ни даже читать что-нибудь, кроме газет.

Прощайте.

253. Н. П. ОГАРЕВУ

7 декабря (25 ноября) 1869 г. Ницца.

7 декаб<ря>. Ницца.

Что тебе писал Саша — не знаю, но догадываюсь, — Тата поступила дурно, неоткровенно, хитрила и нанесла себе два удара, от которых вполне ли спасется — не знаю. Один —

277

болезнь, другой — удаление Мещ<ерского>. Она несчастна — и мне ее бесконечно жаль. Конечно, нет в мире места, которое больше может доставить интересов, как Париж, но для этого надобно собственное желание. Увидим на месте.

Ты негодуешь часто на меня за возражения — и ты прав, но зачем же ты не обинуясь винишь меня во всяком вздоре? Ех<ешрН> gr ты пишешь: «Мне не верится, чтоб вы достигли до наказания судом». Да когда же я писал это? Я совершенно был и есть против этого. Я, рассмотрев дело, сказал, по глубокому убеждению, что его надобно оставить. Судом можно только дойти до скандала. Я вовсе не доволен действиями Саши и Левье, который, чувствуя себя виноватым и одураченным, — шумит.

За что гнев на Париж, я не знаю — особенно при твоем селюлярном порядке жизни. Но об этом толковать еще рано.

Ты, как Елена Сат<ина>, без детей не хочешь переезжать — а я убежден, что и Туца следует отдать, и малого в 18 лет не держать, как дитя, в доме. Ты смешиваешь акт постановления на ноги — с изгнанием. И Сат<и>на — тоже. Она поехала теперь со старшим сыном одна в Москву. Всё шалости — и некогда мы над ними смеялись. Втянутый в теперичный омут — я, если б мог, устроил бы всех и ушел бы на край света. Многого не сделаю — я это чувствую, но от настоящего крушения спасу, и спасу я один. Тут выбора нет.

Сегодня была ночью гроза. Погода тяжкая, удушливая при свежести, тучи нависли… За месяц покоя — я отдал бы год жизни.

Благо ты видишь Жуковского, спроси его, скоро ли напечатается моя статья о «СПб. ведомостях» и не может ли он доставить тебе ее набор — поправленный мною? Эх, как вевейский префект пришиб их «Народное дело», полгода не могут оправиться.

Мы, вероятно, поедем 9-го.

!! Воображаете! — в том же отеле с нами живет Шедо-Ферроти.

254. Н. П. ОГАРЕВУ 7 декабря (25 ноября) 1869 г. Ницца.

Рукой Н. А. Герцен:

7 декабря 1869.

Вчера был день твоего рождения, милый, дорогой мой Ага, я думала о тебе, хотела тебе писать, но не удалось, голова моя не вела себя хорошо. Ты себе представить не можешь, какая у меня путаница иногда в

мозгу. — Я вижу, понимаю, что жизнь так коротка, надобно бы каждой минутой пользоваться, надобно бы что-нибудь да делать для других, хоть для

278

близких, а все что-то мешает. — Что мешает? А должно быть, то, что я все играю, все думаю (это вроде jeu de patience391[391]), припоминаю все, что слышала, ваши споры, споры у Шиффов и т. д. — Мне это так трудно, все разбросано, многое перепутано — я хочу привести все в порядок, ищу заключения. — Это своего рода сумасшествие, я это вижу после болезни. Представь себе, что я сама себя потеряла; я искала себя во всех веках и столетиях, во всех элементах — словом, я была всем на свете, начиная с газов и эфира, я была огонь, вода, свет, гранит, хаос, всевозможные религии… Я мало знаю фактов исторических — но все-таки же я видела многое и страшно живо. — Это было очень интересно, и я не жалею, что была больна, по минутам я очень страдала — сперва за других; всех мучили, а потом принялись за меня; сколько раз меня убивали, не перечтешь! — и гильотинировали, и вешали, и расстреливали, на кусочки разрезывали и отравляли. — Я все чувствовала; вот что значит воображение — больное… Я принимала себя за персонификацью всех явлений — электричества, фосфоресценции, отопсии, гармонии, глупости, всего хорошего и дурного — а выходило pot-pourri и мокрая курица. Je suis l’univers personifié392[392] — вот было заключение. — И в самом деле, каждый человек ведь представляет маленький мир и понимает мир по-своему. По минутам я все слышала: «Nichts ist drinnen, nichts ist draussen, dann was inner das ist aussen!» И все становилось темно, я думала, что пришел конец миру, все исчезло, земной шар и солнечная система со всей историей. — А далеко, далеко была звездочка — начинался новый мир, я хотела всех спасти; всех — взять туда с собой. — Но всего не расскажешь — потом я не хочу больше об этом думать. Прощай, обнимаю и крепко тебя целую и люблю.

Твоя Тата — Каша Г.

Дамы хотят ехать завтра, 8-го, и 9-го вечером в Лион, — пусть Тхорж<евский> ждет телеграмма.

255. Н. П. ОГАРЕВУ

9 декабря (27 ноября) 1869 г. Марсель.

9 декаб<ря>. Marseille.

H<ôte>l Noivilles.

Вчера вечером приехали сюда — и, вероятно, завтра, 10-го, будем в Лионе, стало, Тхоржевский — если особенно желает — может приехать 11-го. Поезд 1-ый в 6 часов 40 утра, приезд в 12-45. 12-го, вероятно, мы поедем в Париж. Мы остановимся в большом отеле против амбаркадера — имени не знаю, но он один. Впрочем, я оставлю на всякий случай адрес в poste restante и даже в Hôtel d’Europe.

391 [391] игры в пасьянс (франц.);

Тате хуже — после письма от Гуго Шиффа, полученного вчера, — что это за милые скоты, даже лучшие из этих флорентинцев.

Какое тут леченье, когда одни будут шить, а другие пороть.

Всё около безумно хаотично — и всё так и пойдет.

Прощай.

279

256. Н. П. ОГАРЕВУ

11 декабря (29 ноября) 1869 г. Лион.

11. Лион. Hôtel d’Europe.

Вот и мы приехали — и Тхорж<евский> явился ко мне в десять часов вечера. Небольшая туча от Шиффова письма прошла — только всю дорогу от Ниццы до Марселя Тата проплакала. Разумеется, она еще не пришла в нормальное состояние — но я вовсе не считаю на леченье и на докторов. Все зависит от устройства жизни, от ухода, надзора, рассеянья и занятий, все зависит от гармонии и света внутри. Наружное я все сделаю и устрою — но остальное не в моей власти. Что было сообразно характеру Nat, она сделала — дальше она не сделает многого (не надобно забывать, что без приезда Nat — наши флорентийские мудрецы упекли бы ее в maison de santé393[393]). Влияние Мейз<енбуг> (которая здорова и весела) равняется нулю — она озабочена одним — чтоб Ольга никого не любила «разве ее» и чтоб в Париже найти учителя пения, который бы брал по золотому за час. В то время как Ольге доктор нужнее Таты — она слаба, худа…

Какое же занятие? Какое светлое направление?.. Я, Огарев, действительно, дивлюсь тебе, что ты не хочешь оправдать и темноту и озлобление моих писем. В каких же случаях человек бывает зол? — Я зол за прошедшее, на Сашу и всех, на самую Тату, — зол за пошлости, мешающие устроить что-нибудь. Из того, что я хочу, ничего не удается, и всё tronqué394[394]. Даже твой мозг, так ясно понимавший меня целых сорок лет, — не пробьешь теперь ничем, и ты, как маньяк, повторяешь на мое предложение — подумать о судьбе Туца и Г<енри> — всякий раз какой-то дичью: «Я их не брошу» — и какими-то физиологическими каламбурами — об яичнике, простате и иных инструментах. Если б и правда была в том, что я держал при себе Сашу, то ты, всю жизнь толковавший о школе и пр., не приобрел еще никакого права противуречить себе, оттого что я делал скверно. Но, по счастию, это неправда. Саша 17 лет был в Берне — совершенно на своих ногах и стал, наконец, на них — и идет совершенно своей

393 [393] психиатрическую лечебницу (франц.);

394 [394] искалечено (франц.);

дорогой. Взгляни же на будущность, которую ты готовишь Г<енри>, и скажи мне, что же ты делаешь над его головой? Тх<оржевский> говорил, что он Сорд оставил.

Да и что же ты делаешь с Туцом? Саша получит maximum после моей смерти 12…<с> пол<овиной> — 13 т<ысяч> дохода. У него по train395[395], каким идет дело, будут 8… 10… детей. Им

280

одна дорога труда. —Скрыть от них надобно наше тунеядство, а не вживатъ их в него.

Сатинское разорение <не> грозит тебе — пока я жив — да и после меня — я говорил уж об этом — ты нужды не будешь иметь. Но для этого необходимо же ограничение — нельзя же делаться гешр1адаМ396[396] отцов — не зная, куда этот патернитет приведет, но можно спасти влиянием молодого человека неработающего и дать правильный ход в работники ребенку, за которого собственный отец платить готов.

На это ты мне ответишь: «А я их за дверь не выброшу»… Я готов думать, что тебе эти ответы диктуют.

Вот отчего до приведения всех этих дел в смысл — нечего и думать о переезде. С чего ты взял, что я боюсь — теперь-то — жить в одном городе, — от внешних причин? — Во-первых, я ненавижу Женеву, и там с Т<атой> жить нельзя, и Ольгу я не повезу на эту скуку. А во-вторых, жить слишком разрозненно в одном городе — больно, и элементов дико неспетых диссонансов, неподходящих стремлений столько, что здоровые сойдут с ума, а не то что больные вылечатся. Одна громадность Парижа может смягчить все это. Но Париж дорог (переезд я устрою и квартиру — если до того дойдет), но, по совести, не могу ничего сделать, как для тебя и М<ери>, — иначе выйдет бестолочь, и лучше оставаться в Женеве.

Тата сегодня ужасно нервна и не может еще решиться выйти к Тхорж<евскому>…

Вероятно, до вторника не уедем.

Вот, старче, до чего мы упили или впили нашу жизнь.

Тхорж<евский> будет писать.

Я телегр<афировал> Тхорж<евскому> вчера.

395[395] ходу (франц.). — Ред. 396[396] заместителем (франц.);

257. А. А. ГЕРЦЕНУ 13 (1) декабря 1869 г. Лион.

13 декабря. Понедельник.

Lyon. Hôtel d’Europe.

Приехали хорошо 11-го. — Здесь, как на границе Альп, встретил их представитель Тхорж<евский>.

Тата первый день много плакала — я не могу надивиться Plumpheit’y397[397] Шиффа. Теперь ей лучше.

Ольгу и Мальвиду (которая здорова и сильна, — что это за фантасмагория и что за ложь или докторское невежество —

281

ее болезнь) — отправил сегодня утром в Париж, а мы поедем 15-го, в середу.

Не могу сказать, чтоб я особенно был доволен развитием Ольги — и ее направлением. — Она, в сущности, никого не любит, кроме Мальв<иды>, и это любовь балованного мальчика