суеверны, революционеры консервативны, они ничего не могут сказать. Наивный дикарь всю декорационную часть, всю mise en scène231[231], всю часть гиперболическую брал за чистые деньги. Теперь, разглядевши, он знать ничего не хочет, он представляет к учету, как вексель, писанные теории, которым он верил на слово, — над ним смеются, и он с ужасом догадывается о несостоятельности должников. «Где же наконец те сильные, те пророки, которые нас вели, манили?» Они-то первые и обанкрутились. Их мнимые богатства были просто акции на будущий капитал, это было приложение системы Лау к нравственному миру.
Непоследовательность революционных людей, их двойство глубоко оскорбляет нас. Они поддерживают одной рукой то, что ломают другой; им жаль дряхлого мира, и, пока они
222
мирволят ему, плачут об нем, мир будущего проходит у них сквозь пальцы. Одни боятся логического вывода, другие не могут его понять и почти все стоят еще на том берегу, где дворцы, церкви, суды.
Печальное знамение остановки, предела, смерти бросается в глаза, и мы его равно читаем на челе мучеников, гибнущих на галерах, и на челе каторжников, пирующих в Тюльери.
«И это рабы царя, бог весть зачем являющиеся из-под своего снега, осмеливаются видеть?»
Не их вина, если они видят. Варвары спокон века отличались тонким зрением; нам Геродот делает особую честь, говоря, что у нас глаза ящерицы…
«…Русский, снимая с себя цепи, становится самым свободным человеком в Европе. Что может его остановить? Уважение к его прошедшему? — Новая история России начинается с полнейшего отречения преданий. Или петербургский период? „Это пятое действие кровавой трагедии, представленной в публичном доме», нас ни к чему не обязывает. Оно оставило не верования, а сомнения.
С другой стороны, ваше прошедшее служит нам поучением, но не больше, мы нисколько не считаем себя душеприказчиками вашей истории. Ваши сомнения мы принимаем, но ваша вера нас не трогает, вы слишком религиозны для нас. Мы готовы делить ваши ненависти, но не понимаем вашей привязанности к наследию ваших предков. Мы слишком задавлены, слишком несчастны, чтоб удовлетвориться половинчатыми решениями. Вы многое щадите, вас останавливает раздумье совести, благочестие к былому; нам нечего щадить, нас ничего не останавливает — но мы бессильны, связаны по рукам и ногам. Отсюда наша вечная ирония,
злоба, разъедающая нас и ведущая нас в Сибирь, на пытки, к преждевременной смерти. Люди жертвуют собой без всякой надежды — от скуки, от тоски… В нашей жизни есть что-то безумное, но нет ничего пошлого, ничего неподвижного, ничего мещанского.
Не обвиняйте нас в безнравственности, потому что мы не уважаем то, что вы уважаете, — с каких пор детям в воспитательных домах ставят в упрек, что они не почитают родителей?
223
Мы свободны, потому что начинаем с самих себя. Преемственное в нас только наша организация, народная особенность, прирожденная нам, лежащая в нашей крови, в нашем инстинкте. Мы независимы, потому что у нас ничего нет, нам нечего любить; горечь, обида в каждом воспоминании; науку, образование нам подали на конце кнута.
Что нам за дело до ваших преемственных обязанностей, нам, меньшим и лишенным наследства? И как нам принять вашу поблеклую нравственность, не человеческую и не христианскую, существующую только в риторических упражнениях, в воскресных проповедях, в прокурорских разглагольствованиях? С чего нам уважать ваши судебные палаты с их тяжелыми, давящими сводами, без света и воздуха, перестроенными на готический лад в средние века и побеленными вольноотпущенными мещанами после революции?..
Русские законы начинаются с оскорбительной истины „царь приказал» и оканчиваются диким „быть по сему». А ваши указы носят в заголовках двоедушную ложь, громовой республиканский девиз и имя французского народа. Свод законов точно так же направлен против человека, как Свод Наполеона, но мы знаем, что наш свод скверен, а вы не знаете этого. Довольно носим мы цепей насильно, чтоб прибавлять еще добровольные путы. В этом отношении мы стоим совершенно на одной доске с нашими крестьянами. Мы повинуемся грубой власти, потому что она сильнее. Мы рабы — оттого что не можем освободиться, но мы ничего не примем из вражьего стана.
Россия никогда не будет протестантскою.
Россия никогда не будет juste-milieu232[232].
Она не восстанет только для того, чтоб отделаться от царя Николая и получить в награду представителей царей, судей-императоров, полицию-деспотов»233[233].
Вот что я писал в сентябре 1851.
Австрийский Lloyd, говоря об моей книге «Vom andern Ufer», называет меня русским Иеремием, плачущим на
развалинах июньских баррикад, и прибавляет, что книга моя замечательна как патологический факт, показывающий, какой беспорядок вносит в русскую голову немецкая философия и французская революция.
Я принимаю все это.
Да, я плакал на июньских баррикадах, еще теплых от крови, и теперь плачу при воспоминании об этих проклятых днях, в которых каннибалы порядка восторжествовали. Я буду очень счастлив, если мои писания могут служить для уяснения «патологии» революции, и цель моя будет совершенно достигнута, если я могу указать, как последние молнии революции сверкнули и отразились в русском понимании.
С этой тройной точки зрения я Вам предлагаю мои письма и братски приветствую вас.
Лондон, 7 февраля 1854 г.
225
ОГЛАВЛЕНИЕ234[234]
Введение
Письмо I. Париж. — Дорога. — Немецкая кухня. — Положение
русского в Европе. — Рига и Псков. — Кенигсберг. Письмо II. Париж, стоящий за ценс, и Париж, стоящий за ценсом.
Буржуа и Пролетарий. — Прислуга. — Портье. Письмо III. «Ветошник» Ф. Пиа и Фредерик Леметр. — Расин и
Рашель. — Французская красота. — Левассор. Письмо IV. Нравственно-политическое состояние Франции. —
Социальные идеи. — Вопрос материального благосостояния.
Письмо V. Прощанье с Парижем. — Лион в 1793 и 1832. —
Эстрель. — Ницца. — Генуя. — ШБО^ппепто. — Три Рима. —
Кампанья. — Извинение смеха. Письмо VI. Пий IX. — Новый год и демонстрация 2 января. —
Восстание в Палерме. — Взгляд на историю Италии последних
трех веков. — Мнение Гёте. — Чичероваккио. Письмо VII. Неаполь. — Сравнение с Римом. — Король па
пггпато. — Потерянный портфель. — Лаццарони. Письмо VIII. Слух о 24 февраля. — Маскарад в Тор-ди-Ноне. —
Уг^а 1а РчериЪЪНса ггапсеэе! — Размолвка папы с народом. —
Восстание в Милане. — Казнь австрийского орла. — Ополчение
в Колизее. — Патер Гавацци. Письмо IX. 15 мая 1848 г. — Приезд в Париж, его вид после революции.
— Национальное собрание. — Барбес о руанском деле. —
Реакция. — Взгляд на события, предшествовавшие24 февраля. —
Характер французской буржуазии. — Гизо. —23 и 24 февраля. —
Временное правительство. Письмо X. Июньские дни. — Сравнение с террором 93 и 94. —
Донесение следственной комиссии. — Провозглашение республики. —
Социализм. — Люксембургская комиссия. — Ледрю-Роллен. —
Луи Блан. — Ламартин. — Бланки. Письмо XI. Современное значение революции. — Социализм. —
Пределы политической республики и социальной. — Их
характеристика. —
Брейсбен и Северо-Американские Штаты. Нелепые нападки на социализм.
Письмо XII. Ницца в 1850. — Париж в разгаре реакции. Вотирование закона о Нука-Иве. — Семейство, порядок и религия, защищаемые реакцией. — Демократы и народ. — Травля на парижских улицах. — Вест-Галльская компания. — Президент. — Белый террор. — Марсель. — Воспоминания 23 июня на пиэмонтской границе.
Письмо XIII. Демократы-староверы, революционное православие, народ. — Революционный Дон-Кихот. — Право работы и право восстания. — Наше призвание и его предел.
Письмо XIV. Второе декабря 1851 года. — Vive la mort! —
Необходимость coup d’Etat. — Бонапарт и Бланки. — Последствие 2 декабря. — Война, разрушение старого мира.
Приложение. Письмо к издателю журнала «L’Homme».
227
ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ
ПИСЬМА ИЗ AVENUE MARIGNY ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Мне на роду написано — никогда не писать писем о том, о чем предполагаю. Даже «Письма об изучении природы» остановились именно там, где следовало начать о природе. Судьба, или, как любил выражаться один древний писатель (Виктор Гюго), Ананке! Вы знаете очень хорошо, что может сделать слабый человек против Ананки, хотя бы они являлись не с козой, не с фанданго, не с маленькими ножками и огненными глазками цыганки, как случилось с нотрдамским архидиаконом. У меня было твердое намерение рассказать вам о благородном турнире, на котором рыцарь газеты «Presse» так отважно напал на Кастора и Поллукса министерских лавок, о турнире, доставившем маленькое рассеяние добрым буржуа, скучающим в пользу отечества в Palais Bourbon. Но пока я собирался с славянской медленностью, здесь случилось столько турниров, кулачных боев, травль, чрезвычайных случаев и случайных чрезвычайностей, что вспоминать о маленьких обвинениях, взводимых Жирарденом на своих противников, столько же своевременно, как поминать историю Картуша, Ваньки Каина, Стеньки Разина… хотя сии последние с отвагою и смелостью последовательности немецких идеалистов дошли до конца того поприща, которое начинается «злоупотреблением влияния», маленькой торговлей, проектами крошечных законов, привилегиями на театры и рудокопни, а оканчиваются самими рудокопнями, морскими прогулками на галерах, трудолюбивым вколачиванием свай в портовых городах, а иногда и воздушными прогулками всем телом или отчасти… смотря по тому, на которой стороне Па-де-Кале случится. Картуш и театральная привилегия, Жирарден и продажное пэрство — все это забыто, задвинуто, затерто новыми происшествиями. Никто не говорит здесь о Жирардене:
230
a) После дела Теста, в котором так справедливо наказали генерала Кюбьера за то, что он плута не считал честным человеком, и так невинно расстреляли фуфайку и рубашку бывшего министра.
b) После ученых изысканий Варнера, который открыл в Алжире видимо-невидимо маленьких Абдель-Кадеров министерского происхождения, — Фавну, составленную на местах, он привез в Париж; все ее видели, все убедились в возможности его открытия, кроме одного поэта из художественной школы Фукье Тенвиля, патентованного изобретателя de la complicité morale. Он, как поэт, презирает доказательства, у него сердце вещун, оно молчит — он не верит.
c) После размолвки Буа-ле-Конта с швейцарской собакой, — размолвки, доходившей до «диеты» вместе с делом об иезуитах, — собака вполне оправдалась, доказала невинность своих намерений, чистоту образа мыслей и выиграла процесс. Вы, верно, помните эту историю; она была в то же время, как в Берне намылили так жестоко голову тому же Буа-ле-Конту за то, что мешается в семейные дела, заводит всякие шашни, якшается с подозрительными людьми, советует, когда его не спрашивают, и распоряжается с своей нон-интервенцией везде, как дома; или, еще хуже, точно, куда ни обернешься, все Португалия.
d) После семейной сцены герцога Праленя с женой, от которой герцог приобрел такую силу, что, искрошивши свою жену, он отужинал мышьяком, приготовленным на опиуме, и прожил, не хуже Митридата, с неделю, — потом вспомнил, что порядочный человек должен
умереть, отравившись, — и умер, как истинный маркиз, из учтивости, чтоб не поставить в неприятную необходимость гг. пэров казнить товарища и однокорытника, после того как маститый Пакье в нынешнем году уже сгубил двух пэров-министров. Жаль Праленшу! А ведь страшная женщина была! Это обличилось после ее смерти; она всякий день
