не то место, где мы можем обсуждать и отстаивать наше дело. Мы очень серьезно намерены вынести еще раз на обсуждение этот вопрос в сборнике, который мы хотим издать по-французски (Огарев и я).
Таковы, дорогой господин Барни, мои оправдания, сообщите о них тем из ваших друзей, которые помнят обо мне, и примите мои искренние пожелания самого широкого, самого значительного, самого практического успеха тому делу, которое вы предпринимаете.
Всецело преданный вам
Александр Герцен.
Ницца, 3 сентября 1867.
513
ЗАПИСИ, НАБРОСКИ, ПРИМЕЧАНИЯ, ОБРАБОТАННЫЕ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ
ПРИМЕЧАНИЕ К ПУБЛИКАЦИИ СТАТЬИ
«LA RUSSIE»
Cette lettre était déjà sous presse lorsque l’auteur a lu une brochure imprimée à Leipzig et portant le titre Russische Zustände, 1849. Elle est admirable de vérité et de profondeur, l’auteur de la lettre croit de son devoir de l’indiquer à ceux qui désirent savoir quelque chose sur la Russie — ils apprendront plus par ces deux feuilles imprimées que par des volumes de compilations. Sans connaître le nom de l’auteur — nous lui exprimons toute notre sympathie comme à un Russe et comme à un révolutionnaire.
ПЕРЕВОД
Это письмо уже печаталось, когда автор прочел брошюру, изданную в Лейпциге и озаглавленную «Russische Zustände, 1849». Она изумительна по правдивости и глубине. Автор письма считает своим долгом указать ее всем, кто хочет узнать что-нибудь о России, — они почерпнут из этих двух печатных листов больше, чем из целых томов компиляций. Не зная имени автора, мы выражаем ему глубокую нашу симпатию как русскому и как революционеру.
La traduction allemande de l’ouvrage de A. Herzen Sur le développement des idées révolutionnaires en Russie qui a paru chez Hoffmann et Campe, vient d’être saisie dans toutes les librairies prussiennes.
514
Немецкий перевод труда А. Герцена «О развитии революционных идей в России», вышедший у Гофмана и Кампе, недавно был конфискован у всех прусских книготорговцев.
<10 ЛИСТ «КОЛОКОЛА» ВЫЙДЕТ…>
10 лист «Колокола» выйдет к 1 марту. В нем будут напечатаны: циркуляр министра внутренних дел и ложный донос на нас, ordre du jour губернатора П. Новосильцева, разграбление монастыря черниговским губернатором и проч.
И КОВЕНСКИЕ ПОРЯДКИ
В начале июля месяца нынешнего года Гриневич, пристав 3 стана, получил предписание о немедленном взыскании недоимок. Поручения эти обыкновенно выгодны. Пристава высекают при этом деньги из старшин для себя, запечатывают синагоги, пока народ не соберет недоимки и не откупится. Гриневич был очень доволен и мирно собрал уже выкуп с разных селений, как вдруг случилось удивительное происшествие в местечке Салантах. Жители, услышавши о приближении станового, внесли всю недоимку в казначейство. Огорченный пристав все-таки запечатал синагогу. Евреи, зная, что на это он права никакого не имел, сломали печать. Тогда пристав велел схватить главного члена общества
Натана Дейчера, сковать и посадить без всяких объяснений на съезжую. Откуда он его отправил пешком в город Тельши при рапорте, что Дейчер вредный человек для государственного спокойствия. Родственники Дейчера просили, чтоб его расковали и позволили бы нанять ему лошадь. Строгий пристав велел их разогнать палками, причем досталось и женщинам. В Тельшах Дейчера представили исправнику Милодовскому, но не удалось и ему взять окуп с невинного арестанта. Дворянский предводитель, к которому евреи бросились, прося защиты, вступился за Дейчера, и его отпустили. Губернатор Хоминский по просьбе предводителя хотел переместить Гриневича (что за наказание! вдруг бы разбойников стали переводить в наказание с Тульского тракта на Рязанский?). Но и на это не хватило характера у начальника губернии. Гриневич съездил в Ковно и обработал дело. Мы советуем Натану Дейчеру переселиться, а то его полиция заклюет теперь.
515
Что же это Назимов-то, генерал-губернатор, не удивляется как его становые гиперболы много едят и шутки шутят не хорошие?
<О «РУССКОМ СОЦИАЛИЗМЕ»» La puissante pensée de l’Occident, dernier terme de son long développement historique, pourra seule féconder les germes qui sommeillent au sein de l’ordre patriarcal des peuples slaves. L ’artel (l’association ouvrière) et la commune rurale, le partage des produits et des champs, l’assemblée communale et la réunion des villages en arrondissements qui s’administrent eux-mêmes, tout cela servira d’assises à notre futur régime de liberté nationale. Mais ces assises ne sont encore que des pierres éparses et sans la pensée occidentale l’édifice de notre avenir n’aura jamais que ces fondements. Alexandre H e r z e n. 24 mai 1862. London. ПЕРЕВОД Одна лишь мощная мысль Запада, венец его длительного исторического развития, сможет оплодотворить семена, дремлющие в недрах патриархальных устоев славянских народов. Артель (рабочая ассоциация) и сельская община, распределение земли и продуктов производства, общинный сход и объединение деревень в самоуправляемые округи — все это послужит фундаментом для нашего будущего режима национальной свободы. Но пока что этот фундамент — лишь разрозненные камни, и без западной мысли здание нашего будущего останется при одних этих основах. Александр Г е р ц е н. 24 мая 1862. Лондон. ПРИМЕЧАНИЕ К ФРАНЦУЗСКОМУ ПЕРЕВОДУ ГЛАВ «БЫЛОГО И ДУМ» В «KOLOKOL» Nous prions de ne pas oublier que tout cela a été écrit en 1855 et 56. Tant de choses ont changé depuis que les meilleurs portraits ne sont plus ressemblants. ПEРЕВОД Просим не забывать, что все это было написано в 1855 и 56 годах. С той поры произошло столько перемен, что самые лучшие портреты уже не имеют сходства. 516 <ЖЕРНОВ ЗАСОРЕННЫЙ И ПРИ МЕЛКОВОДЬЕ...>
Жернов засоренный и при мелководье стал [на мель] хрустеть и останавливаться. Мы выбивались из сил — а всякие ерники, всегда радующиеся6[6] гибели силы, издевались, хохотали, а битые с подлой завистью бросали в нас грязью. О врагах не говорю. Россия томит<ся> и глуха. Посев сделан — дайте полежать под навозом до осени. Тогда увидим, погибло ли зерно или нет.
<ПАРИЖСКИЕ ЗАПИСИ 1869 г.>
Из письма к Огар<еву>: «Я стал объяснять какому-то NN дело, как вдруг вылетел из алтаря Дел<еклюз> с видом П. И. Озерова — сенатора и Ос<ипа> Ив<ановича> — диктатора, желчевой, худой, не говоря худого слова, он принялся костить Бакун<ина>. — Я, не говоря ни одного хорошего, заметил, что дело совсем не в его мнении, а в том, что в статье Гесса инсинуация. „Я, говорит, не намерен печатать элюкубрации Бакун<ина>, он делает страшный вред. Какой он представитель французс<ких> работников? Мы будем до конца сил (jusqu’à l’extrémité) бороться с этими теориями. Они, может, у вас хороши — но Европе не идут. Русские умеют согласовать свой коммунизм с царским самодержавием etc.». — „Где вы это видели?» — Разумеется, он, кроме Ледррю, ничего не видал. Стали подходить разные „надежды» Франции и, наконец, к<ак>ой-то цирюльник, бритый и тощий, который бросился ко мне, Камилл Боке. Те же фразы, те же ужимки, à la fin des fins7[7] Д<елеклюз> сказал, что он никогда не думал лично оскорблять Б<акунина>, и что если так, он напечатает мое письмо.
Современная страница париж<ской> жизни стоит томов. Положение больше натянутое, чем издали кажется. Левая сторона — в параличе и не встанет — но и побившие ее друг друга ненавидят (à propos8[8], Arago и Гюго) до… до героизма, т. е. до сумасшедшей отваги, и тут опять эти люди становятся хороши до поэзии. — И в этом-то пекле, в этой электрической атмосфере, близкой к грозе, глаз приятно останавливается на нетающей, светлой, ледяной фигуре В<ырубова>, который обо всем рассудил, привел в порядок, радуется прогрессу — не печалится регрессу.
6[6] Над словами: ерники, всегда радующиеся — надписано: смеялись, наз<ывали> стариками. — Ред.
7[7] наконец (франц.)<. - Ред.>
8[8] кстати (франц.). — Ред.
Я очень благодарен Б<акунину>, что он мне дал случай видеть еще львиную пещеру. Если эти левшаи одержат верх когда-нибудь, я на другой день уеду из Парижа — но на неделю, потому что через неделю от них останутся одни косточки и Боке».
Я был накануне 24 фев<раля> в Париже и писал мои письма об нем. Я был при Июньской борьбе, при Римской демонстрации и — судьба опять достается мне через двадцать лет — схватить несколько черт.
Одна фаланга за другой является с страшной быстротой на платформе — и одна фаланга за другой падает в пропасть… или в грязь — по невозможности держаться… Это Monte rosa — не к чему привязать веревку — грунта нет. Грунт только в социальных подземельях.
Оттого — правые и виноватые, смелые и осторожные одинаково валятся, столкнув своих врагов, и через них их столкнувшие непосредственно падают.
Это лестница девяностых годов.
Даже язык тех страшных лет повторяется.
Надобно до всего касаться — всё брать к сердцу и к уму, всё переворачивать — и шевелить, затрогивать заповедное; так переходят от мистической или юридической религии — сомнением и разбором — к свободной совести. Даже новое ипотетически лучше постоянных беличьих колес. А у них нет нового.
Дилке — замечательно умный человек, его слова — об Ост-Индской компании (только меньше воруют), о Польше, о Японии как яблоке раздора между Ам<ерикой> и Росси<ей>.
Лиссагаре (Lissagaray), изд<атель> «Реформы», несколько раз спрашивал — несколько раз — отчета о стрельбе в Обен (Aubin); не получая ответа от правительства, он написал страшное воззвание к офицеру Ваblon — зная наверное, что тот его вызовет.
Выр<убов> утешается тем, что это борьба — а при борьбе всегда есть жертвы. Взгляд историка не идет деятельному человеку, он не обязан быть справедлив, как квартальный, — а страшно верен своей стороне.
А тут проклятая теория — чем хуже, тем лучше.
АВТОРСКИЕ ПЕРЕВОДЫ
QUATRIEME PARTIE (1847-1852)
1
AUX AMIS EN RUSSIE
…Est-ce que vous vous rappelez [comme] cette belle journée d’hiver, peu froide et sereine, lorsque six ou sept traîneaux à trois chevaux nous reconduisaient au premier relais de poste… C’est là que nous avons [trinqué] pour la dernière fois choqué nos verres, que nous nous sommes embrassés… et que je partis en sanglotant. — Vous pleuriez aussi.
C’était le soir, notre traîneau commençait à faire crier la neige… Vous nous regardiez encore longtemps — avec tristesse, et pourtant personne de vous ne pensait que c’était un enterrement et une séparation éternelle… Tout le monde a été présent, un seul des amis n’y était pas, le plus proche des proches. C’est comme s’il voulait laver les mains par son absence dans mon départ.
C’était le 21 janvier/2 février 1847.
Depuis [sept ans] s’écoulèrent sept années. Et quelles sept années — dans leur nombre 1848 et 1852.
Tout s’est écroulé! La liberté du monde et le bonheur personnel, la révolution et le foyer, la république et le toit de ma maison.
Pas une pierre sur pierre n’est restée à sa place.
