pointe37[37] в том, что Ал<ександр> упомянул об исповеди. Но ты опять должен взойти в колею франц<узского> жаргона. А может, писать теперь и полезно. Насчет квартиры у Ланге я боюсь, что она слишком шумна. Я бы лучше часть времени остановился бы в Rose Cottage или вообще в Ричмонде. Моя старая и вечная тема, внешняя независимость жизни — великое дело, ich schwelge38[38] теперь в ней; знать, что никто тебя не ждет, что нельзя опоздать, дает страшную свободу мысли — и покой. И за грехи наши не будет нам этой жизни. Рвался ты осенью в одиночество — болезнь связала. Думал и я иначе вздохнуть — два гробика стали на дороге.

3 февраля.

Был у меня Соколов, он в Дрездене подрался с полицейским и бежал оттуда. Здесь без средств, начал корреспонденцию для Ганеско («L’Europe»), работать хочет и, полагаю, может. Самолюбие его знаем. Я ему дал из фонда 100 фр. У Геру был, не застал и оставил записочку, был и у Шарля Ed. Не знаю, что делать, он, по моим словам, Нефцеру обещал корре<спонденции>. Завтра с утра поеду в Замоскворечье к Мишле, к Салиас и улажу как- нибудь. Е. Утину я откровенно скажу, что поведением женевских жеребят недоволен. Гуляя в Palais Royal, я зашел часу в седьмом к Принцу. Разумеется, его не застал, но учтивость и простота alles ehrenwert39[39]. Нелатон возвратился, но, говорят, молчит. Вчера в «Nord’e» опять статья в пользу Каткова. Насчет твоего антр-филея-ре-штучки — поместить можно, но это бедно, право, обстоятельства важнее, чем кажется, — теперь нам надобно выплыть. Офросимовская речь почище всего. Этим надобно воспользоваться. Слово «ре-штучки» потому не отлично, что напоминает дол<горуковские> востроты. Наконец-то от Тхорж<евского> известие, за то в награду посылается ему Лиза.

37[37] соль (франц.)<. - Ред.>

38[38] я утопаю (нем.)<. - Ред.> 39[39] все почтенно (нем.)<. - Ред.>

Я ложусь спать в 11 часов. Сегодня в 5 утра по коридору весело шли господа с bal masqué40[40] alia tempora41[41].

Был на кладбище, постоял на их временной могиле. Видел, как хоронили какую-то даму, об которой a la lettre42[42] плакали

31

больше ста человек, и совершенно откровенно. Поговорил с тем же жандармом, которого и ты видел, и ушел с какими-то внутренними слезами. На Champs Elysées, в ту улицу, мне страшно идти. Все подробности живы. Nat права, смерть Лели была поэма, лаокооновская поэма смерти, человеческого бессилия и стихийной дури.

С Ротшильдом я квит, т. е. он получил из Америки около 11 000 — и их взял, а я взял у Авигдора 4000 и за дом одну треть вперед, так что за посланными в Рим и Лондон, остав<ленными> Саше и в Монпелье и за тратой здесь, останется 6000 [+ долг Касатк<ина> (7000)]. Оно и хорошо, но what next?43[43] Их не хватит никак до 1 мая. Ты бы на всякий случай постыдил да понаяштирил Прынца. В Америке дела идут лучше. Какое же ему дело, у меня ли или у другого будут деньги за 5%.

12 часов.

Письмо твое получил: «Колок<ол>» посылать не нужно еще раз. Тот ли порядок статей, другой ли — не беда, и «Смесь» оставь как есть. Я только прибавил бы одну строку к статье «Из Москвы» вроде: «Благодаря за присылку и вполне оценяя статьи, мы не можем сказать, чтобы соглашались с автором безусловно».

Груду «Колок.» прислал Тхор<жевский> Левицкому, я просил по 3 экз<емпляра>, но разойдутся. Саше во Флоренцию пошлите от 1 февр<аля> (10 экзем<пляров>). Пять пойдут автору.

Твои вести о здоровье — веселее. Прощай. Сейчас писал в Montpellier (здесь все поверили, что я там поселился, даже Ch. Edm и издатель Dentu).

40[40] маскарада (франц.)<. - Ред.>

41 [41] другие времена (лат.)<. - Ред.> 42[42] буквально (франц.). — Ред.

Я, саго mio44[44], не потому думал, что Richmond Hill тебе набил оскомину, что ты один, а именно, что ты не один.

Посылаю Лизин портрет ясновельмож<ному> Тхоржевскому. К Чернецк<ому> писал сегодня и ему послал совсем иной портрет.

Деньги, вероятно, ты раздал.

23. М. К. РЕЙХЕЛЬ

9 февраля (28 января) 1865 г. Париж.

9 февраля 1865. Париж.

Grand Hôtel. Boul des Capucins.

Некий боец Соколов и Тата говорят, что вы сердитесь за мое глупое молчание. Во-первых, вы правы, а во-вторых, потому-то я и пишу к вам, да потому-то и все же люблю вас — что вы сердитесь.

32

Дайте руку — и поболтаем. Все счеты в сторону — abbasso l/irritazione!45[45]

Вы знаете, что мы собираемся в ваше суседство, т. е. в Женеву, на долгое житье. В ноябре я поехал туда — Н. А. Огарева была в Париже, с тремя детьми. В одну неделю два ребенка скончались. Первая — на моих руках, так сказать. Это был ребенок удивительной красоты и ума. Приехал Огарев — и через три дни умер другой. Н<аталью> А<лексеевну> выслали доктора из дому, потом из Парижа, и она поехала в Монпелье. Ужаснее драмы я с 1851 не видал, снова все около покрылось мраком. А довольно мрака было и общего. Измена почти всех друзей, нравственное падение Москвы, университета, палачество, взошедшее в нравы — все вместе не делало вовсе из нашей жизни особенный конфет.

В Женеве я нашел сына Дмит<рия> Павлов<ича>, и он очень, очень порядочный человек — с ним помянули московских, даже Марью Степановну. A propos, у Львицк<их> говорят, что Егор Ив<анович> больно хиреет и отдает дом Голохвастовой дочери. Идет — идет все к гавани, — ну да это старая штука, вот волочиться-то перед смертью — это поновее.

Что ваши малые — большие? все выросло? Что Мориц — ведь ему лет двадцать — и что Мориц всех Морицев — сам Рейхель? Вот и его приятель Прудон в мать сырой земли. Умер он от астма и гипертрофии сердца, ничего не оставив жене и детям.

44[44] дорогой мой (итал.). — Ред.

Надеюсь, что вы «Колокол» получаете — стало, о наших воззрениях нам нечего толковать. Еду я в субботу или в воскр<есенье> в Лондон — напишите мне доброе, дружеское письмо — и обнимите Рейхеля.

Вот адрес — провизуарно:

N. Ogareff Esq.

6 Rothsay Villas. Bichmond Hill. (Surrey) S. W. pour A. H.

24. H. П. ОГАРЕВУ

10 февраля (29 января) 1865 г. Париж.

10 февр<аля>. Вечер.

Буря ревет. Холод и мороз невозможный. Ну вот и уехал. Nat пишет письмо с упреком, что я долго остаюсь в Париже… Странно, как все немилосерды ко мне. Я думаю, это оттого, что я слишком здоров. Если завтра буря не уймется, я поеду воскр<есенье> вечером (на Victoria station буду в понедел<ьник> утром в 672), но если и завтра не будет лучше,

33

поеду в понедельник. За десять часов извещу Тхоржевского. Ветер и холод раздражают нервы.

Сегодня принесли рамку на большой Лелин портрет… Что за красота в смерти… и что за глупость в жизни.

На всякий случай, если что нужно, пиши на Львицкого. Он сегодня приехал.

Прощай. Я давно не был так low spirited46[46]. Еду с Ус<овым> обедать к Салиас — далеко, неудобно и будет до бесконечности скучно. Нет, она «герой не моего романа».

Засим кланяюсь.

Сегодня у меня были Реклю, Громор, Сарвази, да я был у Бамбергера.

25. ЛИЗЕ ГЕРЦЕН и Н. А. ТУЧКОВОЙ-ОГАРЕВОЙ

11 или 12 февраля (30 или 31 января) 1865 г. Париж.

Милая Лиза, и ты что-то ничего не пишешь мне. Как же ты была на даче Пешолье, и хорошо ли там? А здесь скверно — такой холод, что режет лицо. Я завтра увижу папу Ага и буду ему о тебе рассказывать.

Целую тебя крепко.

Час.

Прибавлю два слова. Снег попадывает, и гарсон уверяет, что теплее. Билет сейчас возьму — и в 8 вечера буду вне Парижа.

Сарвази не приезжал.

Видел у Л<евицкого> портреты имп<ератрицы> и всех при ней состоящих — ни одного человеческого лица, а она сама — комплектная немка.

Из Лондона тотчас напишу.

Мать и отец жены Мореса — очень хорошие люди. Кланяйся Mme M и Косту.

Сер<гею> Льв<овичу> кто-то прислал целый ящик — книг, икры, семги, огурцов, баранок и очищенной водки. Нам вот никто не пришлет.

26. Н. А. ТУЧКОВОЙ-ОГАРЕВОЙ и ЛИЗЕ ГЕРЦЕН

22 (10) февраля 1865 г. Лондон.

22 февраля.

6 Rothsay villas, Richmond Hill.

Вчера видел я Саффи — т. е. Нину, сам он уехал в Форли к умирающему дяде. О ней я должен сказать, что из всех знакомых и близких никто не принял так горячо, так глубоко

34

страшную весть. И это у ней не прошло — она меня расспрашивала, не плакавши, но с лицом, бледным до пятен и совершенно искаженным от боли и волнения. Я готов был обнять ее и сказать, что я виноват перед ней и судил об ней дурно. Она серьезно хотела сначала ехать к тебе в Монпелье. Ее ты увидишь — они май месяц проведут в Женеве. Я обещал показать ей большой портрет — и на днях поеду. Старик Краффорд жив, старуха молода, дети здоровы.

Затем вот тебе и превосходная весть. Хлопоты о Чернецк<ого> брате совершенно удались — посланник сообщил Росселю из Вены, что он уже освобожден и может ехать куда хочет. Ты знаешь, что тут хлопотали Сутерланд Эдвардс и Гран Дуф. Тебе снова мораль — без крайности не выбрасывать людей за окно.

До сих пор в проектах изменения нет — неделей позже, неделей раньше — вот и все. Вопрос насчет Огар<ева> я сам в своей совести не могу решить. Я во всяком случае еду между 10 — 15 марта. Стоит ли на это время брать квартеру, не знаю. Насчет Сусловой ты можешь всегда сговориться с отелем в небольшой прибавке или в особом блюде (вперед только надобно

спросить цену). Насчет книг бери ты у Ganet или у Коста «Revue des 2 Mondes». В каждом № очень интересные вещи. В янв<арской> книжке о Mme Roland и Марии-Антуанетте.

Зачем же ты хочешь оставлять Монпелье тотчас после 27? Да останься еще понедельно — хоть до 12 или 13 — до тех пор всё успеем сделать.

Рукой Н. П. Огарева:

Оставайся в Монпелье, пока не пришел последний срок отъезда и оставайся до конца в отели, ибо этот срок не долог. Alles hat seine Zeit47[47]. Мне кажется, что все идет так скоро, что некуда спешить, кроме одного — не могу скоро работать, потому что проклятое здоровье, которое нельзя назвать и болезненным состоянием, мешает двигаться вовремя; поздно уснешь, поздно проснешься, не вовремя почувствуешь себя слабым, а в сущности какая это к черту слабость — человек ест за двоих и ходить может по 6 верст без отдыха. Ничего не понимаю в этом, кроме того, что это