я не имею никакого права судить лекции истории с ученой точки зрения. — Меня обрадовала чрезвычайная жизнь, выразительность, с которою воскресали события в чтении доцента; надобно много жить с своим предметом, много думать о нем, чтоб так излагать его. Четыре чтения были посвящены дряхлому языческому миру и вступающим на сцену германцам. Слушатели могли видеть лицом к лицу эти два великие фактора, из которых под благословением церкви развились средние века. Прекрасно передал доцент главные черты страшной повести, как с речью

3[3] В источнике слово пропущено; очевидно, оно было не разобрано копиистом. — Ред.

предсмертного бреда отходил вечный город. Он вводит в жизнь римскую, когда в ней по видимому все еще покойно и цветет, когда будущее, чреватое целым миром, хочет разверзнуться, но еще не разверзалось, когда сильная гроза предвидится, когда ее неотразимость очевидна, — но еще царит наружная тишина и тупое доверие к незыблемости и прочности существующего порядка. Страшное зрелище! Вот почти слово в слово, как начал г. Грановский: «Рассматриваемый извне древний мир еще

489

блистал отблеском прежнего величия, по видимому он обладал всеми условиями могущества и развития. У него была своя образованность, своя администрация, свое право; римский император владел землями от Рейна и Дуная до внутренности Африки, от Атлантического океана до Евфрата; Средиземное море, как озеро, заключалось в его владениях. Все религии, народности, цивилизации древнего мира слились в одну политическую массу. Враги римлян — германские куниги — добивались римских титлов… Но вглядываясь пристальнее в эту огромную массу, мы видим, что она страдает страшными язвами…», и г. Грановский рассматривает элемент за элементом жизнь Рима и везде указует следы разъедающей гангрены и иронию видимой мощи, прикрывающей отчаянное бессилие. Императорская власть, управление, городовая и сельская жизнь, подати и религия, наука и нравственность — все носит страшные следы разложения. Декурионы просятся охотой в рабы и колоны, Аркадий и Гонорий предлагают в Галлии подданным права участия в правлении — подданные отказываются. Рабы соединяются для грабежей с германцами; неистовая, развратная столичная чернь мятется на площадях, и изнеженная, развратная аристократия пирует среди общих бедствий. — От быта общественного г. Грановский переходит к быту умственному. Поэзия того времени — подлые панегирики, риторические фразы, отсутствие мысли. Представителем тогдашних литераторов берет г. Грановский Авзония. «Он принадлежал к одной из богатейших аристократических фамилий, учился в знаменитейших школах, наставник двух императоров Валентиниана и Грациана, префект Рима, консул, потом префект Галлии — в то время, когда варвары прорывались со всех сторон в империю, когда римляне тревожно приходили к Рейну и следили ход его, видя в нем единственную защиту, когда язычество вело последнюю борьбу с христианством. И что же этот государственный муж, этот знаменитый ученый — нашел ли в себе сочувствие, отозвался ли современности? — Он писал пошлые идиллии, педантские похвалы педантам профессорам Бордоской школы и пр.». — Слепота и ребячье неразумье поражает людей в страшные годины, предваряющие обновление. Другой литератор и также аристократ Сидоний Аполлинарий, зять

490

императора, видел своими глазами, как Галлию терзали варвары — и писал мадригалы, послания и шарады. В этом равнодушии общества, в этих занятиях мелочами, когда разрушается целый мир, — есть что-то веющее холодом того жалкого старестваЩ] людей, которые делаются ничтожными и суетными на краю могилы. Все было превратно в этом мире. «Философия отрывала человека от действительности» — и сосредоточивалась в гордом самобытном противоборстве с жизнию или в горестном недоверии к ней. Жаль, что г. Грановский не вполне оценил, а потому не воспользовался всем трагическим элементом, находившимся у стоиков гордо-грустных, и у скептиков — несчастных в вечном расторжении: г. Грановский только назвал их, а характеризовал одних неоплатоников, да сказал несколько слов о тех совопросниках мира сего, неутомимых бойцах слова, которые спорили направо, спорили налево, без любви к истине, а для диалектических упражнений. Этот разлагающийся мир не имел сам в себе средств обновления — но по обеим сторонам совершались великие события. На востоке восходило солнце веры Христовой, и сам Апостол Павел принес благую весть искупления в Рим; но «Рим, томимый мучительной жаждой, не мог утолить ее из этого святого источника». Ему самому надобно было быть распятому, как разбойник, одесную Христа, чтоб переродиться и быть помянутому в царствии его. — На севере двигались какие-то дикие, долговолосые, белокурые народы, обитатели дремучих лесов и холодных стран: они шли совершить казнь языческого мира огнем и мечом. Удары их уже слышны в Риме, проповедование евангелия уже раздается на его форумах, — а он стоит еще, нелепый и отживший, и тяготеет над всем древним миром. Становится жалко и смешно, слушая, как римские умники считали христианство чем-то преходящим или надменно не знали его, читая безнравственные и сухие Милезийские сказки. Но рабы, городские жители, труждающиеся и обремененные, — принимали христианство, и оно быстро распространилось. Юная церковь имеет в рядах своих мужей святых и великих, в противоположность софистам философии: св. Климента Александрийского, св. Амвросия, св. Иеронима и великого Августина. — Жалею, что рамы письма не позволяют мне передать вам одушевленный рассказ Грановского о высокой

491

деятельности епископов и отцов церкви, увлекательное повествование о св. Амвросии, о народных поучениях, которыми они внедряли слово божие низшим сословиям людей, — и которые г. Грановский справедливо ставит на первое место христианской литературы. И среди всего этого была возможность такого лица, как Юлиан-отступник; очень хорошо сделал г. Грановский, остановившись несколько на нем. Вот оно, последнее усилие умирающего, — посмотрите, как в нем древний мир очистился, стал строг и мудр, глубокомыслен и доблестен, как он собрал все субстанциальные силы свои, чтоб явить миру полноту своего здоровья и доказать свое право на жизнь — все тщетно; мало зрелищ более торжественных и успокоительных, как бессилие каких-нибудь титанов против воли провидения, как несостоятельность несхороненного прошедшего против грядущего, свыше благословенного.

В пятом чтении г. Грановский переходит в леса Тевтонии. Он оставляет Рим следующей похоронной речью: «Церковь в лице своих святителей произносит приговор над древним обществом и благословляет германских пришельцев; Блаж<енный> Августин ждал их, как наказание падающей веси». Доцент начинает с рассказа о быте германцев во времена дохристианские, — ему необходимо надлежало показать германский элемент т сшбо4[4],

4[4] в сыром виде (лат.). — Ред.

типом его избрал г. Грановский скандинавский быт. С каждым словом слушателям открывался другой мир; они из тяжелого, сгущенного воздуха искусственно освещенной залы, у которой потолок готов был рушиться на голову, из вечного шума и суеты городской площади выходят на другую почву; повеяло свежим воздухом лесов, являются племена полудикие, но полные силы и энергии. Слушая простой рассказ о их быте, понимаешь, что эти племена были достойны великого призвания обновить языческий мир, принять в себя благодать искупления, и потом XV столетий находиться главою всемирного развития. — Кого не поразил в аудитории величественный образ этих старых пиратов, которые, чувствуя приближение смерти, садились на ладьи свои, выплывали одиноко в море и сжигали себя вместе с кораблем; или другой образ, в котором так человечески сочеталась дикость с нежностью —

492

я говорю о саге, упомянутой доцентом, в которой пленник, несколько раз порывавший железные цепи, не имеет сил порвать волоса любимой женщины. В ребячьих, неустоявшихся чертах этих народов, на их детском челе можно прочесть великое призвание их, их огромную будущность. Говоря о нравах германцев, между прочим, г. Грановский сказал: «Больших селений не было, германец господин жил в дворе своем, окруженный летами, для них он был единственный судья и пр.». — Видите ли вы, как лицо отторгается от поглощения в государстве (как то было в древнем мире); тут становится ясно, что из германца никогда не выйдет гражданина в смысле греко-римском, а выйдет человек в смысле христианском. Ничто не мешает этому германцу господину, «скучая праздной жизнию, — как говорит г. Грановский, — собрать дружину и идти, куда глаза глядят, занять земли, где случится, переменить их и пр.». Тут в зародыше виден основной элемент германского развития, источник феодализма и рыцарства — бесконечная самобытность личности. Мы увидим после, как вследствие этого германская душа должна была отозваться на учение Спасителя, искупающее именно личность человека. У германцев нет той непосредственной, субстанциальной связи с землею, как у восточных и древних народов; родина в нем и с ним, он всегда готов, как скандинавы, о которых рассказывал г. Грановский, разобрать по бревнам избу свою и пустить ее по морю, — куда пристанет, там осесть. От того — «вдруг исчезает народ могущественный без следов, на его место появляется новое имя, дотоле неизвестное в истории». Этой почве только недоставало оплодотворения евангелием. При своих мрачных богах германцы остаться не могли; скандинавы обращались с богами так же дерзко, как под конец афиняне с своими. «Они упрекали богов в том, что они смертные; наконец у них было темное предчувствие, что мир сгорит и родится новая земля, на которой будет царить любовь». Слова любви были уже близко тогда от лесов Германии.

Позвольте в третьем письме изложить вам превосходную лекцию г. Грановского о проповедовании слова божия в Германии. Теперь ежели не мне, то наверно вам хочется отдохнуть. Ежели вы имели терпение прочитать все письмо, конечно вы имеете на то полное право, — и не мне оспоривать его.

1843. Декабря 15.

CONTENTI ESTOTE

La Suisse entend raison. Chaque jour nous apporte une nouvelle preuve de la conversion sincère des cantons et des sommités du pouvoir fédéral. Les Furrer, les Druey se surpassent les uns les autres.

Ce matin le National nous raconte une histoire dégoûtante. Il s’agit des tracasseries qu’on a fait subir à Zurich à un enfant sourd-muet âgé de six ans, qui était simplement suspect d’être le fils d’un réfugié. On a demandé, d’une manière très grossière, un cautionnement «destiné, comme dit le National, à garantir que l’enfant ne porterait aucune atteinte à la sécurité des gouvernements voisins».

L’histoire est parfaitement vraie; un de nos correspondants de Berne nous écrit aujourd’hui à ce sujet. Mais admirez l’ironie: dans leur zèle sans exemple pour servir la police de tous les Etats, les braves Zuricois se sont trompés: le père de l’enfant n’est pas réfugié.

La direction de l’institut n’a pris aucune part, ni en bien ni en mal, à toute l’histoire.

Et la Suisse pense qu’elle sera quelque chose par ces lâches concessions! Qu’elle gagnera le pardon pour la Démocratie en s’abaissant! — Pauvre Suisse! on l’avilira aux yeux