искусу ставленника-послушника. Покойная гавань, призывающая труждающихся, открывалась для него, он слушался не рассуждая, и, усталый к вечеру от работы, усиленного изучения латинского языка и разных утренних и вечерних служб, он засыпал покойно.
Но церковь призывает не одних труждающихся, но и нищих духом. Тут, в виду католического алтаря, хотел я представить последнюю битву его с долгом. Пока продолжались искус, учение, работа, все шло хорошо, но с принятием его
310
в братство Иисуса старый враг — скептицизм снова проснулся; чем больше он смотрел из-за кулис на великолепную и таинственную обстановку католицизма, тем меньше он находил веры, и новый ряд, мучительных страданий начался для него. Но тут выход был еще меньше возможен, нежели в польской войне. Разве не он сам добровольно надел на себя эти вериги? Их он решился носить до конца жизни.
Мрачный, исхудалый, задавленный горьким сознанием страшной ошибки, монах Столыгин исполнял несколько лет, как автомат, свои обязанности, скрывая от всех внутреннюю борьбу и страдания.
Инквизиторский глаз настоятеля их разглядел. Боясь будущего, он выхлопотал от Ротгана почетную миссию для Столыгина в Монтевидео. И наследник Степана Степановича и Михаила Степановича, обладатель поместий в Можайском и Рузском уездах, отправился на первом корабле за океан проповедовать религию, в которую не верил, и умереть от желтой лихорадки…
Ницца. Осенью 1851.
311
ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ
313
С ТОГО БЕРЕГА <А MON FILS ALEXANDRE>
Cher Sacha.
Je veux te dédier ce livre — parce que je n’ai rien écrit de mieux et que très probablement je n’écrirai rien de mieux —parce que je l’aime comme souvenir d’une lutte douloureuse, dans laquelle j’ai beaucoup perdu, mais non le courage de connaître la vérité — parce qu’enfin je ne crains pas de donner dans tes mains adolescentes cette protestation personnelle, parfois audacieuse, contre un système entier de mensonge et d’hypocrisie, qui domine le monde, contre des idoles appartenant à d’autres temps et qui restent debout, absurdes, dénuées de sens, en nous troublant, en nous faisant peur.
Je ne veux par te tromper — connais la vérité — comme je la connais; tu n’as pas besoin de l’acquérir, celle-là, par des souffrances et par des erreurs — tu peux l’avoir par le droit d’héritage. Dans ta vie — sois en sûr — viendront d’autres questions, se présenteront d’autres collisions… tu ne manqueras ni de douleurs, ni de travail.
Agé de 15 ans — tu as déjà passé par les plus horribles malheurs… C’est un grand baptême.
Ne cherche pas de solutions dans ces feuilles — il n’y en a pas, ni dans le livre, ni autre part. Ce qui est résolu est terminé et, la révolution ne fait que commencer. Nous ne bâtissons pas — nous démolissons, nous déblayons le terrain. Nous ne proclamons pas de nouvelles révélations, nous détruisons de vieilles erreurs.
L’homme contemporain — triste pontifex maximus, lui aussi, — ne fait que jeter les pontons. Le grand inconnu… le futur y passera… Tu le verras peut-être… et alors tu le suivras. Car il est mieux de périr avec la révolution, que de se sauver dans l’ho spice de la réaction.
314
La religion de la Révolution, de la grande métempsycose sociale, est la seule que je te lègue. Religion — sans rémunération, sans récompense — hors de la conscience même.
Va la prêcher un jour chez nous à la maison, on y a aimé ma voix, on s’y souviendra peut-être… et je te bénis dans cet apostolat au nom de la raison humaine, de la liberté individuelle et de l’amour du prochain.
Ton père.
Twickenham
5 décembre
23 novembre 1854
<СЫНУ МОЕМУ АЛЕКСАНДРУ>
Дорогой Саша.
Я хочу посвятить тебе эту книгу, потому что я ничего не писал лучшего и, весьма вероятно, ничего лучшего не напишу, — потому что я люблю ее как воспоминание о мучительной борьбе, в которой я многое утратил, но не отвагу знания истины; потому, наконец, что я не боюсь дать в твои отроческне руки этот личный, местами дерзкий протест против целой системы лжи и лицемерия, властвующей над миром, против идолов, которые принадлежат иным временам и все еще живут, нелепые, бессмыслепные, смущая нас, пугая.
Я не хочу тебя обманывать — знай истину, как я ее знаю, тебе нет необходимости добиваться ее, этой истины, путем страданий и ошибок — ты можешь получить ее по праву наследства. В твоей жизни — будь в этом уверен — придут иные вопросы, явятся иные столкновения… в страданиях, в труде недостатка тебе не будет.
Тебе 15 лет — и ты уже прошел через ужаснейшие несчастья… Это великое крещение.
Не ищи решений на этих страницах — их нет ни в этой книге, ни в другом месте. То, что решено, то кончено, а революция только что начинается. Мы не строим — мы ломаем, мы устраняем препятствия. Мы не возвещаем новых откровений, мы уничтожаем старые ошибки.
Современный человек — печальный ропШех шах^ш — наводит только понтоны. Великий незнакомец… будущий пройдет по нему… Ты, может, увидишь его… и тогда ты последуешь за ним. Ибо лучше погибнуть с революцией, чем спастись в богадельне реакции.
Религия Революции, великого общественного перевоплощения — единственная религия, которую я завещаю тебе.
Религия — без вознаграждения, без воздаяния — кроме собственной совести.
Иди в свое время проповедовать ее к нам, домой, там любили мой голос и там, может, вспомнят о нем… и я благословляю тебя на это апостольство во имя человеческого разума, личной свободы и любви к ближнему.
Твикнем 5 декабря 23 ноября 1854 г.
316
ЛЭЭЮ! 119[ 119]
Наша разлука продолжится еще долго — может, всегда. Теперь я не хочу возвратиться — потом не знаю, будет ли это возможно. Вы ждали меня, ждете теперь — надобно же объяснить вам, в чем дело; одним вам повинен я отчетом в моем отсутствии, в моих действиях. Непреодолимое отвращение, сильный, непобедимый внутренний голос не позволяют мне переступить границу России в то время, когда самодержавие, озлобленное и испуганное всем, что делается в Европе, задавило всякое умственное движение, отрезало от освобождающегося человечества 60 миллионов человек и загородило свет, скудно падавший на малое число из них, своей черной железной рукой, на которой запеклась польская кровь. — Нет, друзья мои, я не могу переступить рубеж этого царства мглы, произвола, молчаливого замиранья, гибели без вести, мучений с платком во рту — до тех пор, пока усталая власть, ослабленная безуспешными усилиями и возбужденным противудействием, не при знает чего-нибудь достойным уважения в русском человеке. До тех пор я подожду. Пожалуйста, не ошибитесь — не радость, не рассеяние, не отдых, ни даже личную безопасность
нашел я здесь — да и не знаю, кто может находить теперь в Европе радость и отдых — отдых во время землетрясения, радость во время отчаянной борьбы насмерть. Вы видели грусть в каждой строке моих писем: жизнь здесь очень тяжела — ядовитая злоба примешивается к любви, желчь к слезе, лихорадочное беспокойство точит весь организм. Время прежних обманов, упований миновало; я ни во что не верю, кроме в кучку людей, в небольшое число мыслей да в невозможность остановить движение. Я вижу неминуемую гибель старой Европы и не жалею ничего из существующего: ни цивилизации, ни свободных учреждений — я ничего не люблю в этом мире, кроме того, что он преследует; ничего не уважаю, кроме того, что он казнит,
317
и остаюсь — остаюсь страдать вдвойне, страдать от своего горя и от его горя, погибнуть, может быть, при разгроме и разрушении, к которым он несется на всех парусах. Зачем же я остаюсь? Остаюсь затем, что борьба здесь, — что, несмотря на кровь и слезы, здесь разрешаются общественные вопросы, что страдания здесь болезненны, жгучи, но человечественны: они здесь гласны, борьба открытая — никто не прячется. Горе побежденным, но они не побеждены прежде боя, не лишены языка прежде, чем вымолвили слово; велико насилие, но и протест громок; бойцы свободы, будущего часто идут на галеры, скованные по рукам и ногам, но с поднятой головой, с свободной речью. Где не погибло слово, там и дело еще не погибло. За эту открытую борьбу, за эту речь, за эту гласность — я остаюсь здесь; за нее я отдаю все — я вас отдаю за нее, часть своего достоянья и, может быть, отдам и жизнь в рядах энергического меньшинства «гонимых, но не низлагаемых». За эту речь я переломил или, лучше сказать, заглушил на время мою кровную связь с народом, в котором находил так много отзывов на светлые и темные стороны моей души, которого песнь и язык — моя песнь и мой язык, и остаюсь с народом, в жизни которого я глубоко сочувствую одному горькому плачу пролетария и его отчаянному мужеству. Дорого мне стоило решиться — вы знаете меня: я заглушил внутреннюю боль, я перестрадал борьбу и, отдавая все, стяжал право вдвойне страдать, но страдать по- человечески, погибнуть, но в открытом бою; я решился не как негодующий юноша, а как человек, спокойно обдумавший, что делает, сколько теряет. Месяцы целые думал я, взвешивал, колебался и, наконец, принес все на жертву человеческому достоинству, свободной речи. До последствий мне нет дела: они не в моей власти — они во власти своевольного каприза, который забылся до того, что очертил произвольным циркулем не токмо наши слова, но и наши движенья. В моей власти было не слушаться, и я не послушался.
Повиноваться против своего убеждения, когда есть возможность не повиноватьья, — безнравственность. Наконец, покорность становится почти невозможной. Я присутствовал при двух переворотах, я слишком жил свободным человеком, чтоб снова позволить оковать себя; я испытал народные волненья, упоение свободной речи, площадь и клуб. Я не могу сделаться вновь крепостным, ни даже для того, чтоб страдать с вами. Если бы еще надо было умерить себя для общего дела — может, силы нашлись бы; но где на сию минуту наше общее дело? У вас нет почвы, на которой может стоять свободный человек; можете ли вы после этого звать? На борьбу — идем; на глухое мученичество, на бесплодное молчанье, на
318
повиновенье — ни под каким видом. Требуйте от меня все, но не требуйте двоедушия, не заставляйте меня снова представлять верноподданного — уважьте во мне свободу человека.
Свобода лица независимо от всех отношений — великое дело; на ней, и только на ней, может вырасти действительная свобода общины. В себе самом человек должен
