только вижу спасенье.

Скажи Mme Walter, что Гранов<ский> пишет только, что он у нее в доме в Вене нашел отдых и образованный круг. Что к ней ездили все тогдашние знаменитости, что у нее были две дочери, необыкновенно развитые. Книгу послать боюсь — Огар<ев> хочет об ней писать.

12 часов.

Твою приписку на письме Тургенева получил. — Месяц тюрьмы ничего не значит — и из мелочи такой в случае надобности не следует себе отказывать удовольствие палки.

NB. Сейчас Ольга мне подтвердила, что Бердушек везде говорил о том, что я писал. — Что она это слышала от десяти человек. Вот ваши друзья. Ольга говорила с какой-то гречанкой об этом. Бердушек явно все это разнес — вот тебе еще подлец — скажи Гуго Шиффу. Хороши ваши друзья — и он приходил к тебе! Впрочем, Ольга говорила тебе об этом. — Да, я спас их из клоаки — и в нее при моей жизни они не попадут — да и я тоже.

Мороз дерет по коже!

В «передать 140 фр.» входят 200 Таты или они особо? Напиши, тогда я в январе пришлю всё разом.

Шиффу в сад стулья и стол купи к Новому году.

Если можно, мы сегодня плывем в Ниццу.

Прощай.

Читал твое письмо к Тате и очень доволен им. — Помни о Мещерс<ком>. Это существенное. Пиши к нему сам. Ольга писала ему.

Не могу решиться ехать морем.

244. Н. П. ОГАРЕВУ

29 (17) ноября 1869 г. Генуя.

29 ноября. Генуя. H<öte>l Feder.

К прекращению всех сношений со стороны обрывов и лавин — прибавил ты, без указаний с моей стороны — решение не писать в Геную. Саго mio, когда же ты поверишь, что адресы

268

только должно менять, когда я напишу. Теперь поправлять поздно.

Выздоровление Таты продолжается. Она очень несчастна тем, что все помнит. Мне сдается, что Шифф совершенно прав, говоря, что с начала осени у ней голова была не в порядке.

Мейзенбуг и Ольга прибыли благовожделенно. У Мейз<енбуг> не с N guignon’bi379[379], а со мной. У нее страшное самолюбие — и она хочет себя обмыть в глупой роли, которую играла. Видя мое сомнение, она сердится. Ольгу надобно было спасти — она держала ее, как в больнице, она прививала к ней старость и ничего не сдела<ла> для ее истинного развития — она худа и слаба. Мое дело — поправлять, но, конечно, не тем, чтоб по твоему совету жить в Париже на два дома — что дор<о>го, вредно и действительно неприлично.

Вчера на Аквасоле встретил Поджио — вот тебе и неподвижность старости. Он переезжал теперь Mont Genis и говорит, что это ужас что было, — нанял домик в Нерви (возле Генуи — превосходное место). Я его встретил с Татой и Ольгой.

Бедный дурак Левье — который до того огорчился, что я не хотел его видеть, что бросил практику, стал теперь в главе изведения Пен<изи> из Флоренции — и действительно не кулачная, а иная месть совершается над негодяем. Вся Флоренция опрокинулась на него. Артистическое общество, к которому он принадлежит, потребовало от него оправданья или выхода. Пен<изи> пустил слух, что Саша подкупил Левье — и Левье является обвинителем перед кругом.

Не могу решить, как ехать. Дилижанс ужасен — море кажется тише. — Во всяком случае, пиши: France — Nice (Alp Marit) — poste rest. Знаешь ли ты, что поездка отсюда до Парижа с 6 челов<еками> и горничной — одними местами стоит до 1000 фр.?

Засим кланяюсь.

Получил превосход<ное> письмо от Тургенева.

Отошли Чернец<кому> записку. Я ее написал, повинуясь вашему совету.

Получил твою записку — неужели ты не знал о прерыве дороги в Mont Cenis?

269

245. А. А. ГЕРЦЕНУ 1 декабря (19 ноября) 1869 г. Ницца.

1 декабря. Ницца.

Hôtel d’Europe et d’Amérique.

Доехали, наконец, в дилижансе и по железной дороге. Путь страшный — Тата очень устала, жаловалась на дурные сны, у нее болит голова, и она спит.

Пиши тотчас ответ.

Обдумывая больше и больше, я полагаю, что ты делаешь много лишнего. Процесс за диффамацию — беда, а ты только пишешь о штрафе. А что имя Таты попадет в ассизы — ты не обдумал? Разумеется, месяц — полгода тюрьмы лучше за право сказать: «Я хотел его бить потому, что он подлец, а причины не хочу говорить». Но и на бой идти теперь поздно…

Если хочешь писать Бакунину, пошли ему записку через Огар<ева>, я не мог найти его адреса, он же все под псевдонимами.

Представь себе, что Тата написала и отослала, никому не читая, письмо к негодяю Бердушек! И Мальвида и все это видели, Ольга снесла письмо… У меня опускаются руки. Что она писала? — Мальвида хотела по обыкновению скрыть мерзости его сплетен. Но Ольга в глаза ей подтвердила их. Он винит меня… Какую же идею обо мне имел этот гадкий ледящийся клоп — от вас.

В какой же луже жили вы? — Ну, скажи же спасибо, что хоть поздно, но я спас твоих сестер. Зачем все повязки падают у меня на 58 году, когда я почти сделался прошедшее.

Больше 5 дней я ни в каком случае не останусь в Ницце.

Пиши Nice (Al Mar).

Poste restante.

246. С. ТХОРЖЕВСКОМУ

Nice. H<ôte>l de l’Europe et d’Amérique.

Вот МЫ И в Ницце. Тата очень устала от дилижанса (7 часов жел<езной> дор<оги>и 16 дилиж<анса>) и говорит, что были всё дурные сны — она спит. Завтра напишу еще. Мальвиду довез в целости. Теперь все труды сзади. Остальной путь легок. Сообщите сейчас Огареву.

270

А сами вышлите сейчас 2000 фр. франц<узскими> ассигнациями в страхованном письме на мое имя: France — Nice (Alpes Mar) — A. H. — Hôtel de l’Europe et d’Amérique. Застрахуйте (или векселем) — но скорее как можно.

Прощайте.

247. А. А. ГЕРЦЕНУ 2 декабря (20 ноября) 1869 г. Ницца.

2 декаб<ря>. Ницца.

H<ôte>l de l’Europe et d’Amérique.

Вчера я тебе писал, прибавлю нынче: 1-ое. Что все же Тата не настолько здорова, чтоб при ней могла быть посторонняя горничная, — и я должен взять Ерминию, увидим, что будет потом. Тебе легче найти в Флоренции. 2-е — спроси Гюго Шиффа, зачем он рекомендовал (по словам Таты) — писать к Бердушеку? Разумеется, она не знает об его сплетнях. Это со стороны Шиффа глупо.

Мейзенб<уг> здорова (и весела) — как рыба в воде. Даже дилижанс 16 часов сряду вынесла геройски. Но я вижу, что многого не сделаешь для Ольги. Она не допускает возражений, у нее нетерпимость — окруженная мягкими словами — не меньше прежней нетерп<имости> Nat — окруженной немягкими словами. Будущее ужасает меня — при всех усилиях я сомневаюсь, чтоб я мог провести струю нового воздуха — в старое воспитание, христо- буржуазное, прикрытое новой фразеологией.

Семейная жизнь — до того вразрез с нашими понятиями, привычки — с убеждениями, что она-то губит и сгубит нас, стариков. — Из этого, по несчастию, не следует, что та часть молодежи, которой жизнь вытанцовалась или которых деятельность удалена от прямого применения к жизни (ex gr Шиффы), — чтоб они были правее, логичнее или даже à l’abri380[380] ударов. Но об этом можем потолковать после,

теперь прощай.

Хотелось бы 5<-го> вечером или 6<-го> утром ехать, 8<-го> быть в Лионе… впрочем, я еще напишу. Важных писем лучше в Лион не посылай — а весточку дай, если что нужно.

В Париж пошли poste restante — после письма.

271

248. Н. П. ОГАРЕВУ

2 декабря (20 ноября) 1869 г. Ницца.

2 декабря. Ницца.

H<ôte>l de’Europe et d’Amérique.

Тата отдохнула — сильная усталь ей вредна, но уставать она должна, и вообще ее надобно занимать, иначе она впадает в мрачное расположение, идущее иногда до сбивчивых понятий и слов. Я собираюсь писать подробную записку для Боткина. Дело поконченным считать нельзя — в будущее я и не смотрю. Твою записку от 29 я на почте взял. Чему же ты дивишься, что тон писем моих печален? — Но каким же ему быть? Самое исцеление Таты меня больше облегчает, чем радует, — впереди завеса. Всё черно — и я не могу ни обманывать себя, ни понять — после тысячи споров до слез, — в чем ты со мной не согласен… Мы сложились разрушителями, наше дело было полоть и ломать, для этого отрицать и иронизировать — ну и теперь, после пятнадцати, двадцати ударов, мы видим, что мы ничего не создали, ничего не воспитали. Последствие — или, по просторечью, наказание — в окружающих, в отношениях к семье — пуще всего к детям. Разница между нами в разных призмах — то, что ты любишь, то у тебя раскрашено в розовый цвет… а когда он мутен, ты, по выражению Тхорж<евского>, за которое ты сердился, не поняв его, — ты занимаешься музыкой и математикой.— Я смотрю ненужно верно и вижу страшно верно. Вопреки опытам — я имел в Тату последнюю веру, основанную на симпатии, на сходстве ее с покойницей (психически) — веру имел, а вести не умел по внутреннему безобразию прошлых годов. Ну и эта вера обломилась. Я ее люблю больше, может, прежнего — но веры нет. Мне иной раз кажется, что она — невольно — дала уже один удар à la 1852 и что он не последний. — И тут у меня недостает «музыки и математики». Общие интересы спасли бы — но при деятельности, — а что нам urgent381[381] делать, дела не выдумаешь серьезно. По крайней мере я не могу. Ну что сделал ты и Бак<унин> всеми печатными чудесами, которые не могли удаться? И что вышло из всего ехЕаисторического шатанья языков?

Далее о частном. Ни Мейз<енбуг> не позволит мне иметь влияния (т. е. не некоторого, а общего и полного) на Ольгу, ни N — на Лизу. Stubbornness382[382] Мейз<енбуг>, ее

381 [381] Здесь: в данный момент (франц.): нетерпимость с мягкими словами похожа на сумасшествие. Из Лизы можно бог знает что сделать — а она идет в старой колее. Итак, в детях главная казнь — и казнь, равно падающая на них, как на меня. У меня внутри мороз, когда я думаю об этом. Да

272

где же сила? — Поздно действовать силой и авторитетом — после того как мы их подпилили. На слово я так хочу Мейзенб<уг> ответит увозом Ольги — в Мюнхен, не знаю куда, и Ольга поедет. Держать ее по праву — я не могу — я не верю этому праву. ЫаКаНе> — несмотря на то, что она во многом стала гуманнее, на мое слово я так хочу скажет: «А я хочу в Старое Акшено». И вот я остаюсь — раздраженным