приходит в себя, но он чувствует, что охвачен живейшей, сильнейшей скорбью, материнским беспокойством о здоровье Гарибальди. Кто мог бы думать, как много нежности, как много любви, какая пропасть чувствительности лежит
Стр. 285—286
3- 14 Вместо: поехал я в Лондон ^ уеду // беру я вечернюю газету. Крупная новость, болезнь генерала Гарибальди, отъезд генерала Гарибальди. — Не обладая чувствительностью Гладстона, я почуял что-то странное, но не обеспокоился здоровьем человека, которого видел накануне в отличном состоянии. Конечно, бывают болезни скоротечные, император Павел лег спать вечером в совершенном здравии и не встал на следующий день. Но Гарибальди был не таким человеком, чтобы получать апоплексический удар в висок. — «Нет, это заранее подготовленная штука, а ну-ка посмотрим», — сказал я сам себе.
Прежде всего я отправился к Маццини и, не застав его, поехал к одной из его приятельниц. Она мне первая дала некоторые объяснения
насчет обостренного внимания и пылких чувств министерства, для которого здоровье великого человека всегда дорого…
Считаю излишним передавать подробности. Шен в своей речи на втором митинге в Примроз-Гилле рассказал эту историю, и его не опровергли. Коснусь поэтому только общего характера этой театральной постановки.
Когда в воскресенье Гарибальди возвратился к себе из Теддингтона, заговорщики уже находились за стеной его комнаты, в Стаффорд гаузе. Он не догадывался ни о своей болезни, ни о заговоре и ел виноград. Шел горячий спор о том, кому отдадут предпочтение, никто не домогался чести быть первым; в конце концов, был сделан великолепный выбор. Говорить должен был Гладстон. Шефсбюри и Сили должны были содействовать ему своим красноречивым молчанием.
Нельзя шутить с таким говоруном, как Гладстон, который, каждый раз, как он обращался к парламентам, университетам, корпорациям, делегациям, заставлял их терять нить их собственного рассуждения и соглашаться с его доводами. Словно сар1аЬо benevolentiae <домогательство благоволения (лат.)> он начал на итальянском языке, и великолепно сделал, ибо он говорил с глазу на глаз, перед двумя свидетелями, которые не знали ни слова по- итальянски. Вначале Гарибальди не понял, в чем дело, и сказал, что он совершенно здоров. Министр не хотел принять случайный факт и пытался доказать ему, по Фергуссону, с письмом в руке, что он очень болен. Наконец, Гарибальди заметил, что в этом дружеском внимании есть нечто странное, и спросил у собеседника, не значат ли случайно его слова, что правительство желает, чтоб он уехал. — Министр не скрыл от него, что его присутствие, столь дорогое для него и его коллег, весьма усложняет и без того натянутое положение. «Ну что же, — сказал Гарибальди, — я готов ехать».
Успех был слишком велик, слишком быстр, Гладстон испугался и намекнул Гарибальди, что не к чему торопиться, что прежде чем возвратиться на Капреру, он мог бы посетить два-три города.
— Выбор для меня невозможен, — ответил Гарибальди, — но даю вам слово, что уеду через два-три дня.
Новость о его отъезде распространилась по всему городу, повсюду высказывалось сильное недовольство.
Стр. 286
15- 26 Вместо: В понедельник ^ трудной // Вечером (в понедельник) была интерпелляция в парламенте. Молодой и ветреный Палмерстон объявил членам палаты общин, что сам он вовсе не желал отъезда Гарибальди, но имел очень серьезные опасения насчет здоровья генерала, и тут он вступил в такие гигиенические подробности, словно его светлость был любящей женой или врачом, служащим в компании по страхованию жизни; он говорил палате о часах сна и часах обеда генерала, о последствиях его раны и сильном волнении, которое должны были вызывать у него приемы; в своей заботливости он дошел до того, что превратил заседание парламента в медицинскую конференцию; он ссылался не на Чатама, не на Берке, а на Фергуссона, который усердно помогал ему в этой
29- 30 Вместо: Города ^ в кабинете // Области и графства, города и деревни, университеты и местечки обладают в Англии чрезвычайно широким self-government Самоуправлением (англ.)>. Правительство с самым боязливым педантизмом отталкивает всякое поползновение вмешиваться в дела, которые его не касаются; из боязни ограничить свободу work-houses <рабочих домов (англ.)>, оно
693
терпит «starvation» <«голодную смерть» (англ.)>; из боязни ограничить промышленность, оно позволяет славным капиталистам кретинизировать целое население. И вот правительство делается вдруг сиделкой, хирургом, врачом, опекуном. Великие лоцманы государства бросают кормило великого корабля, чтобы дать медицинскую консультацию, и прописывают человеку, который не просит у них совета, поездку по Атлантическому океану. Министр финансов забывает государственную роспись долгов, кредит и дебет, income-tax <подоходный налог (англ.)>, экспорт и импорт, баланс и надзор, и превращается в frater <брата милосердия (лат.)>, в то время как министр министров составляет медицинский и патологический доклад для представителей тех людей, которые имеют десять фунтов стерлингов ренты… Да неужели self¬government желудка Гарибальди и других его органических отправлений не столь же свято, как произвол богоугодных заведений, которые столь хорошо служат передними для кладбищ?
Гарибальди имел полнейшее право не ехать, после декларации Палмерстона и Кларендона. Он должен был усомниться либо в советах, которые ему давали, либо в искренности Палмерстона, в искренности королевского министра, выступающего перед представителями Англии! Англии, которая так ненавидит ложь и лицемерие… Never! <Никогда! (англ.)>.
«Слова Палмерстона ничем не могут изменить данного мною обещания», — сказал Гарибальди своим друзьям, и он велел укладываться.
Это было Солферино!
Мой друг Белинский писал мне лет двадцать тому назад: «Знаешь ли ты, почему мы всегда проигрываем, играя с дипломатами? (кажется, он употребил не это именно слово — двадцать лет не шутка, но смысл таков…). А потому что дипломаты с нами поступают так, словно и мы дипломаты, в то время как мы поступаем с ними, как с подобными нам людьми».
Теперь понятно, почему мы сказали, что одним днем позже наш праздник имел бы иной характер.
На другой день я поехал в восемь часов утра в Стаффорд гауз. Гарибальди там уже не было. Он захотел провести последние дни у Сили, в Лондоне (26, Princess Gate, Kensigton Garden). Я нашел его там. Говорить с ним наедине было невозможно; с него не спускало глаз человек двадцать, которые ходили, говорили, следовали за ним в его комнату, бродили по соседней гостиной, но не уходили
31 После: сказал я // упрекающим тоном Стр. 287—288
34- 18 Текст: Он куда-то ^ молчал — отсутствует.
Стр. 288
19- 33 Вместо: часа в два ^ выходить // Гарибальди я пришел к нему в два часа. Он был грустен и утомлен; Стансфильд был там, он посмотрел на свои часы и сказал: «Ваш прием скоро начнется».
— Как, — сказал Гарибальди, словно испуганный, — возможно ли?
— Без десяти два.
— Слава богу, воспользуемся этими десятью минутами, чтобы немножко поговорить.
Но не прошло и пяти минут, как в комнату вошел импрезарио, он был озабочен, стал переставлять стулья и объявил, что гостиная, большой коридор — всё уже полно народу.
694
В этот день члены Парламента с семьями, часть выдающихся, еще не представившихся ему лиц, высшая nobility <знать (англ.)>, gentry <нетитулованное дворянство (англ.)> — всего около двух тысяч душ, по утверждению «Times», прибыли на поклон к Гарибальди. Это был подлинный утренний королевский прием и вдобавок такой прием, который был бы неосуществим не только для вюртембергского короля, но даже для короля прусского, разве только тот допустил бы к себе сержантов, ученых и докторов
Стр. 289
3- 4 Вместо: Могу же я ^ знакомого // Послушайте, — сказал он мне, улыбаясь, — могу же я принять одного старого друга
Стр. 289—290
5- 36 Вместо: в дверях ^ ходил за ним // человек в черном фраке с большим листом бумаги в руке расположился у входа. Этот церемониймейстер громогласно объявлял им имена входивших: — The right honourable… honourable… his Excellency… family… his Lordship… right honourable… Lady… Esquire… Esq… Misss… Esq. <Достопочтенный... его превосходительство... семьей... Лорд... Достопочтенный... Леди... Эсквайр... Эск... Миссис... Эск... (англ.)>. Член парламента… М. р. <ч<лен> п<арламента> (англ.)> М. р. … m. р. … без конца. После каждого имени врывались в комнату три-четыре огромных кринолина, которые медленно плыли, словно половинки аэростатов, в сопровождении своих путеводителей, по направлению к Гарибальди. Какие причудливые лица, прически, улыбки видел я во время этого церемониального марша… маленькие четырехугольные, коренастые, лысые старички — и старики длинные, похожие на жирафов, потерявших обе задние ноги, и старающиеся еще больше вытянуться, подпирая свою голову огромными желтыми зубами такой формы, какая никогда еще не придавалась подобного рода орудиям; и затем… молодые, и жирные, и рыжие, и жизнерадостные, и печальные, и сонные…
Каждый ч<лен> п<арламента> и каждый эск<вайр> имел с собой по меньшей мере трех дам, принадлежащих к трем разным поколениям. Каждая новая группа приближалась к Гарибальди, мужчины трясли ему руку с той мускульной силой, какую применяют, чтобы вырвать с корнем дерево. Одни обращались к нему с несколькими словами, другие — с несколькими звуками; дамы, слегка нырнув в кринолин, проходили мимо, затем останавливались в нескольких шагах, чтобы созерцать Гарибальди с таким страстным вниманием, что, я уверен, в конце нынешнего года мы будем иметь урожай детей, похожих на Гарибальди, а так как дети носят уже повсеместно «Camicia rossa», то им будет нехватать лишь серого плаща.
Закончившие визит плыли в противоположную дверь и вливались в просторы большой гостиной; более смелые оставались до тех пор, пока можно было оставаться в давке, не задохнувшись.
Гарибальди сначала стоял вблизи диванчика; когда ему становилось невмоготу, он присаживался на несколько мгновений; наконец он окончательно сел. Я посмотрел в окно: бесконечная цепь карет все еще подъезжала, и церемониймейстер продолжал объявлять: «Right honourable. — His Lordship. — M. p. — M. p.»
Великолепная музыка Horse guards <конногвардейцев (англ.)>, если не ошибаюсь, раздавалась в одной из зал нижнего этажа. — Кринолины продолжали входить, долговязые и низенькие, лысые и седые, синие и красные, — наконец я потерял терпение и, отдавшись течению, без труда добрался вместе с одним из аэростатов до каскады и даже до двери кабинета, где работали Саффи и Гверцони.
695
Там никого не было. Я был грустен, угнетен. Эта фарса королевского приема и позолоченной высылки меня возмущала. Мне хотелось дождаться Саффи, и я бросился на диван. Музыка играла отрывки из «Лукреции Борджиа». — Да, да. «Non curiamo l’incerto domani..!» — Мне видны были подъезжавшие кареты и кареты отъезжавшие, я думал о Гарибальди, о его раненой ноге, о его вывихнутой руке, о жирафах, аэростатах, и я заснул…
…Кто-то шумно отворил дверь и сказал мне: «Ах, извините!» и удалился. Я поднялся, музыка продолжалась, кареты подъезжали, кареты отъезжали. «Так этому и конца не будет», — подумал я и отправился домой.
В день отъезда я явился в
