двинулась, женщины рыдали, мужчины жали руку солдатам — тррр — тррр — — и они скрылись на дороге, а жители печально разошлись, у всех на сердце было тяжело, сколько-то воротятся из этих свежих, юных людей, — война свирепое, отвратительное безобразие, обобщенный разбой, оправданное убийство, апотеоза насилия и грабежа — и между тем люди еще так дики и невоспитанны, что она необходима. — Часть Национальной гвардии и драгуны отправились вслед за волонтерами. — Папа объявил, что он дозволяет им идти, но не приказывает, и что объявить войну считает несовместным с своим званием. Странное явление в истории этот Пий девятый — два, три благородных порыва, два, три человеческие действия, так рельефно выразившиеся после глухой и мелко жестокой тирании Григория XVI, поставили его во главу великого итальянского движения; после Наполеона не было ни одной венчанной главы, которую бы народы действительно любили до такого обоготворения, — но слабые плечи его ломятся под тяжестью великого призвания, с начала 48 года Пий девятый остановился, он, собственно, не хочет ни вспять идти, ни впереди, он стоит на рубеже двух сильных потоков, и то один его уносит с собою шага на два, то другой влечет
назад. Он до того слаб, что беспрерывно дает себе dementi, он приобрел даже силу этой женственной впечатлимостью — на него все боятся опереться, иезуиты и радикалы, короли и народы288[288] — и все это делается без хитрости, он беспрестанно плачет, он добросовестен. Великая судьба его преследует, навязывает ему свои дары, а он упорно отказывается и вредит самому себе. Наконец это надоело, мало-помалу сильнейшая рука, поддерживавшая его, отнимается. Пусть бы он отошел с миром от всего светского, из благодарности за светлые минуты начального Risorgimento, пусть бы память его осталась в сердце итальянцев — незапятнанною, неосмеянною — — — или уж лучше бы умер.
Когда волонтеры были совсем готовы идти, они пошли просить папу благословить их знамя — он отказался; есть в жизни торжественные минуты, требующие такой полноты и такого сочетания всех элементов, — минуты, в которые так натянуты все нервы, все чувства, — что малейшая неудача, малейший несозвучный тон, который в обыкновенное время прошел бы едва замеченным, страшно действует. Народ вообще подлежит детским depits289[289], даже женским капризам. Отказ папы ошеломил волонтеров, папа вперед деморализировал войско, которому внутри души желал победы. Дело кончилось тем, что благословение украли, ополченные поймали папу, когда он входил в церковь святого Петра, он по дороге благословляет всех, несколько человек с знаменами стали перед ним — он их благословил, — они прокричали народу и волонтерам, что св. отец благословил знамена. Я был свидетелем всей этой сцены — и от души желал этому благонамеренному евнуху Италии честной кончины и доброго ответа на страшном судилище истории.
После выхода волонтеров, в числе которых ушла доля римской чивики, Рим опустел, сделался угрюм — эти дни мне особенно памятны. Итальянская весна прибавляла к судорожному раздражению от событий, о занятиях нельзя было думать,
302
я не только разучился писать, но разучился читать что-нибудь кроме газет. Война недели на полторы отрезала сообщения с Миланом — новостей не было. Как сильно волновало душу и трепетное ожидание вестей, и боязнь за ушедших воинов! Чудное время — в противуположность обыкновенной апатии, ежедневного безразличия. Бывало, с утра тянет на Корсо, к почте, узнать, спросить — — а тут мальчишки внизу кричат: «La disfatta di Radetzky — — un baiocco — — La fuggita del arciduca Raniero — un baiocco e mezzo — La repubblica proclamata in Venezia»290[290] и пр., и торопишься купить листок, читаешь его, веришь и не веришь — каждый день, каждая газета приносила новости великие, невероятные. Могло ли остаться надолго такое время, все энергическое, не пошлое считается минутами, днями. — История скупа, да и люди слабы — им равно не вынести ни избыток счастия, ни избыток горя.
— — Возвращаясь теперь назад ко времени моего приезда в Италию — становится страшно. Сколько событий с реформы Карла-Альберта и с епитимьи, наложенной за Зондербунд! — Да уж прочно ли все это? Дикая, злобная война завязалась. Небо не без туч, временами веет холодный ветер из могильных склепов, нанося запах трупа, запах прошедшего. — Но что прочувствовано, то остается в душе, что совершено — того не сдует реакцией.
Париж, 10 мая 1848.
303
1 июня 1848.
Итак, любезные друзья, снова настает время истории, воспоминаний, рассказов о былом, гаданий о будущем — — — настоящее снова враждебно, покрыто тучами, в душе опять злоба и негодование — — — будемте вспоминать, будемте рассказывать, учиться по свежим ранам, по новым горьким опытам.
Эти письма назначены исключительно для вас, друзья; у меня наконец в голове нет ни одной мысли, которая могла бы пройти сквозь ценсуру, сверх того, нет и прежнего желания высказывать свою мысль как можно темнее — лишь бы ее напечатали. Письма мои будут вам полезны. Истинные вести о добре и зле, совершающихся здесь, до вас дойдут не скоро, они дойдут до вас, сделавшись хроникой, историей. Те журналы, которые энергически и бойко высказывают дело, — для вас невозможны; те, которые вам возможны, — не передадут дела. Сверх того, часть знаемых вами событий сделается живее и ближе для вас — пересказанная мною. Не правда ли?
Революция 24 февраля вовсе не была исполнением приготовленного плана — она была гениальным вдохновением парижского народа, она, как Паллада, вышла разом — вооруженная и грозная — из народного негодования, это удар грома, давший внезапно осуществление и тело давно скопившимся и долго стесненным стремлениям. Национальная гвардия допустила республику — потому что она не поняла движения, Камера допустила Временное правительство — из трусости, из желанья обуздать народ; буржуази ее приняла как ограждение собственности. Один народ, т. е. блузник, работник, хотел добросовестно республики и знал, что делал. Последующие дни были днями всеобщего удивления, все казались довольны, все были обмануты, все обманывали друг друга, все скрывали страшные недоразумения — которые должны были привести к демонстрациям
17 марта и 16 апреля, к грозному протесту 15 мая и к тупой реакции, в которой мы теперь. — «Башмаков не успели еще износить», в которых ходили на баррикады 24 февраля, а уже реакция уносит все следы революции, и кто знает, где она остановится. Она родилась вместе с провозглашением республики, она прокрадывалась тихо, воровски и вдруг подняла свою голову дерзко и нагло. Ей поклонились отовсюду ее друзья — все отсталое, монархическое перевело дух, с радостью повторяя: «Так это-то республика?!» С падения республики в глазах Европы начинается отчаянное противудействие правительств народам. Слово «республика» устрашило все тирании, жалкое управление ободрило всех тиранов. Будем беспощадны — и, отдавая все то обстоятельствам и общим причинам, что им принадлежит, скажем громко: позор на голову людей, пошедших вспять, обманувших обещаниями народ и фразами всю Европу, — позор им, людям вялым, будничным; — — кто заставлял их взяться за судьбы мира, где их призвание, где помазание? — Если они и уйдут от железного топора, то не уйти им от топора истории. —
Заодно вечная благодарность итальянскому Risorgimento и 24 февраля за четыре месяца светлой, торжественной жизни; кто не увлекся, кто не был обманут 24 февралем? С своей стороны я, признаюсь, только после 15 мая понял, какую республику приготовляют французскому народу — — — он еще не верит своим глазам. Поверит!
В истории, как в жизни художника, есть вдохновенные мгновения: к ним народы стремятся долгое время и долгое время потом эти мгновения провожают своим светом. Такие светлые полосы в истории искупают десятки прошедших и будущих лет, принадлежащих хронологии, календарю. Счастлив тот, кто участвовал в праздничном пире человеческого воскресения, счастлив и тот, кто, не будучи призван на содействие, был зрителем, у кого билось сердце и лились слезы оттого, что он видел действительность не ниже самых смелых идеалов, народ в уровень событиям. — Мы видели! — Святое время, — оно прошло! Ни Франция, ни какой другой народ не могут еще удержаться на той высоте, на которую они поднимаются в минуты энергического гнева и гражданского вдохновения. Они, как поэты, устают от одушевления, от полноты жизни — и серая ежедневность сменяет гениальный порыв и творческую мощь. — Франция совершила провозглашением республики еще великий шаг для себя, для Европы, для мира — и снова запнулась, как бы боясь собственного величия, и снова нашлись нечистые руки и предательские объятия, которые задушили ребенка в колыбели. Опыт не учит Францию. Она доверчива, как все мужественные и благородные натуры.
305
Французский народ не готов для республики, о которой мечтает социалист, демократ и работник. Его надобно воспитать, для того чтоб он понял свои собственные права. Но кто его воспитает? По несчастию, мысль французская так же мало готова и развита, как народ. Под словом «французская мысль» я разумею сознание большинства всех образованных людей, всех достигнувших высшего предела цивилизации своей страны — и именно они никак не стоят на той высоте, на той простоте, на той воле, которую требует демократия. Это касается до всех — до Ламартина и до Ледрю-Роллена, до Барбеса и до Косидьера; — есть исключения, но общество отрекается от них — это Прудон, которого называют безумным, это Пьер Леру, которого не хотят слушать — — — это работники, парии современного мира. Французская
мысль — мысль монархическая, и республика, которую Франция может учредить, будет республика монархическая, а может быть, деспотическая — тут есть, повидимому, contradictio in adjecto, но реально противуречия в этом нет. Несравненно нелепее и невозможнее республиканская монархия, нежели монархическая республика. В последнем случае монарх остался, но он не лицо — а лица, но он не случайность — а результат выбора; однажды признанный монархом, парламент может сделаться самым чудовищным притеснителем, самым безжалостным — ибо ответственность распадается. Весь вопрос сосредоточивается в том, что в демократии вовсе не должно быть монарха, а вот этого-то и не вдолбишь в ограниченное разумение французов — они вам наверное возразят: «Стало быть, не надобно правительства». До такой степени монархизм у них неразрывен с словом «правительство». Национальное собрание — это Людвиг XIV, оно прямо и наглее Людвига XIV говорит: «L’Etat c’est moi», ему не возражают. Что разумеет француз под словом «самодержавие народное»? — только право бросить шар в урну, — бросивши его, он отрекается от своего самодержавия, он делается рабом шаров.
