призыв на другой бой, на иную войну. И враждебно распадавшийся Рим на партии снова сплотился воедино, увлеченный одною мыслию и одним криком: «В Ломбардию, в Ломбардию — спасать итальянскую национальность!» —

Весть о венской революции сначала как-то смутно пронеслась по городу — никто не поверил. «В Вене революция», — эти два слова, вместе поставленные, производили смех, но в посрамление тем, которые не верят в народы и отчаиваются в целых странах, революция, хотя и не оправдавшая доселе половины надежд и ожиданий — но революция, огромная по смыслу, влиянию и последствиям, — совершилась в самом деле. С тем вместе вспыхнул Милан. — 22 марта пришла верная весть об этом в Рим; утром я заметил необыкновенное движение на Корсо; выхожу на улицу — везде группы, громкий разговор, подхожу к одной из них и спрашиваю у человека, держащего в руке письмо, в чем дело. «Народ восторжествовал в Вене, Меттерних бежал, император задержан во дворце, — отвечал он мне и прибавил: — Да вы, кажется, немец? ОЬ bravi, bravissimi гес1е8ст, ггагеШ ПОБ1:П!»282[282] Я заметил ему, что я не

297

немец, а русский, но это не помешало двум-трем прокричать немцам «evviva» — вот как амнистируют народы, вот как у них коротка память на зло; часам к одиннадцати густые массы народа покрыли Корсо от Piazza del Popólo до Piazza Venezia. Я зашел узнать подробности к Торлони, у него в банке царил смутный беспорядок. Спада, растерянный и сконфуженный, расспрашивал меня в ответ на мои вопросы, главный секретарь нашего посольства, качая головой, говорил с князем-банкиром, — нет бездушнее людей в мире, как занимающиеся финансовыми оборотами. Они не могут дать места ни одному бескорыстному чувству, они должны сдерживать каждую радость и каждую печаль — ибо не знают еще, как она будет в переводе на скуди и франки на hausse283[283] и baisse284[284]. Когда я вышел от Торлони, домы были уже все украшены коврами, трехцветные знамена развевались из сотни окон, ломбардское знамя, являвшееся доселе в черном крепе, — красовалось перед толпой с золотыми кистями — одушевление и восторг толпы были невыразимы. Народ требовал, чтоб ударили в колокола, раздался праздничный звон; народ требовал, чтоб крепость S. Angelo

приветствовала падение австрийского правительства и восстание Ломбардии, и пушечный гром раздался. Народ плавал в блаженстве, и вдруг у всех явилась одна мысль: идти к Palazzo Venezia, к австрийскому посланническому дому. На нем, по итальянскому обычаю, висят два огромные императорские герба, — снять их, растерзать эту uccello grifagno как видимый знак абсолютизма — тотчас пришло в голову и овладело всеми — народ бросился за лестницами и инструментами — более двадцати тысяч человек окружили дом; снять тяжелые гербы было нелегко, и во все продолжение работы не было даже разбито ни одного стекла, никто не попытался взойти в комнаты посла, да если б и попытался, то это было бы невозможно — ломбардцы сделали из себя караул — австрийскому послу! Плечистый работник с длинной бородой залез за герб и исчез там, по временам раздавались удары топора — толпа задыхалась — трое молодых людей помогали работнику, того и смотри, что кто-нибудь сорвется, все ожидали в каком-то нервном беспокойстве; и вот после долгих усилий огромный щит, гремя цепями, которыми был прикреплен, рухнулся на землю — и работник, прокричавши во все горло: «Viva l’alta Italia!»285[285], принялся привязывать ломбардское знамя. Народ бросился с остервенением на герб, все наболевшее на душе его от австрийцев выразилось в злобе, с которою топтали, ломали ненавистный герб притеснения и томного statu quo. Мраморную надпись ссекли молотами и написали

298

вместо ее: «Palazzo della Dieta Italiana»286[286]. Герб привязал к ослу и отправились триумфальным шествием по Корсо, свист и крик встречали бедную двуглавую птицу, мальчишки бежали за нею, бросая грязью, подстегивая плетью, из окон стреляли — так шествие дошло до Piazza del Popolo, там сожгли его на большом костре, и музыка чивики протрубила ему вечную память.

Папа медлил и тут, и тут играл свою уклончивую роль. Допустивши колокольный звон и пушечную стрельбу, не сделав даже вида противудействовать оскорблению герба австрийского — он обсылался теперь с Луцовым, объяснялся, говорил, что если австрийский император со всем войском своим не мог удержать в Вене порядок, то как же ему было воспрепятствовать. А «Ероса» печатала: «La guerra ё dichiarata all’Austria, non dal governo, ma dal popolo Romano»287[287]. На другое утро ждали почты из Милана — она не пришла, это повергло в сильное беспокойство; часов в 11 приехал какой-то дилижанс из Болоня, его остановили расспросами, а потом несколько тысяч человек проводили до почты, чтоб узнать, нет ли чего нового; заспанные лица путешественников смотрели с каким-то недоуменьем на все, что делалось; вдруг разнеслась весть, что в Милане дела идут не так-то хорошо, что австрийцы одолевают, дикое «all’armi, all’armi!» пробежало по Корсу — ломбарды и римская молодежь звали народ в вольное ополчение, оружие хотели просить, а если папа откажет, взять силой в арсенале, — все были недовольны полумерами, от восстания был один шаг, — по

счастию, часа в два явился на Piazza del Popolo в извозчичьей коляске министр полиции Галетти (человек радикальный, приговоренный некогда Григорием XVI на вечные галеры); он объявил, что папа оружие дает и позволяет формировать вольные отряды. «В Колизее, римляне, — сказал толстый священник, выходя из толпы, — в Колизее лежит книга, куда записываются, там ждут ломбарды братий-искупителей; за мною в Колизей! — я иду с вами на поле битвы». — «В Колизей!» — закричали тысячи голосов, и народ мерными и важными шагами, гордо забрасывая край грязной шинели на плечо, отправился в Колизей. Я не видал в жизни моей зрелища более торжественного, более величественного.

Форум и Колизей были освещены заходящим солнцем, яркими полосами входили лучи его в арки Колизея, несметная толпа покрывала середину; на арках, на стенах, в ложах толпились люди — в одной из лож стоял pater Gavazzi — усталый, обтирая пот — но готовый уже снова говорить; — и вот он подает знак рукою, тишина водворяется. Гавацци — энергический

299

патер, некогда гонимый, фанатик патриотизма, я слышал слово от слова речь или, лучше сказать, — несколько речей, сказанных им в Колизее. — Надобен большой навык, чтобы говорить с народом, тут нейдет ни академическая речь, ни проповедь, ни адвокатская риторика. Сильные выражения, яркие цвета, энергия, простота, авторитет и, главное, — глубокое знание своей аудитории, со всеми ее особенностями, ее симпатиями и местными предпочтениями, с ее слабостями и добродетелями. Гавацци не сказал ничего нового — но сильно потряс своих слушателей. — «Есть время, — говорил он, — в которое бог мира становится богом войны — возле креста на моей груди трехцветная кокарда. Христос и Италия! Жить для них, для них умереть — вот наше призвание, — перед этим распятием клянусь идти вперед — я буду в всех опасностях с вами, раненый найдет меня для помощи, умирающий для последнего утешения, даже тот, кто оробеет, найдет мой взгляд ободряющий — клянитесь же и вы — но в храбрости вашей никто и не сомневается; клянитесь в повиновенье, клянитесь в сохранении порядка». И так далее в этом роде. — В заключение он вдруг обратился к молодежи: «Юноши Рима, вам я чуть было не забыл сказать радостную весть, мы выпросили у ваших начальников, чтоб вас поставить в первые ряды, вы первые падете за свободу Италии — падая, вы будете думать, что защищаете собою отцов семейств — вы первые будете победителями, первые взойдете на стены — мы там увидимся — до свиданья! — Довольны ли вы этим?» — «Довольны», — кричала молодежь сквозь слезы восторга и прибавляя: «Viva Gavazzi!» — Гавацци благословил знамена. Папа прислал сказать, что он надеется, что те, которые не пойдут сами, будут участвовать приношениями, и что наверно духовные корпорации покажут первые пример содействия великому делу освобождения Италии. — Все это, разумеется, было суфлировано папе министрами, — он впоследствии от всего отперся, но на ту минуту это объявление произвело свое действие. Вслед за Гавацци взошел на эстраду Чичероваккио — народ думал, что он идет в ополченье, и громко приветствовал его — он было и действительно хотел идти, но его уговорили остаться, чтоб смотреть за темными происками; il popolano смешался от недоразумения, Гавацци объяснил народу, зачем он остается, — Чичероваккио прибавил: «Я не могу идти, romani, — но вот моя кровь, мой сын, я его отдаю отечеству!» — и он обнял мальчика лет шестнадцати и показал его на помосте. — Народ плакал и кричал: «Viva Cicerovacchio!» — Между тем под

одной из нижних арок сидели несколько человек за столом, покрытым сукном, и записывали волонтеров, — молодые римляне толпились у стола, ожидая своей очереди, увлеченье было страшное. — «Многие матери не дочтутся детей

300

своих сегодня, — сказал один старый тра<н>стеверинец, поправляя свою шляпу, на которой была нашита засаленная трехцветная кокарда, — а делать нечего, идти надобно, не дать же братьев под ноги варварам». — Такого рекрутского приема вы, верно, никогда не видали. — Когда настал вечер, весенний, не холодный и не теплый, зрелище еще раз изменилось, зажгли факелы около записывавшихся, народ остался в полутемноте, знамена едва виднелись, и испуганные птицы, не привычные к таким посещениям, кружились над головой, — все, окруженное гигантской рамой Колизея. — На другой день сформировали набранную молодежь — на больших площадях поставили столы и окружили чивикой, для сбора приношений; я подошел к такому столу на Piazza Colonna — груда скуди и меди лежала на блюде и кругом разные вещи, золотые кольцы, табатерки, браслеты — при мне какой-то факино положил два байокка. На третий утром на рассвете выступил первый отряд волонтеров, весь город их провожал, резкий утренний ветер дул, небо было покрыто тучами, многие плакали, другие пели «Il vessillo», у некоторых в руках еще были зажжены факелы, с которыми они гуляли ночью. На Piazza del Popolo их построили; непривычные к дисциплине, им было дико, многие даже приуныли, ударил барабан — — — Патер Гавацци с веселым и радостным лицом пошел вперед. — «Прощай, Рим, — говорил он, — прощай, святой город, — я присягаю, что нога моя не взойдет в священные стены твои до тех пор, пока Ломбардия не будет свободна — с богом — evviva Pio nono!» — колонна