Сегодня будет у меня знаменитость первой величины — Dr Broca. Он не берется лечить духов<ные> болезни, но хотел дать мне свое мнение, я был у него с товарищем Тесье… Это во всех отношениях un homme supérieur406[406], в науке он очень известен как профессор-позитивист. Он рекомендует двоих докторов.

Татой я не совсем доволен — ее непреодолимое стремление быть одной дурно — и постоянные слезы, при малейшем поводе — показывают, как нервы еще расстроены.

404[404] божественным (нем.);

405 [405] прекрасным (нем.);

406[406] выдающийся человек (франц.); 407[407] непрактично (нем.). — Ред.

Верю — саго mio — что ты сейчас бы приехал. Но, во-первых, это почти невозможно — а потом было бы unpraktisch407[407]. Подумай о том, что один ты не приедешь, — а с семьей и думать

нечего. Я débordé408[408] страшными ценами — но решился бросить несколько тысяч — для полного спокойства и удобства больной. Для этого необходима светлая, большая квартера и чтоб все не скучивались по-здешнему.

A propos к деньгам. Дать Бакунину 300 фр. — я согласен, возьми их у Тхорж<евского> и пошли (150 он должен получить из Bque Suisse, 150 пусть прибавит). Но как можно их отнести к фонду — я не понимаю. Это ума помраченье. Итак, ты истратил до 3 т<ысяч> на вред, а не пользу — и вдруг сделать из фонда mont de piété409[409]. Право, мне это в голову не идет. Скорее купить за полцены типо<графию> Чернецк<ого>. Она будет представлять затраченный капитал. А если его раздать… напр<имер>, Мечникову, Щербак<ову>, Гулев<ичу> (они тотчас обратятся, узнавши о Бакунине) — где же право отказа? — 300 фр., разумеется, из моих — и без отдачи.

265. Н. П. ОГАРЕВУ

23—24 (11—12) декабря 1869 г. Париж.

23 декаб<ря>. 8, Rue Rovigo.

Что вы это, батюшка Николай Платонович, в гнев изволили взойти за то, что не пишу о здравиях Таты и родители ее. В то время как пишу, и много.

Вчера был Брока, сидел больше получасу. Тата с ним была очень мила; его заключение такое, что мозг явным образом был поражен, что глаза до сих пор ясно обозначают, что болезнь не совсем прошла. Он находит ее в полном выздоровлении, но следует бояться всякого сильного потрясения и даже умственной работы, читать вздор и писать вздор — пока мозг укрепится. Очень советует гимнастику, усталь и даже холодную воду. Он был очень внимателен, и, когда пошел, я ему вручил 40 фр. (это цена первоклассным здесь), но он в ту же минуту отдал и никак не хотел взять и не взял. «Я приезжал к вам как знакомый, как человек, давно вас уважающий» etc.

Самая трудная статья, самая скучная по исполнению вот в чем: Тата хочет непременно жить особняком, отдельно в своей комнате — а Тесье и Брока совсем не того мнения и находят в этом очень дурной признак. Ты понимаешь, что допустить затворничество нельзя, но это ужасно трудно. Если б можно было ее свести на рисованье, было бы хорошо.

408[408] выбит из колеи (франц.); 409[409] ломбард (франц.). — Ред.

О себе я и не спрашивал, мне не до себя пока, чирей на руке еще не совсем прошел, это сахарометр. Ем и пью хорошо, но сплю скверно. С вечеру засыпаю как убитый, но часа в 4 просыпаюсь с ужасом не уснуть. 

Квартеру с бордом и всем нашел, дорого, но превосходную, тихую, в самом центре и в самой тишине, — 172, Rue de Rivoli — в продолжение двух месяцев увижу, остаемся ли в Париже, и тогда квартиру сыщу fixe410[410], а тут надобно бросить в печь фр. 800 в месяц. Это мне очень неприятно, но некоторый комфорт и ширь комнат Тате необходим. «Борд» устраняет все хлопоты о хозяйстве, дрязги и проч. — Вот полный отчет.

Черкесов арестован, об этом я читал в тобою присланном «Голосе». Если что узнаю, сообщу, я еще не видал ни Выр<убова>, ни Боборык<ина>. Вчера без меня была Полина Львицкая, она ангажирована на три года в Covent Garden по 12 т<ысяч> в год, с разными правами концертов, поездок… Мейзенбуг из Ольги не сделает певицы, а портит ее бережью горла и пр. до возмутительной степени. — Прощай.

Письмо провалялось в моем кармане больше 24 часов, т. е. до 24 дек<абря>.

Все обстоит благополучно.

С квартерой еще не кончил — пиши: 8, Rue Rovigo.

На обороте:

Николаю Платоновичу Огареву.

266. Н. П. ОГАРЕВУ

27 (15) декабря 1869 г. Париж.

27 декабря. 8, Rue Rovigo.

Писать нечего — все идет тихо, Татой доволен — всеми остальными недоволен. — Теперь уже жалею, что выписал Ольгу и Мальвиду. Ну, милая идеалистка, она отомстила мне за выход из дома в 1856 году. Ольга (ей стукнуло 18 лет) — не имеет ничего общего с нами, в ней сложился немецко-агй5й5сЬ411[411], аристократический взгляд. Без каких бы то ни было égards412[412] и пощад. Ex gr — она с Мальв<идой> собирается брать уроки у Вартеля, который учил Левиц<кую>, и это в год будет стоить 4000 фр. — а контракта с ним они и не думают делать. (Левиц<кая>413[413] ему плотит 20 т. — за полную, доказанную и подтвержденную способность вступить в Бол<ьшую> оперу.) На малейшее возражение с моей стороны — мне показывают зубы. N, разумеется, при всем этом поступает бестактно и валит все на меня. Одно держит в узде — боятся раздражать Тату. — Тата безмерно выше всех этих проделок, самолюбий,

410[410] постоянную (франц.);

411 [411] артистический (нем.);

412[412] уступок (франц.). — Ред.

413 [413] A propos, Тата переврала: Левиц<кую> ангажир<уют> на 3 месяца в Cov Garden за 20 000 фр.

ревностей — лишь бы ее спасти!.. Но год будет тяжелый — я предложу вскоре две квартиры, а и это не удастся — возвращение во Флоренцию. Тихо и кротко опуская пухлые глаза, Мейз<енбуг> мягко ненавидит все наши самые дорогие воззрения и спасает от них Ольгу — в старую колею, а сама без ума была от «Vom ändern Ufer».

Душевно рад, что у тебя завелись опять фортепьяно, я с ужасом услышал — любезный Вишну — что у тебя их не было.

Видел русских — т. е. Выр<убова>, Боби, Рагоз<ина> — поеду к Ханыкову. О Чернец<кого> деле никто не знает.

От Астр<аковой> письмо — бедствует.

Милютину — он здесь — настолько лучше, что он свободно говорит, и говорит обо всем.

Засим прощай.

Вероятно, завтра покончу с хозяином Rue Rivoli, 172 — пиши туда.

В праздники в Женеве стоит посылать на почту за письмами.

267. Н. П. ОГАРЕВУ

27 (15) декабря 1869 г. Париж.

Рукой Н. А. Герцен:

22-го дек<абря> 1869.

№ 8, Rue Rovigo, Paris.

Ты говоришь, что многое неясно в моем письме из Ниццы. Очень может быть, милый, дорогой мой Ага. Я сама знаю, что еще легко путаюсь и незаметно примешиваю быль с снами — особенно когда делаю усилие, чтобы припомнить яснее, что одно и что другое.

Но теперь я чувствую себя очень хорошо; странно только, что у меня осталась какая-то плаксивость невольная, которую никак не могу еще переломить; по временам это меня немножко пугает, я себе воображаю, что у меня размягчение мозга… Это было бы ужасно. — Но как же себе объяснить, что я совсем как старуха — шум разговора нескольких голосов мне до такой степени неприятен, что я готова бежать бог знает куда; а поутру я просто не могу выносить его, кровь бросается в голову, голова кружится, и я должна плакать. — Мне так досадно, особенно для Папаши, он как будто не верит, что я не могу удержаться. Мне больно его огорчать, и я не знаю, что делать…

Теперь мне хотелось бы сесть в уголочек и перечитать некоторых классиков. Я не имею ясного понятья ни о какой литературе. Всё у меня кусочки отдельные в голове, потому что и развитие шло страшными прыжками, то вправо, то влево.

Что Пан Тхоржевский, жму ему руку, ты знаешь, что он был моим доктором в Лионе.

Обнимаю и крепко, крепко тебя целую — тебя и Туца.

Merry Christmas and Happy New Year, to Mary and Henry414[414].

Тебя и пана доктора поздравляю с моим рождением и с Новым годом…

Тата Г. 290

27-го.

Вот как залежалось письмо. С тех пор я получила твою записку, письмо Тхоржевского, день рожденья прошел — а бедный Папаша все бегает и ищет дома. — Снег идет, холодно — но я все-таки пойду гулять — мне велено, чтобы привести мозговые ячейки в порядок. Мне очень хотелось съездить к тебе в Женеву, когда мы были в Лионе, но, подумавши, я решилась отложить до совершенной ясности в голове.

Еще раз кланяюсь Пану и целую тебя.

Пиши 172, Rue Rivoli.

268. А. А. ГЕРЦЕНУ

28 (16) декабря 1869 г. Париж.

28 декаб<ря>. 8, Rue Rovigo.

Брошюру и письмо к Тате получил. Что ей писал Мещерский, не знаю — но после письма она была довольнее. Выздоровление идет вперед — но нервы еще ужасно потрясены, и самый едва заметный диссонанс производит сильное впечатление и долгие слезы. Об ист<ории> Пен<изи> она сама теперь говорит как о случайности, обличившей внутреннюю разладицу, — ее мучат мысли и сомнения, сильно и глубоко приведенные, — я не вижу другого выхода как писание. Талант ее несомненен — слог и очерки, мысль и выражения… но ей недостает положительного знания языка — это приобретется писавши.

Насчет Мал<ьвиды> и Ольги — я должен сказать, что я не предвижу ничего хорошего. Только роли изменились. Мальв<ида> — с своей вечной мягкостью патожирует в реакции и аристократизме. Ольгу она совсем отклонила — и она просто говорит, что «не делит воззрений моих, наших, ни даже твоих», — она в ней развила незнанием средств и потворством жажду бросанья денег, шаткость всех убеждений и немецкий артистизм. Полина Львицкая выбилась глориозно на дорогу артиста — она теперь имеет контракт с Covent Gard и получит за три месяца 20 000 фр. — но она работала и имеет силы. Мейз<енбуг> и слышать не хочет, чтоб Ольга шла на сцену, — но приступает ко мне с ножом к горлу, чтоб Ольга брала уроки у того же

Бартеля, — уроки, на которые almeno нужно 3500 в год. И это — зная, что нынешний год я уже в дефиците и занял у Тхор<жевского> 10 000. Я действительно отложил бы тысяч шесть на два года — но для этого мне надобно знать две вещи: 1-ое. — Есть ли у Ольги голос, заслуживающий такого выработывания, и 2. — Есть ли решимость сделаться артистом. Но эти вопросы Мал<ьвида> не позволяет серьезно ставить,

291

а разводит руками и краснеет… Я