печати. Эта редакция является единственным известным в настоящее время доказательством того, что уже в начале 1849 г. («Прощайте!» датировано 1 марта) Герцен поставил перед собою эту задачу огромного исторического значения.

Эта ранняя редакция содержит также заявление Герцена о том, что он уже «больше двух лет» (т. е., очевидно, с момента приезда во Францию) пропагандирует за границей русскую общину.

489

Сопоставление напечатанных в настоящем томе вариантов немецкого издания и публикаций отдельных глав «С того берега» на иностранных языках, с одной стороны, и других редакций, а также вариантов некоторых глав «С того берега» — с другой, показывает с очевидностью, что основой немецкого издания явился перевод первой русской редакции. соответствующих частей герценовского произведения166[166].

166[1бб] Следует иметь при этом в виду, что ранняя редакция «После грозы» (см. наст. том, стр. 341-350) предшествует и той редакции, с которой эта глава была переведена в немецком издании. Помимо множества разночтений, в этой первой редакции вовсе отсутствует оисание Парижа накануне и в самые дни июньских боев, а с другой стороны, здесь дана характеристика буржуазной реакции во Франции, впоследствии Герценом исключенная.

Со стороны идейного содержания эта редакция представляет собою крайне противоречивое смешение надежд на пролетариат с идеализированным представлением о февральской революции и пессимизмом, вызванным июньскими днями.

Эта ранняя редакция «После грозы» является также одним из крайне немногочисленных известных нам документов, позволяющих восстановить процесс работы Герцена как мастера стиля.

Материал этот в целом свидетельствует, что в первой редакции «С того берега» пессимистические настроения, сомнения в творческих силах народа, упование на «индивидуальную независимость» и т. п. были выражены гораздо резче, чем в последней редакции, напечатанной в русском издании, отличающейся также рядом таких проницательных социальных и политических прогнозов, которых еще не было в первой редакции.

Но и в 1850 г., обращаясь к читателю с произведением, имевшим в тот момент животрепещущее значение и содержавшим в своем немецком варианте злободневный именно для немецкого читателя материал, Герцен отнюдь не навязывал какие-либо окончательные безысходно-пессимистические выводы.

Это подчеркнуто особенно тем обстоятельством, что диалогические главы «С того берега» были объединены заголовком «Кто прав?» Такая композиция оттеняла спорность высказанных здесь точек зрения. Каждый из участников этих диалогов высказывает в споре глубокие мысли, интересные и оригинальные соображения, использует поэтические образы. При этом, если в диалогах «Перед грозой» (ср. «После набега» в части VIII «Былого и дум») и «^хешпИ» идейная позиция самого Герцена в его споре с «мечтателем и идеалистом», под которым разумеется И. П. Галахов167[167] (см. характеристику последнего в XXIX главе «Былого и дум»), выясняется сравнительно легко, то значительно более трудно определить, какой именно из двух собеседников высказывает в каждый данный момент точку зрения самого автора в диалоге «СопяоНИо». Хотя Герцен и доверяет здесь некоторые свои мысли доктору, тем не менее можно утверждать, что в целом холодный и созерцательный скептицизм последнего во многом противостоит взволнованным духовным исканиям автора «С того берега». В этом отношении Герцену гораздо ближе настроения и взгляды собеседницы доктора, трезво смотрящей на действительность и вместе с тем упорно ищущей пути вперед, к новому миру, к новому общественному устройству.

Что касается первого русского издания 1855 г., то оно уже не имело того непосредственно злободневного значения, которое было присуще немецкому изданию. Сам Герцен рассматривал теперь эту книгу как памятник

167[167] Ранние редакции «Перед грозой» (см. стр. 324—340) показывают, что первоначально Г ерцен хотел своему собеседнику придать черты итальянца, получившего философское образование в Г ермании.

прошлой борьбы, справедливо читая вместе с тем, что произведение это сохранило всю свою ценность как призыв к «отваге знания».

Представляет интерес и то, что Герцен здесь нарушил тот хронологический (но датам написания) порядок, в котором были расположены главы «С того берега». Статья «Донозо Кортес…», появившаяся в печати 18 марта 1850 г., помещена в конце книги, после главы «Omnia mea mecum porto» датированной 3 апреля 1850 г. Таким образом, финал главы «Донозо Кортес…», выражающий веру в будущую победу революции и социализма, заключает собою и всю книгу.

Отражая духовную драму Герцена, его идейные поиски и колебания книга «С того берега» содержит глубоко противоречивые оценки действительности и путей исторического развития.

Центральное место в книге занимают вопросы о перспективах революции, о взаимоотношениях народных масс, пролетариата и передовой мысли.

Герцен признавал, что «сила социальных идей велика, особенно с тех пор, как их начал понимать истинный враг, враг по праву существующего гражданского порядка — пролетарий, работник…» Указывал он и на стихийную силу народного движения. Но считая вероятной, а порой и неизбежной будущую революцию народных масс, которая сметет буржуазный строй, и приветствуя ее, Герцен склонен был представлять себе этот грядущий переворот как катастрофическое событие, несущее «хаос и потребление», как приостановку культурного развития человечества на десятки и сотни лет.

В «Эпилоге 1849», подводя безотрадный итог этому году, Герцен говорил о том, что «народы, как царские домы, перед падением тупеют», т. е. распространял здесь свою мысль о падении «мещанской Европы» и на народные массы. Он допускал даже возможность того, что западноевропейский пролетарий превратится в «мелкого собственника» — тогда «все силы, таящиеся теперь в многострадальной, но мощной груди пролетария, иссякнут…» Мысль эта в дальнейшем не раз повторялась в произведениях Герцена 50-х и начала 60¬х годов

Отнюдь не отрицая глубокой органической, духовной связи, существующей между наиболее выдающимися людьми искусства и науки и народом (например, между Гёте и немецким народом), Герцен очень скептически оценивал возможность — в сколько-нибудь обозримом будущем — соединения народа и передовой мысли.

Поражение пролетариата в июньские дни привело Герцена и к сомнениям в целесообразности революционного насилия. Он заявлял, например, имея в виду диктатуру якобинцев: «…Много прощается развитию, прогрессу; но тем не менее, когда террор делался во имя успеха и свободы, — он по справедливости возмутил все сердца».

Противоречивость оценок и прогнозов Герцена объясняется тем, что, как писал В. И. Ленин, «Духовный крах Герцена, его глубокий скептицизм и пессимизм после 1848-го года был крахом буржуазных иллюзий в социализме» (В. И. Ленин. Сочинения, т. 18, стр. 10).

Решительно выступая против всего старого и обветшалого в идейной жизни эпохи, Герцен не видел тогда путей к будущему, ту новую массовую революционную силу, на которую могли бы опереться его чаяния, не понимал исторической роли пролетариата.

Герцен стремился вперед, но часто ошибался в выборе верного пути, отступал поэтому назад, закрывал глаза на широкие исторические перспективы, открывавшиеся перед человечеством.

«С того берега» отражает вместе с тем понимание Герценом несостоятельности разного рода утопически-социалистических учений, тех или иных разновидностей буржуазного и мелкобуржуазного социализма с их идеализмом и романтизмом. Решительно отвергает Герцен иллюзии

которым сам он раньше отдавал дань. Таковы в особенности надежды на буржуазную республику и буржуазную демократию.

С материалистических позиций выступает Герцен против христианских идеалистических воззрений и телеологических концепций, свойственных не только реакции, но и либерализму и буржуазной демократии. Последняя, по словам Герцена, «еще стоит на христианском берегу, в ней бездна аскетического романтизма, либерального идеализма…»

Имея в виду «суд неподкупного разума», Герцен заявлял: «Пора человеку потребовать к суду: республику, законодательство, представительство, все понятия о гражданине и его отношениях к другим и к государству».

Понимание Герценом банкротства прежних верований и «упований теоретических умов», осмеянных «демоническим началом истории», не имело ничего общего со скептицизмом устали и испуга, прикрывавшим переход ренегатов в лагерь контрреволюционного либерализма.

Бессилию утопически-социалистических учений перед действительностью, слабости их «нравоучительной точки зрения» и отвлеченной «моральной оценке событий и журьбы людей», их бесплодным стремлениям переделать мир по «какой-нибудь программе», заранее данной и добытой рационалистическим путем, Герцен противопоставляет необходимость изучать действительность, историю, народную жизнь, «эту самобытную физиологию рода человеческого, сродниться, понять ее пути, ее законы», т. е. найти объективные закономерности исторического развития. Такое направление идейных исканий Герцена свидетельствовало об их глубокой плодотворности.

В книге ясно чувствуется стремление прийти к «возмужалой логике», «закалиться в новых свежих понятиях».

В своей книге Герцен остается верен идее социализма, но хочет увидеть теперь в последнем не отвлеченную проповедь, а такую научную теорию, которая способна указать действительный путь несознательному действию», к осуществлению социалистических идеалов.

В социализме Герцен провидит новую всемирно-историческую эпоху, долженствующую прийти на смену эпохе христианства, которой предшествовал древний мир, эпоха античности. С точки зрения Герцена эпоха христианства охватывает и феодализм и время господства буржуазии. Это — старый мир, который должен уступить место социализму.

«С того берега» — важнейший документ философского развития Герцена. Опорой для его поисков научной революционной теории служило диалектическое, неоднократно развиваемое в книге «С того берега» убеждение в «невозможности остановить движение» и понимание того, что человечеству для его развития «надобно широкую дорогу».

Но, призывая к тому, чтобы серьезно заняться «историей как действительно объективной наукой», Герцен пытается познать «законы исторического развития» на путях философского натурализма, руководствуясь при рассмотрении явлений общественной жизни аналогиями с жизнью природы. Он высказывает предположение, что «доля всего совершающегося в истории покорена физиологии, темным влечениям», и, остановившись перед историческим материализмом, не видит еще своеобразия общественного развития и законов последнего.

Поэтому в противоречии со своим исходным положением о том, что движение истории не знает предела, что старое уступает место новому, Герцен допускает, что само историческое развитие человечества может быть уподоблено «вечной игре жизни», такому «perpetuum mobile», которое напоминает собою движение маятника (см. «Эпилог 1849»). Из такого представления возникает и глубоко пессимистическая мысль о том, что самая победа социализма в конечном счете способна довести положение общества «до крайних последствий, до нелепостей», что и

492

вызовет вновь протест «революционного меньшинства» и необходимость «грядущей неизвестной нам революции».

Противоречивы и мысли Герцена о возможностях общественной активности передового человека в обстановке поражения революции. Герцен стремится к

«сознательному действию», способному оказать влияние на общественную жизнь и ход истории, но считает, что такого действия «не может еще быть». В предпоследней главе «С того берега» — «Omnia mea mecum porto» — Герцен говорит уже лишь о возможности «отрицательного действия», о том, что передовой человек вправе целиком уйти во «внутреннюю работу», даже «начать независимую, самобытную жизнь» в стороне от гибнущего старого мира. В этой связи большой интерес представляет обращение Герцена к образам римских философов первых веков нашей эры.

Еще в «Письмах об изучении природы» Герцен касался исторической роли этих мыслителей как пессимистических и пассивных свидетелей разложения Рима и возникновения христианства. Он упоминал о том, «какие страшные слова вырываются иногда у Плиния, у Лукана, у Сенеки… Какая усталь пала на душу людей этих, какое отчаяние придавило их!» (т. III наст, изд., стр. 209). Эта характеристика была связана с проводившейся Герценом аналогией между появлением христианства в первые века н. э., с одной стороны, и