свидетелем — который видит перманентную тройную ошибку — тройную болезнь и никакого лекарства, а, напротив, искажение всякого леченья…

С Татой, может, я и слажу прежде всего — но и то не надеюсь. Увидим, что сделает Париж — я уже не хочу останавливаться и на деньгах, буду тратить больше дохода — попробую год… другой.

Я вчера писал Тхоржевскому о высылке немедленно 2000 фр. — сюда, на адрес Hôtel d’Europe et d’Amérique, как только их получу — поеду. Если 4-го, то вечером 5 или 6 утром в Марселе, ночую, на другой день — в Лион. — A propos, скажи Тхоржевскому, что, если он хочет приехать на сутки в Лион, я могу ему телеграфировать — дни два там мы останемся. Тебе никак не советую делать подобных опытов, пока нет крайности. Да и Тхор<жевскому> объясни, что это не muß — a will383[383]. Туда он может привезти остальные две тысячи моего великого займа.

Прощай.

249. И. С. ТУРГЕНЕВУ 3 декабря (21 ноября) 1869 г. Ницца.

3 декаб<ря> 69. Ницца.

Письмо твое я получил в Специи — теперь мы в Ницце и едем через два, три дня в Париж.

Успех моего леченья — я говорю моего, потому что я во всем поступил вопреки медицинских советов — до настоящей минуты огромен. Она еще не совсем пришла в нормальное положение — но страхи прошли, и возвратился кроткий и по временам светлый взгляд. Зато с воспоминанием — развились грусть, мрачное расположение и желание удаляться ото всех — чего допустить нельзя. Это ее раздражает. Помнит она все подробности худшего времени болезни — и это еще больше раздражает. Долгий разговор, долгое чтение ее утомляет — но мысль совершенно светла. (Я не знаю, замечал ли ты — она очень умна и очень глубоко понимает вещи.) Зато она рисует карандашом

портреты лиц за table 0Ъ0Ьом и пишет по-англий<ски>, по-немецки и по-франц<узски> разные ноты384[384] и бросает их — смеясь. Огар<еву>, которого она беспредельно любит, и Саше — она писала несколько писем — ну вот тебе вся история.

A propos, ты посторонним лучше не говори обо всей истории. Я сильно надеюсь, что она пройдет бесследно.

Ну, брат, жизнь-то посложнее и помрачнее тебя творит свои повести. Самый плохой драматург побоялся бы употребить такой грубый механизм, как этот злодей при помощи яда (которого никогда у него не было) и револьвера — в котором тоже сомневаюсь. Он угрозой — наделать чудеса злодейства и убить себя, стенаньями и нервными припадками — держал несчастную Т<ату> под страшнейшим Дамокловым ножом, — и когда она, наконец, в отчаянье ринулась спасаться — он ее оклеветал, пошел оправдываться перед посторонними — но уж было поздно. Душа ее, сильная и молодая, не выдержала — полное сумасшествие покрыло для нее на целых три недели всё каким-то диким сном, из которого она теперь просыпается. Неужели этот изверг не хуже десятерых Тропманов — а огражденный щитом слепоты, он остается неприкосновенным.

Прощай. Будь здоров. До 15 декаб<ря> я буду в Лионе (Lyon — poste restante).

А. Герцен.

250. А. А. ГЕРЦЕНУ 4 декабря (22 ноября) 1869 г. Ницца.

4 декабря 69. Ницца.

H<ôte>l d’Europe et d’Amérique.

Длинное письмо твое от 30 я получил только вчера. В письме твоем действительно очень много и дельного и умного. Но, не возвращаясь на старое, я тебе укажу на главную ошибку — она так важна, что если ты ее не поправишь, придется окончательно оправдать Пен<изи>. — Да ведь в том-то и дело, что рядом моральных пристращиваний и угроз бездельник этот вскружил ей ум, помутил его и, имея ловкого агента и притом доктора медиц<ины>, — окончательно свел Т<ату> с ума. О чем же речь была бы тогда — и в чем же ты обвинял бы Пен<изи>, если б дело было не так?

Главная беда, что вы все слишком поздно раскрыли глаза и что помешательство началось не 23 октяб<ря>, а с поездки в Антиниано и, еще вернее, с болезни Волдырчика. — Мещер<ского> она любит — в этом ни тени сомнения. Но она не надеется

на него и прямо говорила, что, видя «стенания» и мучения Пен<изи> и слыша от Левье, что он перед ее глазами готов отравиться, — она готова была пожертвовать собой, считая свою жизнь совершенно потерянной. Вот что и ты мог понять и, след., так бы и рассказывал всем дряням вроде Бердуш<ека>. Бедная Мейзенб<уг> с своим сердцем, в котором она отогревает целый смирительный дом разных немцев, — должна была проглотить, защищая его, полный démenti385[385] от Ольги. — Теперь Тата говорит, что письмо к Берд<ушеку> она не посылала, и Ольга не помнит, что бросала в ящик.

Еще слово о прошлом. Всё ли я (или мы все) — знаем и все ли подробности обличились — я не знаю и дрожу в тупой боязни. Но твое сравнение бесед Пен<изи> с беседами Шиффа — неверно. Шифф тебе был известен за честного человека и светлый ум, а Пен<изи> — за обскуранта и очень подозрительного человека. — Я, если б выбирал жениха, — я и Шиффа не выбрал бы, она его и не любит. Но все же тут бы не было безобразия — а в браке с Пен<изи> что-то durch durch386[386] чудовищное.

Спас ли я ее — я не знаю. Знаю одно, что без Nat — я бы и настолько не спас, насколько теперь. Без моего приезда с ней — Тата была бы теперь в maison de santé387[387] от непониманья ухода — ни Шиффом sen388[388], ни тобой. Прошлый уход N за Татой, в оспе, причем сама пострадала тою ж болезнью, и последний месяц искупают многое в прошлом, и уж, конечно, не Терезине принадлежит суд и заявление своих сентенций. Мне жаль, что это случилось. Насчет отношения Тер<езины> к Ольге и Тате — ты колоссально ошибаешься. Тата ее любит гораздо больше Ольги. У Ольги странная смесь детства с проблесками верного инстинкта. Конечно, это не от Мейзенбуг — у которой всё одни шаткие тени, литературные страсти и все инстинкты — идеалистически неверны. Почему и в чем она согласна с Мор<ицом> Шиффом? Не понимаю.

Что будет? — Верь мне как друг, что я высшим счастьем поставлю, если дела не будут хуже. Я ничего не жду, ни в кого не верю. Я даже не особенно желаю долгого продолжения жизни. Того добра, которое я хотел бы сделать, того добра, которое соответствует моей любви, — я не умею и не могу сделать. Впереди утраты… Огарев при всем не заживется — удары вроде болезни Таты. Снять хотел бы с себя тогу pater familias’a389[389] — хоть бы вы, совершеннолетние, стали вовсе на свои ноги. Мейз<енбуг> помешает мне иметь влияние на Ольгу — у нее прозелитизм идеального бреда. N тоже не облегчит влияния на Лизу. — Я не ищу ложных надежд.

385 [385] опровержение (франц.);

386[386] насквозь (нем.);

387[387] психиатрической лечебнице (франц.); 388 [388] старшим (лат.);

4 декаб<ря> 1864 года на моих руках — ровно 5 лет тому назад — резал оператор Лелю. Я ни на минуту не надеялся. Теперь Тата резала сама себя — и не знаю, оправится ли… what next?390[390]

Мы родились в среде — в которой нужно было смелое отрицание и безжалостное разрушение. Мы сделали свое… будьте счастливее нас…

P. S. Вероятно, 6<-го> поедем в Лион — я думаю там пробыть дней 5, 6 (в ожидании период<ической> болезни Т<аты>), пиши туда, Lyon — poste restante.

Nat и Лиза просят сходить тебя на почту и спросить письма на имя Ogareff и Herzen.

Еще раз рекомендую большую осторожность в агрессивных действиях.

251. Н. П. ОГАРЕВУ 6 декабря (24 ноября) 1869 г. Ницца.

6 декабря, т. е. 24 ноября, т. е.

день вашего рожденья — вот вам и 56. Желаю только нерушимого пищеварения — с ним сварится все — как у меня, — с сахаром и без сахара…

Небольшое нездоровье Таты и из рук вон дождливая погода нас задержали в Ницце — однако послезавтра, 8<-го>, едем в Марсель — там переночуем и в Лион. Эта дорога простая и легкая. Что Тхор<жевский> и ты пишете о беспокойстве, о том, что не было писем? Я писал 29 нояб<ря>, 1 дек<абря>, 2 дек<абря> — или это всё Mont Cenis — зачем же не читаете газет?

A propos к газетам, я перечитал ворох «Голоса» и вспомнил, что Новый год близко. Полагаю, что «Голос» и ревю выгоднее выписывать в Париж (дешевле, как можешь видеть на обертке). «От<ечественные> зап<иски>» и «Вест<ник> Евр<опы>» необходимы — но нужны ли «Москов<ские> ведом<ости>»? Что касается до «Колок<ола>», покоряюсь вашим велениям — думаю, что до 1 марта ничего не сделаем, — и ставлю сильный скептический знак — можно ли что сделать потом.

Ну, часть «Кампании» я сделал — и вынес ломаные кости, в полный успех верить рано — раздражение нерв Т<аты> очень сильно. Не знаю, что будет по первому толчку посильнее.

Настоящей гармонии нет — по мере того как опасность понижалась… все стали смотреть врозь. Но все же я считаю, что я должен был взять Ольгу. Вред ей уже нанесен сильный.

С ужасом еду начинать парижскую страницу. — Стоить эта попытка будет ужасно дорого — а веры нет.

Диабетизм снова напоминает чирьями. Я нашел здесь аптекаря (49 лет) совершенно в той же болезни — он мне дал кой-какие полезные советы.

Прощай.

О Туце писал Тхор<жевскому> — отдавай-ка его совсем, если хорошо. Когда будем вдвоем, можно начать речь и о переезде. Но отчего не в Париж? — и какая же польза переезжать в другой город?

Пиши Lyon — poste rest.

252. С. ТХОРЖЕВСКОМУ

6 декабря (24 ноября) 1869 г. Ницца.

Пану.

6 декаб<ря>. — Понедельник.

Nice. H<ôte>l d’Europe et d’Amérique.

Любезный Тхоржевский,

вчера вечером получил ваше застрах<ованное> письмо с 2000 фр., за которые благодарю. — К Новому году сочтемся в порядке — мне нужно знать, что вы тратили в Женеве.

8 декаб<ря>, если ничего не помешает, поедем в Марсель и, вероятно, там переночуем — а 9 будем в Лионе. Остановимся в hôtelù за самой железной дорогой (не «Europe», гораздо ближе к станции), — если хотите, приезжайте на сутки (я буду телеграфировать). Но в Париж я еще не зову. Надобно сначала устроиться и оглядеться — в большой тиши.

Тата гораздо лучше — но она далека от здоровья, нервы до того расстроены, что малейший неприятный разговор приводит к слезам или мрачному расположению.

Вы не можете себе представить, как я устал от последних шести недель. Ничего не могу делать,