к няне.

Что будет вперед, не знаю. Мал<ьвида> с радостью хочет видеть Париж и не выезжать несколько лет. Она, кажется, наметила свои стрелы в rue Vaugirard — и Ольге не миновать Monod. Впрочем, после последнего несчастья — я всем даю свободу, хотя искренно жалею, что все пойдут вразброд и не в Россию.

Судьба.

Почему нет писем?

Пиши, пожалуй, на адрес Мальв. или Ольге:

36, Rue des Petits Hôtels,

Pl Lafayette,

Pension Weidemann,

Paris.

Woldem’арчику и Терезине поклон.

13 (1) декабря 1869 г. Лион.

13 декаб<ря>. Понедельник.

11 час<ов> утра.

Сейчас отправил под прикрытием Тхорж<евского> Мейзенб<уг> с Ольгой в Париж — в знакомый им pension. Ездить сам-6 очень неудобно. Вероятно, 15 вечером, в 8, поедем и мы. Возьму целое купе — в 6 утра будем в Париже и, вероятно, в то же время Тх<оржевский> будет у тебя с рапортом.

Тата покойна и хороша. Материально Nat ухаживает, морально — я. Да и Тата, собственно, искренно любит меня одного, и любит очень — на этом я строю весь храм выздоровления. Но характер у нее упорен. Главное, ей хочется в отелях и везде жить совсем в отдельной комнате — а ночью решительно нельзя дозволять оставаться с запертыми дверьми — или всем не спать. Из-за этого бывают споры — но оканчиваются добродушно. Развитием она выше всех — а потому и понимает лучше. — Ни Ольгой, ни Мейз<енбуг> я не имею причины быть довольным. Ольга, в сущности, никого не любит — а привязана к Мейз<енбуг>, как к няне, которая балует, скрывает и защищает. Я сам начинаю думать, что лучше жить на две квартеры. Одно скажу в честь Мейз<енбуг> — она очень тиха и мягка.

282

Дружба между Ольгой и Лизой не продержится — по безмерной дерзости той и другой. — Вот тебе вся позиция.

Спорить с тобой, саго тю, не хочу и не буду. — Я возражал тебе сильно — не потому, что Туц в школе или нет — а чтоб положить предел грубому поклепу, что я советую изгнание твоих Измаилов в степи аравийские — тогда когда я стремлюсь их выгнать на чистый воздух и работу, на ту новую жизнь, о которой ты так рьяно проповедуешь с Баку<ниным>, о выводе из Содома и Гоморры нашей жизни. Я их хочу спасти от страшнейшей беды — полубарского воспитанья, идущего навстречу нищете, нужде (это дорога в Ботани-Бей), от размягченья слабых нерв, сентиментальной старости. Оцени раз мужественно мой простой взгляд. — А затем кладу судьбу их в твои руки — и делай что знаешь. У меня своей заботы через голову и силы. Только о Париже и не думай пока ты не освоб<од>ишься от Измаилов. Вот и финал.

Прочел я глупый «Запрос» в «Народ<ном> деле». Тебе и Бакун<ину> будет больно, что мое имя замешано в деле, против которого я протестовал всеми силами. — Оно было нелепо.

К тебе ходит Жуковский, — он, как покойный генерал Лафайет, человек двух миров. Скажи ему непременно: 1-ое. Что не может ли он достать рукопись398[398] моей статьи, которую Утин

обещал напечатать, — или хоть набор, который я поправлял. 2-ое. Что после тридцатилетнего путешествия по блатам и дебрям журналистики, русской и парижской, — я первый раз встретил грубый прием своей статье, идущий до того, что редакция даже не извинилась в непомещении и не отметила, что она имела статью. Это делал Бюлоз, Делеклюз, не говоря о Прудоне. — Этого не сделал канцлер редакции Трусов. Что касается до «Запроса» — я отвечаю только тем, которых признаю вправе спрашивать, — и из них только людям или уважаемым мною, или вообще учтивым.

Тхорж<евский> вручит тебе 370 фр. Сим оканчивается финансовый год 1869. — В их числе 50 на Туца; 40 — получ<ишь> на вексель Сат<ина> (1540 1т.). В начале января — ты получ<ишь> 500, и затем у меня останется 500 Сат<ина>, т. е. к 1 марта zëro399[399]. Всего истрачено тобой в нынешний год с Туцом больше 7500. — Непредвиденные расходы будут также и в 1870… 1880… стало, придется идти на бюджет.

Тхор<жевский> говорил о Чернецком — на кой черт покупать типографию — надобно буквы и наборщика. Пусть он продает кому хочет, за сколько хочет — я буду писать к нему.

283

Скажи Чернец<кому>, что Тх<оржевский> ему еще вручит фондов<ых> 170 фр.

Жур<нала> еще не читал.

Тх<оржевский> уверяет, что твой № дома не 249 — а 243 — как же решить?

Если хочешь писать еще раз сюда в Hôtel — поспеешь. А если придет после — пришлют.

A propos, с включением поданной записки Тх<оржевского> из фонда убыло всего

2910.

А польза?

259. Н. П. ОГАРЕВУ

15 (3) декабря 1869 г. Лион.

15 декаб<ря>. Lyon. H<ôte>l d’Europe.

Краткопись вашу получил. Ехать сегодня нельзя — Тата сильно простудилась, и мы поедем или завтра (16) вечером, или 17 — утром.

Тхорж<евский> ездил провожать Мейз<енбуг> и Ольгу до железной дороги, а не до Парижа.

Мейз<енбуг> телеграфирует, что пенсион ни к черту не годится, — я немного schadenfroh400[400] смеюсь. Это всё рекомендации и протекции ее приятельниц серо-немецкого пошиба.

Ты пишешь, что ситуация мною описана верно — «но не светла». — Да-таки не очень — и потому-то именно она верна. Гляди прямо — так, как ты глядишь на свою болезнь, и твердо печально смотри на неизлечимое. Ум и эгоизм — внятно говорят, что в себе пощаду надобно ото всего уйти, отдать деньги — и попробовать уединенную жизнь. Но пощада к другим — ими не оцененная — говорит другое. Устрою себе хоть сколько-нибудь покоя в Париже.

Жалею очень, что ты не прочитал в «Вес<тнике> Европы» статью Утина (Ев<гения>), в которой он великодушно хоронит нас. Многое из сказанного об нас и к<омпа>нии верно — но не верно то себяобожание нового поколения, с которым он пишет о себе и своих. — Можно было бы написать кое-что против. Но об работе и думать нельзя при теперичной жизни.

На первый случай — la question a l’ordre401[401] спасти Тату, — и ее излечение идет опять вперед.

Затем — счастливого аппетита.

Чернецк<ому> я пишу с Тх<оржевским>. Разумеется, что я не куплю типогр<афии> ни в каком случае, и разумеется, что

284

он имеет право ее продать. В фонд можно только на том основании купить, чтоб она была продана ниже стоимости — так, чтоб в случае нужды ее тотчас можно было перепродать. Я предлагаю ему пока до работы платить по 100 фр. в месяц от себя.

260. Н. В. ПОСТНИКОВУ (К.-А. РОМАННУ)

15 (3) декабря 1869 г. Лион.

Душевно благодарю вас за ваши добрые строки. Я еду завтра. Все время провел в страшной тревоге — от болезни моей дочери. Ей лучше. Как только устроюсь в Париже — поставлю за особое удовольствие вас навестить.

Усердно кланяюсь.

А. Герцен.

400[400] злорадно (нем.):

H<ôte>l d’Europe.

261. H. П. ОГАРЕВУ

17 (5) декабря 1869 г. Лион.

17 декаб<ря>. Lyon.

H<ôte>l d’Europe.

Мало вещей в мире больше досадных, как помеха при конце длинной операции. А с нами чуть она не случилась. 15 Тата было совсем разнемоглась — мысль прожить здесь, при самых неудобных условиях, недели две или больше — обдала меня ужасом. Силы словно оборвались. Но дело оказалось вздором — т. е. страшной головной болью и катаром. Сегодня в ночь можем продолжать путь. — Дамская часть моего народонаселения не так-то скоро двинется из Парижа. Довольно. Со временем устроившись, я приеду один недели на две в Женеву. Потолковать об эпилоге.

О чем грустит Бакун<ин>, и зачем ты укрывал под иероглифами очень простую семейную тайну, которую рассказал Тхор<жевский>?

Засим кланяюсь.

9 утра.

Вовсе не рассветало. Здесь дня почти нет, лондонский туман постоянно.

Тх<оржевский> едет завтра, 18, в 9 часов, — изнежился. А то есть express в 6 утром.

285

262. Н. П. ОГАРЕВУ

19 (7) декабря 1869 г. Париж.

19 декаб<ря>. 8, Rue Rovigo.

Boul Malesherbes.

Первая часть кампании окончена. Все на месте и здоровы — насколько можно было ожидать. С большими денежными тратами я устроюсь. — Теперь мы в маленьком, но очень чистом пансионе — с рыла 11 фр., а кормят плохо. В неделю думаю найти appart meublé402[402].

Здоровье Таты далеко не пришло в порядок — и если нет больше ни галлюцинаций, ни явной сбивчивости мыслей, то постоянная тоска и разъедание себя горькими мыслями — растет скорее, чем уменьшается. Тхорж<евский> мало мог заметить — при чужих она себя держит в узде. — Сейчас примусь за отыскивание серьезного доктора-специалиста.

Вчера я телеграфировал в 2 часу к тебе. Теперь жду письма о приезде Тхорж<евского> и его рассказах. С ним я послал ультиматум Чернецкому.

Посылаю тебе найденное здесь на pos res письмо Сатина — очень милое и доброе.

Дело Сазон. наследников опять sur le tapis403[403] — велено вновь разобрать… А ведь, небось, не догадаются тебе заплатить долг, если выиграют.

Можешь пока адресовать сюда:

8, Rue Rovigo.

Пожалуй, прибавь Pension Jung.

Мейз<енбуг> весела и прыгает, как Туц. Есть статья знаменитой André Léo о ее книге и в похвалу. Теперь Париж ей дорог — она мечтает о нем. — Не думала André Léo, какую она мне сделала услугу.

Рукой Н. А. Тучковой-Огаревой:

Я получила письма из Р<оссии> — а вот письмо С<атина> к тебе очень дружеское и печальное. Елена в Москве — Тата одна хозяйничает — она нас всех удивляет своей энергией. — Крепко обнимаю тебя. — Лиза и Ольга здоровы. — Тата очень нервна.

Твоя N.

286

263. А. А. ГЕРЦЕНУ

22 (10) декабря 1869 г. Париж.

22 декаб<ря>. 8, Rue Rivoli.

Делая расчет с Ротшильд<ом>, я нашел возможным послать тебе 2500 — вычти из них траты за меня и остальное бери в счет 7500.

Татой я не совсем доволен. Ее меланхолическое состояние не проходит, а скорее увеличивается. Потребность уединения (очень вредная, по мнению Tessié) тоже усиливается. Но ум совершенно люциден, и на словах она не сбивается.

Сегодня будет у меня Broca, который был у вас во Флоренции. Мне он очень понравился — он обещал констатировать болезнь и рекомендовать врача. Здесь есть знаменитость — но стар, Dr Бажаргон’, и устал.

Мейзенб<уг> как юнейший член семьи — порхает, бегает и в восторге от всего — находит все zu himmlisch404[404] и zu schon405[405].

Дороговизна здесь неслыханная — деньги идут с холерной рьяностью.

264. Н. П. ОГАРЕВУ

22 (10) декабря 1869 г. Париж.

22 декабря. Середа.

8, Rue Rovigo.

Два письма от тебя получил. Дурного влияния Париж на Тату иметь не может — или то дурное влияние, как всякий город. Тот, кто не хочет здесь тормошиться, может сидеть спокойно. Вспомни, что, пока я был во Флоренции, ты только и писал о Париже. Здесь всё: и медицинское пособие, и Лувр, и консерватория, и общее настроение. —