— и неужели Мейз<енбуг> не хочет, не стремится помочь — а всё из самолюбия, что я обвинил.

Итак, отправляй их.

На обороте:

A Alexandre.

241. Н. П. ОГАРЕВУ

25 (13) ноября 1869 г. Генуя.

25 нояб<ря>. Genova.

Albergo Feder.

Получил твое письмо. — Дело идет хорошо — но есть и решюты. Проклятая езда с ветурином (уж ты и это не прими за каверзу, шЕейший) до того утомила Тату, что возвратились некоторые признаки. Ей было немного тошно — она тотчас сказала, что отравлена и что Пен<изи> еще прежде дал яду Шиффу. Я ужаснулся — но дело сошло с рук. Тем не менее — еще многое не в порядке. Серьезный разговор, чтение ее утомляют. Она очень раздражительна — сердится за то, что Nat спит в ее комнате, и спрашивает: «Зачем, чего боятся?» Хлопот и уходу будет довольно. Я заметил, что ей вовсе не нужно покоя и одиночества, а скорее внешнее развлеченье и занятья. Так, обед за table d’hôt’oм, — причем надобно одеваться, — идет до того отлично, что она тебе посылает портреты всех сидящих против нас — и необыкновенно сходные.

Насчет Ниццы, я полагаю, ты прав, да и Тата ее боится — там есть знакомые, а она думает, что все известно. Можно остановиться в Монако или в Канне. Худшее — это дорога отсюда. В сущности, в Италию зимой проезд такой же, как в Воронеж или Вятку. Третий день дождь и вьюга — море непокойно, а ехать в дилижансе ужасно (22 часа). Вот я и сижу в H<ôte>l Feder и думаю, что делать.

Не могу делить твоей мысли насчет Мейзенбуг. Во-первых, она вовсе не имеет Sitzfleisch’a372[372], как ты. Она осенью ездила в Мюнхен на оперу Вагнера. Старость ее не бог знать какая — ей 53 год — а я в 57 не пристал еще к скале, как улитка. Она много виновата в беде — и, стало, expiatio373[373] падает и на нее. Из Ольги она сделала полупостороннюю — и хотела бы из эгоизма half and half374[374] с любовью ее удержать. Я Ольге не приказываю — и не наказываю ее, если она не поедет, но, признаюсь, после бывшего мне хочется и ее спасти. После Мейз<енбуг> из Флоренции калачом не сманишь. О идеализм!

Не сердись на крутые возражения в прошлых письмах. — Грановский, по книге С<танкеви>ча, обвинял тебя, спокойнейшего и тихого по виду, «в заносчивой самонадеянности»; ведь, пожалуй, тут есть и правда. Ну что папского во мне — меня просто человечески бесит возражение с высоты, не без персифляжа — но без фактов. Источник я понял очень хорошо, но не могу же я не видеть истины. Мешай все человеческие поступки

264

в безответственной пляске рефлексов мозга — и тогда не ищи колотить мерзавца П<енизи> или разбирай дело — как бы оно ни было печально. Тата шалила и играла с десятью почитателями, начиная с Фрикена и Тхорж<евского> до разных других. Пока люди встречались честные — дело сходило с рук, а встретился подлец да еще комедиант, ну оно и не сошло, — она сначала дошутилась до бед и, испуганная, не знала, что делать, и Саша потерял голову. — А что она сделала из десяти писем, звавших ее в Париж, указывавших на неминуемую опасность? Что сделала из предостережений Мейзенб<уг>, которая виновата тем, что не писала мне и не сказала Саше? Ее мучит (так, как мучило покойную Nat), что она была обманута, что человек этот подлец. А ведь чуть ли не он отдалил Мещерского — которого, я уверен, она любит. А тут ко всему угрозы мести… Великодушие и сожаление — приняли бы иную форму и не дали бы П<енизи> прав на нее. Теперь она вспоминает все подробности и говорит — даже говорит о времени своего полного безумия. Многое ей больно, она сильно пострадала за неосторожность — но лицеприятно стереть последнего не могу. И мне не легче от этого — но что же делать!

Прощай.

242. Н. П. ОГАРЕВУ 26 (14) ноября 1869 г. Генуя.

26 ноября. Genova. H<öte>l Feder.

372[372] усидчивости (нем.);

Почта из Франции не приходила за Mont Cenis, все покрыто снегом. Дорога в Ниццу — размыта дождями, остается пароход, а погода только сегодня устанавливается, и качать все же будет сильно. А тут Суэцы да Панамы перерывают — в то время как между Италией и Швейцарией, между югом Швейцарии и Италии и к Франции — столько же сообщений зимой, как между Саранском и Тюменью.

Тата в том же положении, конечно, не хуже, но долго надобно ее будет и вести и отхоливать. Я говорю еще раз — мы ее спасли, без моего приезда она была бы в сумасшедшем доме; но хватит ли сил у N на дальнейшее, и что будет — это тьма кромешная. — Я очень недоволен Мейзен<буг>, в ней гнездится тупой эгоизм под покрывалом прекраснодушия. Она не хочет сближения Ольги с нами, ни с Татой, ни с Сашей — и она не близка. Саша… честный, добрый и слабый — для него существует Терезина и Спекола, в нем много хорошего даже в практической жизни, напр<имер>, твердое и на деле исполненное желание не брать больше денег и не тратить как что получает. При всей молодости обоих и ребенке — он строго поставил

265

себя в раму 7500 fr. Он любит сестер и меня… и ничего не умел ни поправить, ни предупредить. Терезина — совсем другое дело, это плебейская durch und durch375[375], практическая натура — холодная и умная. Она считает на наследство и поклоняется деньгам в память прежней нищеты. Ей все равно. Ольга ее не любит, Тата любит в ней жену Саши.

Мне страшно, саго mio, но я так вижу пределы всех (и тебя… и себя; уверяю тебя, что я себя знаю до самопрезрения, и знаю, что теперь, наконец, я — прошедшее); итак, я вижу, что все идет, как шестерня лошадей, привязанных к дышлу, но без вожжей, что иногда закрываю глаза. Я пью — и жалею, что не могу пить, как ты, просто потому, что голова болит; у тебя Katzenjammer376[376] в припадке, а у меня в мигрени, я ее и боюсь, а ты припадка не боишься — вот и разница. Боткин — страшный пророк медицины. Он мне говорил: «Все пойдет хорошо — если не будет сильных толчков». — Вот и толчок, — казалось все, благодаря нашему провидению, т. е. желудку, — сошло с рук. Ан нет, Боткин прав. У меня показался чирей, и я ночью стал, как было до Vichy, раза три, четыре мочиться. Теперь разложение, я уверен, вместо 99 сотых и единицы, даст 4,5%. Тут без Vichy весной не отделаешься.

На отдельном листе:

Omni casu — мы плывем в понедельник в Ниццу, отправ<ляемся> в 9 вечера — будем там в 6 утра.

На обороте:

Огареву.

375 [375] насквозь (нем.);

29 нояб<ря> 69. Генуя.

Любезный Саша,

Мейз<енбуг> и Ольга приехали. Легость характера Мейз<енбуг> делает ее больше маниабельной, чем она думает; она здорова — тоже больше, чем она думает. Но Ольгу я нашел слабой — мне кажется, что у нее глисты, что она заморена лекарствами. Я в Париже обращу на это особенное внимание.

Насчет Берд<ушека> — и не говори никому — собственно это моя догадка, потому что это говорили, может, до моего приезда. Дело это оставь. — Ни прощать, ни казнить Левье не хочу — а не хочу его знать — так, как не хотел бы держать в доме собаку, которая заела бы Волдырчика.

266

Фон всего у Таты — мрачен; что она решительно неравнодушна к Мещ<ерскому> — это ясно, для чего же она мудрила так? От него следовало бы ей письмо. Вообще с ним необходимо поддержать связь. Пиши ему без подписи и осторожно. Он, говорят, писал Ольге. Тата боится писать — я могу ее записочку переслать через тебя. Обдумай все это и напиши мне тотчас в Ниццу — poste restante.

Меня эта история сильно потрясла. Это стоит кораблекрушенья Луизы Иван<овны> — всего 52 года — и тех минут, когда я держал Лелю под ножом оператора. Удара этого я вовсе не ждал — напротив, я готовился в Париже к работе. Не знаю, скоро ли слажу с собой — но теперь не могу ничем заниматься, старею мыслью — да к тому же эти проклятые чирьи на руках, заставляющие глупо страдать и намекающие на возобновление диабета. Я ужасно печально гляжу в будущее — все мне кажутся wandernde Gestalten377[377] и dissolving views378[378].

Зачем же ты — саго mio — не понимаешь, что на тебе нет положительной вины, как на Мейз<енбуг>, — но отрицательная, и пребольшая. И то дурно, что ты, стоя возле, ничего не знал, но еще хуже, что Тате не хотелось тебе говорить, что у нее не было потребности, — и это для меня ясно, — та связь, интимная, которая у тебя была до 68 года, — увяла. Я это Огар<еву> говорил в твой приезд в Женеву, говорил в Prangins потом. Сойди в свою душу — и вместо оправданий сверь себя. Скажу тебе откровенно, я сомневаюсь, чтоб вообще Терезина слишком любила или была близка с Татой и Ольгой (уверяю тебя, что ни та, ни другая — никто мне не говорил ни слова)… Salto mortale вверх, сделанный ею, ее так удовлетворил, что ей было не до сближения с твоими сестрами. Их же натуры посложнее. Как иначе объяснить, что, сидя возле в

377[377] шаткими тенями (нем.);

комнате — ряд вечеров, она ничего не знала. Верь мне, что у меня есть чутье — и что я сужу без лицеприятий — но печально строго. Не жизнию, не словом — ты духом стал дальше от Таты, ты не беспокоился за нее, не болел об ней — конечно, из фамилизма. Хладнокровие Терез<ины> — я меньше понимаю, может, тут есть доля справедливой войны плебея к привилегированным — но тогда зачем же она больше барыня — чем мы? Бога ради, не думай, что я это говорю вслед<ствие> ее неловкостей или грубых вещей относительно Nat. — Знай же меня серьезнее и шире. — Это относится к отсутствию всякого гуманного образования в плебействе — и это сгладится — но отсутствие теплоты к твоей семье — не сгладится…

Я сейчас прочитал письмо Мещ<ерского> к Ольге. — Бедная Тата… Как она бессмысленно поступала. Пусть бы он приехал

267

в Париж для переговора со мной — я в этом