нему, схватил за руку и отдернул его с такой силой, что ребенок грянулся об пол; кровь полилась у него из носу, мать и няня бросились к нему.
403
—Оставьте его! Это вздор, капризы! — закричал отец. Нянька приостановилась в недоумении, но мать, не обращая никакого внимания на слова мужа, подняла ребенка.
— Пойдем, — говорила она ему, — в детскую, — папаша болен.
— Да ты слышала ли или нет, что я сказал? — спросил Михайло Степанович. — Оставь его.
—Ни под каким видом, — отвечала мать, — как можно оставить ребенка с человеком в припадке безумия!
Михайло Степанович еще никогда не слыхал ни от кого ничего подобного; у него глаза засверкали.
—Это что значит? — спросил он дрожащим голосом.
— То, — отвечала жена, — что есть же всему мера, — пора положить предел вашему безумию, и если вы в самом деле сумасшедший…
Михайло Степанович не дал ей кончить, он ее ударил. — Она вышла, он не смел идти за ней. — Пришедши в спальню, она стала молиться перед образом, потом велела Анатолю приложиться, одела его, накинула на себя шаль, выслала Настасью за чем-то, удалила другую горничную и, почти никем не замеченная, вышла из ворот. На дворе смеркалось, — она никогда не выходила вечером на улицу, — ей было страшно и жутко. По счастью, вскоре извозчик, ехавший без седока, предложил ей свои услуги; она кое-как уселась, взяла на колени Анатоля и отправилась к отцу в дом. Выходя из саней, она сунула извозчику в руки целковый и хотела взойти в ворота, но извозчик остановил ее. Он думал, что она дала ему пятак и сказал:
—Нет, барыня, постой! Как можно?.. — и, разглядев, что это не пятак, а целковый, продолжал тем же тоном и нисколько не потерявшись: — Как можно целковый взять? С двоих, матушка, надобно синенькую!..
Она бросила еще что-то извозчику и взошла в ту несчастную калитку, из-за которой пять или шесть лет тому назад она вышла на первое свидание с человеком, которого судьба избрала на то, чтоб мучить ее целую жизнь.
Когда Михайло Степанович, который заперся у себя в кабинете, пришел в себя, он понял, что переступил несколько границы. «Ну да что же делать! — подумал он. — У меня нрав такой, пора в самом деле привыкнуть! Сердит меня как нарочно — наконец, elle devient impertinente, я у себя в доме последний человек, не могу ничего по своей воле делать, не могу воспитывать моего сына по моим идеям. — Излишняя снисходительность всегда так оканчивается»… Утешив себя такими рассуждениями, он отправился в гостиную. Однако на лице было видно, что как ни убедительны они были, но совесть
404
не совсем была спокойна. Большая гостиная была пуста и мрачна, две сальные свечи горели на столе. Он посидел на диване, — пусто, нехорошо.
— Сенька! — закричал он.
Мальчик лет двенадцати, стоявший у дверей в изодранных сапогах и в толстом казакине, взошел.
— Что ты не снимаешь со свечей? Дурак! Казачок принес щипцы, снял и хотел идти.
— Постой! — Куда побежал? Поправь, дурак, светильню, так и оставил набок! Казачок поправил светильню.
— Эй! Скажи Наське, чтоб привела Анатоля Михайловича! Казачок вышел, но долго не возвращался. Слышны были голоса, шопот, беготня, — Тит, бледный,
как смерть, стоял в дверях, Настасья объясняла ему что-то вполголоса. — Через несколько минут казачок взошел с докладом:
— Анатоля Михайловича дома нет, с барыней изволили пойти.
— Что-о-о?
Казачок повторил.
— Что ты врешь? Пошли Наську и старого дурака Тита.
Взошла старуха, дрожа всем телом.
— Куда барыня пошла?
— Не могу доложить, — отвечала старуха, — меня изволили послать за водой, изволили шаль желтую надеть, я думала, что так —от холоду… а оне изволили…
— Молчи! И отвечай только на то, что я спрашиваю. — Ты что, старый разбойник, смотрел, а? Тит Трофимович, домоправитель! — покорнейше благодарю… Кто пошел за барыней?..
— Я, — виноват, батюшка Михайло Степанович, — не видал, как изволили пойти.
Михайло Степанович передразнил Тита:
— Виноват, батюшка… Ну, спросите, Тит Трофимович, Ефимку.
Тит побежал к Ефимке и воротился с ответом, что барыня изволила одна выйти из ворот направо.
Бешенство Михаила Степановича достигло высшей степени.
— Позови Кузьку, Оську, да и дурака Ефимку — в гардеробную — да чтоб взошли двое кучеров! — Нет, кончено! — прибавил он слабым, прерывающимся голосом. — Аминь, больше не стану терпеть от этих беспорядков.
Люди переглянулись с ужасом друг на друга, все знали, что значило приглашение кучеров.
В тот же вечер Тит, Настасья и двое лакеев валялись в ногах у Марьи Валерьяновны, утирая слезы и умоляя ее спасти
их. Михайло Степанович велел им привести барыню с сыном или готовиться завтра в смирительный дом. Седой и толстый Тит ревел, как ребенок, приговаривая:
—Сгубит он нас, матушка! со света божьего сгонит!
— Матушка Марья Валерьяновна! — говорила Настасья, — спаси ты нас, заступница наша! Или уж оставь меня здесь — что с нами будет, если воротимся без тебя!
— Я домой не дойду, — прибавил старик, — с Каменного моста брошусь, — один конец!
Анатоль, обрадованный сначала, что увидел знакомые лица, и разогорченный потом их плачем, тоже принялся плакать и просить. — Марья Валерьяновна долго молчала; видно было, что сердце у нее разрывалось; наконец, она встала и сказала грустным голосом:
— Так и быть! Я еду, но бог свидетель, что я это делаю только для вас.
Карета ждала внизу. Она всю дорогу проплакала, но к Михаилу Степановичу явилась не как виновная и беглая жена, а с полным сознанием его неправоты; она ему сказала, что после нанесенного ей оскорбления она решительно хотела бросить его дом и возвратилась теперь для того, чтоб спасти совершенно невинных людей от его бешенства.
— Ох!— говорил Михайло Степанович, перепугавшийся и притворившийся больным, — ох, ma chère, зачем это ты употребляешь такие слова! Мое ухо не привыкло к таким выражениям. — Всё эти праздные мерзавцы слышат и оттого меня в грош не ставят. Ах, голубушка, у меня от заботы и болезни бывают иногда такие черные мысли! — ну я могу и забыться — надобно кротостью, добрым словом остановить, посоветовать, а не раздражать нарочно, — я сам оплакиваю несчастный случай этот. Но как в голову может прийти оставить дом, больного мужа, взять моего сына? — Ох, страшно вздумать!. притом вечером, — я боюсь
всего, — думаю: и простудитесь, и задавят… Ох! — если б вы знали, сколько я на сердце ношу, — многое бы простили мне. Поди сюда, Анатоль, — тебя хотели взять у меня…
…И он показывал, будто, задавленный сильным чувством, не может говорить.
После этой истории Михайло Степанович стал себя попристойнее держать, посдерживаться, — но оскорбление, но смелость жены он не забыл; он стал еще капризнее и привязчивее. Он не таскал больше за волосы Анатоля, но в минуты гнева осыпал его ругательствами и отравлял методически каждый шаг ребенка. Решительный переворот скучным и тяжелым отношениям супругов положил Наполеон. — В 1812 году Михайло Степанович отправил жену в деревню, а сам поехал в Петербург. Все были заняты тогда войною. Несчастная година
406
была с тем вместе торжественной годиной; Русь, разбуженная пальбой и московским пожаром, проснулась, —люди, жившие целый век в лени и бездействии, отращивали усы и шли в милицию, отставные просили место в рядах войска, слуги повязывали старые сабли, и загорелая рука крестьянина оставляла соху и чистила суконкой какую-нибудь старую фузею, промышляя боевой патрон на сопостата. — На Михаила Степановича это подействовало не более взятия Бастильи. Он так занят был собой, одним собой, своими делами, что и не подумал о службе, — сверх того и аневризм не позволял ему подвергнуться трудам и лишениям бивачной жизни. В Петербурге он купил за полцены с аукциона дом на Литейной и зимой выписал туда жену с Анатолем. Сам же отправился поправлять, сгоревший дом. — Прошло года два, но поправка, повидимому, не приходила к концу, он каждый месяц писал жене, говорил о своем желании их видеть в Москве, прибавлял разные любезности Анатолю и во всяком письме надеялся, что работы скоро окончатся. Между тем на половине Марьи Валерьяновны жила уже француженка, которая, как он сам писал к жене, читает ему книги. «Глаза у меня слабеют, читать почти не могу, и в этом одиночестве всё такие мрачные фантазии приходят об вас. Надобно чем- нибудь развлекаться. Нашел дитя, — сиротка — француженка, прекрасно читает. Истинное счастие. Я дал ей кусок хлеба и уголок. Такая скромная и не скучная, всякий вздор читает больному старику». — Через год скромное дитя, должно быть, все прочла, ибо съехала от Михаила Степановича, бросивши ему в лицо том записок герцога Сен-Симона, оставивший продолжительное, хотя и внешнее, впечатление на Михаиле Степановиче. — Стращая беспрерывно приездом в Петербург, Михайло Степанович внутренно был очень доволен, что разъехался с женою, хотя иногда ему и бывало скучно по Анатолю. Он долго бы не собрался в путь, если б его не подвинула к тому смерть доброго Валерьяна Андреевича. — Старик оставался в 1812 году в Москве, довольно счастливо скупил в это время множество золотых и серебряных вещей долею у французов, долею у казаков; после неприятеля он подавал просьбу о денежном вспоможении на поправление дома, сожженного богопротивным врагом во время нашествия галлов и с ними дванадесят язык. Помощи этой он (к истинному удивлению) не получил. Это его так сильно огорчило, что он помаячил еще года три, да и умер, оставив Марье Валерьяновне дом, золотые и серебряные вещи и сто тысяч билетами.
Михайло Степанович по справедливости считал эти билеты своими. Золотые и серебряные вещи он уже в день похорон старика перевез к себе и писал об этом: «Разные безделицы en
407
orfëvrerie149[149], оставшиеся от твоего родителя, я поставил до твоего приезда у себя, вроде игрушек, для развлечения и занятия в разлуке».
Марья Валерьяновна промолчала о вещах, но билеты потребовала к себе. Последнее время Столыгин так мало высылал денег в Петербург, что об воспитании Анатоля нечего было и думать. Марья Валерьяновна решилась отцовское наследие употребить на ученье сына. — Это ее окончательно поссорило с мужем.
Прикидываясь больным и огорченным и несмотря на аневризм, для которого дорога очень вредна, Столыгин поехал в Петербург. Там он представлял Марье Валерьяновне, как безнравственно и грешно делить именье мужа и жены, говорил, что он ничего в гроб не возьмет, что все оставит Анатолю, что бережет эти деньги для того, чтоб
