condamnés en leur proposant de se pourvoir en grâce. Bakounine refusa et dit que la seule chose qu’il craignait, c’était de retomber dans les mains du gouvernement russe, mais, puisqu’on se proposait de
le guillotiner, qu’il n’avait rien contre cela, bien qu’il eût aimé mieux être fusillé! L’avocat lui
représenta qu’un de ses collègues avait une femme et des enfants, et qu’il était fort probable qu’il consentirait à se pourvoir en grâce, mais qu’il renonçait, depuis qu’il connaissait le refus de Bakounine. «Dites-lui donc,— répliqua aussitôt Bakounine,— que je consens, que je signerai la pétition». On n’insista pas davantage et l’on fit semblant que la commutation de la peine avait été un acte spontané de la clémence royale76[76].
C’est alors que le gouvernement autrichien demanda qu’on lui livre Bakounine. On l’envoya les fers aux pieds. On le fit juger, juger un homme condamné à mort et puis à la détention
perpétuelle, pour des faits antérieurs à sa condamnation!
Lorsqu’on pressa à Dresde Bakounine de dire quelle avait été la cause de ce qu’il prit une part si active à la révolution allemande, il répondit: «Je continuais ici ce que j’ai fait toute-ma vie; je servais ici la cause de la révolution slave». Il n’en fallait pas davantage pour commencer l’horrible torture qu’il a subie.
349
Parmi les belles lois qui régissent l’Autriche, il y en a une : permet au juge d’une cour martiale d’appliquer la bastonnade dans les cas où tous les juges ont la conviction que le prévenu dit pas toute la vérité. Ces ignobles barbares ont appliaué cette loi à Bakounine. 11 faut vous dire qu’il ne cachait absolument rien de ce qui le concernait personnellement, mais il ne voulait pas parler d’autrui. Après chaque séance Bakounine subissait la schlague.
Il ne lui manquait encore que la schlague morale. La Gazette d’Augsbourg, organe volontaire du cabinet de Vienne, insérait des correspondances de Prague, dans lesquelles on disait que beaucoup de personnes étaient arrêtées par suite des révélations graves faites par Bakounine. Cela me rappelle l’histoire qu’Andryane raconte dans ses Mémoires d’un prisonnier d’Etat.
Salvotti, l’inquisiteur impérial de Milan, disait au comte Confalonieri: «Vous vous obstinez à ne rien dire, à jouer l’héroïsme, c’est bien; mais demain je ferai insérer dans les journaux que vous avez dénoncé vos amis, et vous n’aurez aucun moyen de donner un démenti». Ce noble Salvotti est maintenant membre du Conseil d’Etat à Vienne et s’occupe des affaires de l’Italie.
C’est avec répugnance que je toucherai maintenant une réminiscence douloureuse. Il y avait des Allemands, et malheureusement aussi des Polonais, qui répandirent le bruit infâme que Bakounine était un agent du gouvernement russe. Cette calomnie l’a poursuivi jusqu’à la prison, grâce à un folliculaire de la Gazette Rhenane. Ce dernier racontait que Mme G. Sand avait dit qu’elle tenait pour sûr de M. Ledru-Rollin, lorsqu’il était ministre de l’Intérieur, que Bakounine était un employé de l’ambassade russe. Un des amis de Bakounine s’adressa directement à Mme Sand, qui donna le démenti le plus complet et écrivit une lettre qu’on envoya immédiatement à la rédaction e Journal de Marx. Mais ce n’est que lorsque les os du pauvre martyr craquèrent sous les instruments de torture, qu’on est revenu de cette infâme calomnie.
Je ne sais comment cela se fait, mais dès qu’on voit un Russe evolutionnaire, on le prend pour un agent du tzar; tantôt on ne
350
trouve pas comment concilier l’origine aristocratique avec les convictions d’un démocrate, tantôt on s’étonne de ce que les hommes riches sont des socialistes. Notre habitude de jeter, l’argent, notre radicalisme franc choquent le monde burgeois J’ai entendu plus d’une fois l’observation suivante: «Comment faisait Bakounine pour avoir de l’argent? Sa famille ne lui envoyait rien, et pourtant il en avait quelquefois, on a au moins le droit de soupçonner que cet argent lui venait du gouvernement russe».
En terminant, je dois vous dire, Monsieur, que tous les détails sur Bakounine depuis 1848, je ne les connais que d’après les récits de quelques Allemands et d’après les journaux. La dernière lettre que j’ai vue de lui, était écrite au commencement de 1850 du Hradschin (forteresse de Prague). Depuis son départ pour Olmiitz, rien n’a transpiré. Un chambellan du roi de Prusse s’est vanté à une table d’hôte, à Genève qu’il était allé voir Bakounine à Olmiitz (non par sympathie, mais comme une rareté); il disait qu’il l’a trouvé enchaîné à un mur, dans une petite cellule obscure, qu’il était faible, souffrant et que sa voix était éteinte.
Bakounine a été transféré d’Olmiitz dans une prison humide, en Hongrie, et de là, comme on nous écrit, à Schlusselbourg. On dit qu’il y a été torturé.
Alexandre Herzen (Iskander)
P. S. — Etant à Kœnigstein, Bakounine a publié, en allemand, une petite brochure très énergique sur la Russie sous le titre: Russische Zustände.
ПЕРЕВОД МИХАИЛ БАКУНИН
Милостивый государь,
Вы пожелали ознакомиться с некоторыми подробностями биографии Бакунина. Я глубоко тронут честью, какую вы мне оказываете, обращаясь ко мне и предоставляя мне возможность поговорить об этом герое, с которым я был очень близок. Пусть эти наспех сделанные заметки помогут вам создать ему мученический венец! — он достоин, милостивый государь, венца, сплетенного вашими руками.
Вы выразили также желание получить его портрет; со временем мне, быть может, удастся достать тот, который был сделан в Германии в 1843 году и который я видел в России. Он довольно похож. Пока же, чтобы дать вам хоть какое-нибудь представление о внешности Бакунина, рекомендую вам старые портреты Спинозы, которые можно найти в нескольких немецких изданиях его произведений; между обоими этими лицами большое сходство.
Михаилу Бакунину теперь лет 37—38.
Он родился в старинной аристократической семье и в состоянии, равно удаленном как от большого богатства, так и от стеснительной бедности. Это наиболее просвещенная и прогрессивная среда в России. Чтобы дать вам, милостивый государь, представление о том, что волнуется и бродит в недрах этих семей, столь безмятежных с виду, мне достаточно будет рассказать о судьбах дядей Бакунина, Муравьевых, на которых он сильно походил своей высокой сутуловатой фигурой, светлоголубыми глазами, широким и квадратным лбом и даже довольно большим ртом.
352
Одно только поколение из рода Муравьевых дало трех блестящих своих представителей восстанию 14 декабря (двое и них принадлежали к наиболее влиятельным его участникам; один был повешен Николаем, другой погиб в Сибири), палача — полякам, обер-прокурора — святейшему синоду и, наконец, супругу — одному из министров его величества.
Можно себе представить, какая гармония и какое единство царят в семействах, составленных из столь разнородных элементов.
Михаил Муравьев, виленский генерал-губернатор, любил повторять: «Я не принадлежу к тем Муравьевым, которых вешают, а к тем, которые вешают».
Детство Бакунин провел в родительском доме в Твери и невдалеке от этого города, в поместье своего отца. Последний, слывший за человека весьма умного и даже старого
заговорщика времен Александра, не особенно любил сына и отделался от него при первой же возможности. Он определил Бакунина в артиллерийское училище в Петербурге.
Военные училища в России ужасны, именно там, на глазах у самого императора, выращивают офицеров для его армии. Именно там «сокрушают душу» детям и приучают их к беспрекословному повиновению. Мощный дух и могучее тело Бакунина счастливо прошли через это суровое испытание. Он закончил свое обучение и был зачислен на службу артиллерийским офицером. Желая удалить его, отец воспользовался содействием знакомых генералов и услал своего сына из Петербурга в артиллерийский парк, расположенный в унылой Белоруссии.
Молодой человек погибал там от скуки; он до такой степени загрустил и впал в меланхолию, что у начальников его появились серьезные опасения насчет его здоровья, и поэтому никто не возражал, когда год спустя он подал в отставку. Освободившись от службы против воли своего отца, без связей, без поддержки, без денег, он приехал в Москву. Это было в 1836 году. Бакунин был словно затерян в незнакомом ему городе; он искал уроков по математике — единственной науке, с которой был немножко знаком,— но не находил их. К счастью, несколько времени спустя, его представили одной даме, которую вся литературная молодежь того времени любила и глубоко уважала, — г-же
353
Е. Левашовой (эту святую женщину можно смело назвать по имени; уже более десяти лет ее нет на свете). То было одно из тех чистых, самоотверженных, полных возвышенных стремлений и душевной теплоты существ, которые излучают округ себя любовь и дружбу, которые согревают и утешают все что к ним приближается. В гостиных г-жи Левашовой можно было встретить самых выдающихся людей России — Пушкина, Михаила Орлова (не министра полиции, а его брата, заговорщика), наконец, Чаадаева, ее самого задушевного друга, адресовавшего ей свои знаменитые письма о России.
Г-жа Левашова разгадала своей прозорливой интуицией, свойственной женщинам, наделенным великим сердцем, непоколебимый характер и необыкновенные способности бывшего артиллериста. Она ввела его в круг своих друзей. Тогда-то и встретил Станкевича и Белинского и тесно сблизился с ними
Станкевич77[77] побудил его изучать философию. Быстрота, с которой Бакунин, тогда еще очень плохо знавший немецкий язык, усвоил идеи Канта и Гегеля и овладел как диалектическим методом, так и умозрительным содержанием их сочинений,— была поразительна. Через два года после приезда в Москву он настолько опередил своих друзей, что они уже обыкновенно обращались к нему, когда встречались с какими-либо трудностями. Бакунин обладал великолепной способностью развивать самые абстрактные понятия с ясностью, делавшей их доступными каждому, причем они нисколько не теряли в своей идеалистической глубине. Именно эта роль предназначена, по моему мнению, славянскому гению в отношении философии; мы питаем глубокое сочувствие к немецкой умозрительности, но еще более влечет нас к себе французская ясность.
Бакунин мог говорить целыми часами, спорить без устали с вечера до утра, не теряя ни диалектической нити разговора, ни страстной силы убеждения. И он всегда готов был разъяснять, объяснять, повторять, без малейшего догматизма. Этот
354
человек рожден был миссионером, пропагандистом, священнослужителем. Независимость, автономия разума — вот что бы тогда его знаменем, и для освобождения мысли он вел войну с религией, войну со всеми авторитетами. А так как в нем пыл, пропаганды сочетался с огромным личным мужеством, то можно было уже тогда предвидеть, что в такую эпоху, как наша, станет революционером, пылким, страстным, героическим Вся жизнь его была посвящена одной