne à côté des Badaux et des Bavarois. C’est là que j’ai reçu votre lettre — elle est si bonne que je me mets immédiatement à écrire une mauvaise réponse.
Or donc le rhumatisme et l’idéalisme ne passent pas. Vous parlez de la tranquillité, du repos — es liegt nicht in dem Zusammenhang der Dinge — on ne peut changer ni l’histoire d’un peuple, ni l’histoire d’un homme.
Une fois à Argyle room, Holinsky parlait avec une Française — c’était en 54 ou à la fin de 53. Moi je me moquais de lui et taquinais un peu sa belle. Tout à coup elle lui demande — mais qui est donc ce «juif errant».
Lorsqu’il y avait plus de moralité dans l’économie universelle, dieu parlait par des ânesses privées, maintenant — comme vous voyez, il parle par des femmes publiques. (Peut-être du point de vue de l’éternité il n’y a pas de différence.) Le mot vieux et usé n’est pas mal choisi — il y a des gens qui s’endorment et d’autres qui «errent».
Errare humanum est!
Une fois le chemin brisé — s’est fini. Mille et mille circonstances ne me laissent tranquille. Il faut subir son sort et porter sa croix. Soyez profondément persuadée — que la petite Française avait raison — je ne trouverai pas le repos, auquel j’aspire. J’ai aussi des rhumatismes d’âme — qui ne passent pas.
Mais tout cela est ennuyeux.
Comment après tant d’amitié, vous osez m’égratigner avec une férocité prussienne? Comment 400 fr. de votre argent? Mais je commencerai par maudire Alex
Plus tard.
Après avoir écrit cela — je lus dans les journaux 34 condamnations au gibet — en Russie. Est-ce vrai ou non?
Soyons tranquilles! Reposons-nous!..
225
Vous avez raison donc pour le reste de la lettre.
Tata fait immensément de bruit — elle pense que crier en parlant veut dire avoir une belle voix et parler avec une vitesse qui écrase les mots — c’est chic…
Adieu.
Перевод 9 октября. Базель.
Да… да, вот именно «Базель» — как видите, я почти что в Германии, вблизи баденцев и баварцев. Здесь я получил ваше письмо — оно такое милое, что я сразу же принимаюсь за нелюбезный ответ.
Итак, ревматизм и идеализм неизлечимы. Вы говорите мне о спокойствии, об отдыхе — es liegt nicht in dem Zusammenhang der Dinge340[340] — невозможно изменить ни историю народа, ни историю отдельного лица.
Как-то в Argyle room Голынский беседовал с какой-то француженкой — это было в 54 или в конце 53. Я потешался над ним и слегка поддразнивал его красотку. Вдруг она спросила его — да кто же этот «вечный жид»?
Когда в мировом хозяйстве было больше нравственности, бог вещал через приватных ослиц, теперь же — как видите, он вещает через публичных женщин. (Возможно, что с точки зрения вечности в этом нет разницы.) Старое, избитое словечко употреблено к месту — одни дремлют, другие «блуждают».
Errare humanum est!341[341]
Стоит выбиться из колеи — пиши пропало. Тысячи обстоятельств не дают мне покоя. Надо покориться судьбе и нести свой крест. Будьте вполне уверены, что француженка была права — мне не найти покоя, к которому я стремлюсь. У меня также ревматизм души — и это неизлечимо.
Но все это наводит скуку.
Как же после такой дружбы вы осмеливаетесь царапать меня с прусской жестокостью? Какие 400 франков ваших денег? Я просто прокляну Александра, если он согласится; я не приеду во Флоренцию. Но в самом деле… Что с вами?..
Позднее.
Написав все это, я прочел в газетах, что в России 34 человека приговорены к виселице. Правда это или нет?
226
Будем спокойны! Отдохнем!
Во всем остальном в письме вы правы.
340[340] ход дел этого не позволяет (нем.)<. - Ред.>
Тата немилосердно шумит — она воображает, что кричать при разговоре значит обладать прекрасным голосом, а говорить скороговоркой, так что ничего не поймешь, — шикарно…
Прощайте.
212. ЛИЗЕ ГЕРЦЕН
10 октября (28 сентября) 1866 г. Базель.
Милая Лиза,
ты мне так мало пишешь, что я ничего о тебе не знаю — и пишу к тебе за тем особое письмо — а ты его разбери сама.
Скажи Пану, что пан Булевский живет здесь Sivogel Strasse, 13, и дети и жена его здоровы.
Я, вероятно, в пятницу еду.
Целуй Ага, а я
целую тебя.
Маме писал особо.
Середа 10 окт<ября>.
Basel.
213. С. ТХОРЖЕВСКОМУ
16 (4) октября 1866 г. Фрейбург.
3 часа. Вторник.
Любезнейший Тхоржевский,
по-видимому, в четверг утром я поеду в Лозанну — а потому пишите и посылайте всё туда — poste restante (пока не напишу). Если у вас что особое, телеграфируйте сюда завтра в Zähringen — но чему же быть.
Я так же сделаю.
Из Лозанны напишу.
Нет ли «Revues» — русских?
Чтенья мало.
Я иду тоже на секретное свидание, вот уж не отгадаете, с одним из замечательнейших людей в Европе. Но сказать не могу.
214. С. ТХОРЖЕВСКОМУ
18 (6) октября 1866 г. Лозанна.
Лозанна. Четверг.
5 часов вечера.
Пан доблестнейший,
и вы, Брут, точно так же забыли меня — ни на почте, ни в отели ни строки. А я два дня в Фрибурге последние провел превосходно — с незнакомцем.
Пора топить — не простудите Лизу. — Кстати скажите ей — что мне за нее совестно, что она не отвечала на два письма.
Пишите всё по адресу: Hôtel Faucon, Lausanne.
A propos, я обедал вчера и ехал сегодня с генералом, начальником всего прусского штаба — Молтке, который составил весь план кампании. Мы с ним так себе очень учтиво и с его супружницей.
Ишутина не казнят — и то слава богу.
Прощайте. Вы можете
телеграфировать сами приехать.
Скажите Ог<ареву>, что я написал общую статью о европейских делах для «Колокола», можно 1 декаб<ря>, а если ничего другого нет, то к 1 ноября.
Нат<алье> Ал<ексеевне> я писал в
