Liebenswürdigkeit, Seelenadel und erhabene Gefühle, er war es, welcher die russische Literatur humanisierte, und ein durch die Eleganz der Form und die Leichtigkeit des Styls wirklich vollkommenes Russisch schrieb. Sein Einfluss auf die Literatur kann dem Einfluss Katharina’s auf die Gesellschaft verglichen werden. Es war ein Liberaler, ohne dass er selbst, wenigstens in seinem spätern Alter, sich dessen bewusst gewesen <Десятью годами раньше Екатерина послала бы за Новиковым, очаровала бы его своим приемом и, увидав, что перед ней не мелкий крамольник из замышляющих дворцовые перевороты, рассталась бы с ним дружески. Но теперь она приказала бросить его с несколькими друзьями в крепость. Пока не воцарился Павел, Новиков оставался в изгнании. Франкмасонские ложи, однако, еще не были закрыты. Лишь в 1820 году на них ополчился император Александр, первоначально их пылкий защитник. Неутомимый Новиков среди питомцев Благородного пансиона отыскал последнего большого писателя той литературной эпохи, которая началась с Ломоносовым, в поэзии была представлена Державиным и блестяще завершилась Карамзиным. Новиков ввел Карамзина в свет. Из своего заграничного путешествия в 1790 году Карамзин привез несколько революционных идей, но гораздо меньше, чем можно было предполагать: он был слишком рассеян. У Карамзина была бездна любезности, благородства и возвышенных чувств, — это он научил русскую литературу гуманности, и писал он действительно прекрасным по изяществу формы и легкости слога русским языком. Он был либералом, сам за собой, особенно же в зрелом возрасте, этого не подозревая>
Стр. 66 (196)
12’14(10’12) Вместо: Cette minorité ^ régime impérial <Но меньшинство это ^ царского строя> // Für sie galt es entweder unterzugehen, oder zu einer regelmässigen Regierung, einer Serie von Garantien, einer socialen menschlichen Organisation zu gelangen <Ему приходилось либо погибать, либо добиваться справедливого правления, ряда гарантий, гуманной организации общества>
22-23(20) После: tout autre <совершенно иным> // man konnte sich in das Petersburger Kaisertum nicht mehr finden, welches sich damals zu seinem eignen Unglück in seiner ganzen Unfähigkeit manifestierte. Sobald die Civilisation sich zu verwirklichen begann, wurde der Despotismus abgeschmackt <нельзя было больше терпеть петербургский монархизм, который доказал уже тогда, к собственному несчастью, свою полную неспособность. Как только цивилизация начала развиваться, деспотизм стал невыносим>
Стр. 68 (198)
6(6) После: tous les rapports <во всех отношениях> // Diе Regierung liess die Zügel schiessen, eine geheime Polizei gab es fast nicht mehr, die Zensur war mehr blödsinnig als streng, man sprach viel und frei, man sprach überall, selbst an öffentlichen Orten <Правительство выпустило вожжи из рук, тайная 746 полиция почти исчезла, цензура была скорее глупа, чем строга, говорили много и свободно, говорили везде, даже в общественных местах>
13(13) После: une solution irrévocable <к неотвратимой развязке> // Rileeff, in der Voraussicht dessen, was seiner erwartete, sagte: «Ich fühle, ich weiss und ich segne mit Heiterkeit mein Los» <Рылеев в предвидении ее говорил: «Я это чувствую, я знаю, и радостно свой жребий я благословляю»>
Стр. 69 (199)
24(24) После: propriété foncière dans la révolution <в революцию поземельную coбственность> // Pestel schlug mithin nicht mehr und nicht minder als eine sociale Revolution im Verein mit einer politischen Revolution vor <Пестель требовал не более и не менее как социальной революции вместе с политической>
31(31) После: Courier <Курье> // Beranger, ohne von Canning zu sprechen <Беранже, не говоря уж о Каннинге>
Стр. 70 (200)
2(2) После: chef de l’association du Sud <вождем Южного общества> // die hervorstehendste Persönlichkeit der Association <самой выдающейся в нем личностью>
9(10) После: sa terre <собственной землей> // die Einwürfe, welche man nach der französischen Revolution in Betreff der traurigen Folgen einer Zerstückelung des Grundbesitzes gemacht hat, kommen in Russland, wo das Land der Commune gehört und das Individuum nur den Niessbrauch davon hat, nicht einmal in Anwendung. Pestel ist auch der erste, welcher das Volk in die Revolution einzuführen denkt. Die anderen ahnten, indem sie aufrichtig das Wohl des Volkes wollten, nicht einmal die Möglichkeit, dies durch das Volk zu erreichen <Предложения, которые в послереволюционной Франции были вызваны печальными результатами раздробления земельной собственности, в России, где земля принадлежит общине, так что крестьянин получает ее лишь во временное пользование, вовсе не находят себе применения. Пестель первый задумал привлечь народ к участию в революции. Другим, как ни искренне они желали народу блага, ни разу даже в голову не пришло, что добиться этого можно силами самого народа>
Стр. 71 (201)
1(3) После: comme perdu <как бы затерявшись в нем> // wo der freie Mensch, der Bojar, sich mit dem Namen «Sclave des Zaren» ehrte und alle seinen Menschenrechten entsagte <где свободный человек, боярин, привык гордиться именем «царского раба» и отрекаться от своих человеческих прав>
9(10) После: punir avec ferocité <наказанием> // indem er der französischen Grausamkeit noch nach österreichischem Regime die Ewigkeit der Strafe hinzufügte. Aber die Sache war gemacht, das Schweigen ^ den Augen. Man erblickte einen gewaltigen Feind vor sich, aber man verstand, dass er ein Feind und an eine Ausgleichung nicht zu denken war. Man konnte sich verkaufen, aus Furcht schweigen, Verfolger, Henker, Spion werden, aber nicht mehr ehrlich auf die Seite des Kaisers treten <в котором он соединил французскую жестокость с австрийской верой в бесконечность кары. Но дело было сделано. Безмолвие ^ с глаз. Люди увидели пред собой врага сильного, но поняли, что это враг и что о примирении с ним нечего и думать<.> Можно было предаться врагу, замолчать из трусости, сделаться гонителем, палачом, шпионом, но нельзя было уже оставаться с честью на стороне царя>
29(31) После: parut le grand poète russe Pouchkine <появился великий русский поэт Пушкин> // Zu dieser Zeit gab es viele Männer von Talent in der russischen Literatur und hauptsächlich unter den Dichtern. Die Fabeln von Kriloff waren von aller Welt, selbst vom Volke gelesen. Eine feine Ironie, eine sarkastische, ganz nationale Spöttelei, ein nervigter, einfacher, einschmeichelnder Styl, stellten Kriloff weit über die modernen Fabeldichter.
747
Seine Fabeln waren weit weniger Regeln einer prosaischen Moral als kleine satyrische Scenen voll Leben, Kunst und Talent. Jukovsky und Batuschkoff haben einen durch ihre poetische, schöne und von ihnen geschaffene Sprache grossen und vollkommen verdienten Erfolg gehabt. Jukovsky hat die Ära der servilen Nachahmung der französischen Autoren geschlossen, durch ihn wurde die russische Literatur von der deutschen und englischen überflutet. Die russische Literatur muss sich freuen, die poetischen Werke dieser Männer einregistrieren zu können, aber man fühlt zu gleicher Zeit, dass auch ohne sie keine Lücke in der geistigen und literarischen Entwicklung Russlands geblieben wäre <В это время в русской литературе появилось много талантливых людей, особенно среди поэтов. Басни Крылова читались всеми, даже народом. Тонкая ирония, злая, чисто национальная сатира, слог энергичный, ясный и лукавый ставили Крылова гораздо выше современных ему баснописцев. В его баснях меньше всего нравоучений прозаической морали; это сатирические комедийки, полные жизни, поэзии и таланта. Жуковский и Батюшков имели огромный и вполне заслуженный успех благодаря прекрасному, ими самими выработанному, поэтическому языку. С Жуковским кончилась пора рабского подражания французским литераторам, через него в русскую литературу хлынули сочинения немецких и английских писателей. Русская литература может только радоваться, что усвоила себе их поэтические творения, но нельзя сомневаться в то же время, что и без них умственное и литературное развитие России шло бы без пробелов>
Стр. 74 (204)
16(26) После: un Onéguine borné et mal élevé <ограниченный и дурно воспитанный Онегин> // Ich selbst habe, ohne daran zu denken, ohne es zu wollen, in Beltoff, einer Person aus meiner Novelle
«Wer ist schuldig?», einen Oneguine dargestellt <Я сам, не думая, не гадая, выставил Онегина в Бельтове, одном из действующих лиц моей повести «Кто виноват?»>
Стр. 82 (212)
21(18) После: canons <пушкам> // von den kleinen Hinrichtungen, bei denen das Ganze damit endete, dass etwa zwanzig Bauern in die Bergwerke verschickt und ein Hundert ausgepeitscht wurden, sprechen wir nicht. Eine ernste Betrachtung zeigt, dass das russische Volk noch lange in jedem Aufstand bestegt werden wird, weil weder Einheit noch Einverständnis dabei hergestellt wird und ein Aufstand fast immer nur die Tat einer einzigen Commune oder einiger angrenzenden Gemeinden ist. Immer ist’s eine Lokalfrage, welche die Bauern aufständig macht, eine Compagnie Soldaten und ein Schwarm Kasacken setzen der ganzen Rebellion ein Ziel, ihnen folgt das Tribunal <не говоря уже о мелких завершающих расправах, когда тут сослали на каторгу десятка два мужиков, там выпороли сотню. Серьезное размышление показывает, что русский народ будет терпеть поражения при каждом восстании еще долго — пока у него нет единения и единомыслия, пока восстания будут делом отдельной общины или нескольких соседних общин. Пока крестьяне будут восставать из-за местных причин, роте солдат или отряду казаков нетрудно будет подавить бунт, а затем последует судебная расправа>
32(29) После: la censure <при цензуре> // Mit der Erweiterung des Tatkreises, ändert die Literatur ihren Charakter, verrlässt den aristokratischen Sessel und wird populärer. Ihr erster Repräsentant nach dem 14/26. December ist weder ein grosser Herr, noch ein Minister, sondern ein Kaufmann aus Sibirien, Polevoy <С расширением сферы деятельности литература меняет свой характер, сходит с аристократических высот и становится общедоступной. Первым ее представителем после 14 декабря явился не вельможа, не министр, а сибирский купец Полевой>
748
Стр. 84 (214)
2(4) Вместо сноски: Ich beginne diesen Teil meiner Übersicht mit einer gewisser Scheu und Erregung. Mein ganzes früheres Dasein ist an diese Zeit gebunden, in ihr begraben. Die Taten, von denen ich jetzt zu sprechen habe, sind persönliche Erinnerungen. Die heiligsten und traurigsten Augenblicke meiner Jugend sind unauflöslich an die Ereignisse dieser Epoche geknüpft. Unwillkührlich werde ich aus der Geschichte in die eigene Lebensbeschreibung verfallen. Ich muss mit dem Leser nahe an den mir teuern Gräbern vorübergehen; möge er denn nachsichtig sein, wenn beim Öffnen der Särge zuweilen das Gefühl die Oberhand über die Gedanken nimmt, und verzeinen, wenn ich bei einigen Einzelheiten verweile, die vielleicht von grösserem Interesse für mich als für ihn sein dürften. Ausserdem kommt für mich noch etwas in Betracht, das ich dem Leser mit der Bitte, es nicht zu vergessen, mitteilen muss. Man wird leicht begreifen ^ in Sibirien wissen, und mein Aufsatz ist keine Hülfe für die dritte Sektion der kaiserlichen Kanzlei. Ich hatte selbst viele Bedenken, ob ich dasjenige, was ich veröffentliche, an den Tag bringen solle;
