в преисподней, безумье блестит в его глазах, лишенных света несколько веков, у него в груди одно чувство – месть! Он, как Протей, является в тысяче форм: он Калигула, он Клавдий, он Нерон, он некогда колол булавкой в язык Цицерона и таскал его окровавленную голову по площади, он был Катилина, он выводит теперь сенаторов на арену и заставляет бороться с подлыми гладиаторами, и он же чернь, рукоплескающая около арены… Он – огонь, прокравшийся всюду и сожигающий со всех сторон ветхое здание, воздвигнутое на его размозженном черепе… Когда-нибудь пожар кончится, тогда тишина наляжет на эту полосу, будут об Риме говорить, как о Карфагене, о Вавилоне. Звери поселятся, им ловко норы устраивать в развалинах, стаи хищных птиц прилетят доедать не съеденное Хроносом. Поторжествуют животные падение человека; нет, еще хуже, они будут жить, как дома, в берлогах своих на великом римском форуме.

Мевий. Остановись наконец, дерзновенный! что за ужасное воображение – след беззаконных, преступных мечтаний. Римлянин не должен слушать такую речь, полную отравы. Погибнуть лучше с верою в Рим, нежели дать место в груди ядовитым песням фурий.

Лициний. Мне самому досадно: больше сказалось, нежели я хотел. Я, видишь ли, долго молчал; грудь от этого стала полна, ей надобен был исток, она не могла дольше хранить жгучие истины; мне горько, Мевий, что я дерзкой рукой тронул твое сердце гражданина. Но не брани меня, плачь обо мне; потерявши многое, у вас осталась вера в Рим, для меня и Рим перестал быть святым. А я люблю его, но не могу не видеть, что стою у изголовья умирающего. Если б можно было создать новый Рим – прочную, обширную храмину из незагнивших остатков! Но кто мощный, великий, который вольет новую кровь в наши жилы, юную и алую, который огнем своего гения сплавит в одну семью патрициат и плебеев, согреет их своей любовью, очистит своей молитвой и, наполнив своим духом, всех гордою стопой поведет в грядущие века? Но и Зевс, сойдя на землю, не сделает этого. Мевий. Друг, такие слова еще ужаснее; бешеные звуки твоей филиппики возбудили гнев… а эти слова – послушай… (с отчаянием) скажи, что нам делать, что нам делать?

Лициний. Наконец-то ты увидел весь ужас настоящего… что делать? В этом-то вся задача сфинксов. Во все времена, от троглодитов до прошлого поколения, можно было что-нибудь делать. Теперь делать нечего. Да, нечего, и это худшая кара, которая может пасть на людей, хуже Сизифовой, хуже Танталовой. Бедные, несчастные! Фатум призвал нас быть страдательными свидетелями позорной смерти нашего отца и не дал никаких средств помочь умирающему, даже отнял уважение к развратному старику. А между тем в груди бьется сердце, жадное деяний и полное любви. Ни Эсхилу, ни Софоклу не приходило в голову такого трагического положения. Может, придут другие поколения, будет у них вера, будет надежда, светло им будет, зацветет счастье, может. Но мы – промежуточное кольцо, вышедшее из былого, не дошедшее до грядущего. Для нас – темная ночь, ночь, потерявшая последние лучи заходящего солнца и не нашедшая алой полосы на востоке. Счастливые потомки, вы не поймете наших страданий, не поймете, что нет тягостнее работы, нет злейшего страдания, как ничего не делать! – Душно!

(Лициний закрывает руками лицо. Мевий, глубоко взволнованный, молчит).

Forum Appii[164 — Аппиев Форум (лат.). – Ред.]

Кружок обдерганных плебеев окружает какую-то женщину; ее поставили на возвышение.

Голоса. Сама, сама ты видела?

Женщина. Братья мои, свидетельствуюсь богами – видела; святого-то мужа, как преступника, вели в цепях, поселяне его провожали. А он кротко, спокойно, просто все поучал своей вере.

Голоса. Что же он говорил, что?

Женщина. Он так утешительно говорил, так хорошо, не могу всего пересказать. Говорил он, что пора каяться, что новая жизнь началась, что бог послал сына своего спасти мир, спасти притесненных и бедных. Мы плакали, слушая его. Потом он взял моего маленького, посмотрел на него ласково и сказал: «Ты увидишь уже сильным царство Христово».

Голоса. Слышите! Слышите! Говорят, и слепые стали видеть, и мертвые воскресают!

1838 г. Владимир-на-Клязьме.

Вильям Пен: #c003017

(Сцены в стихах)

Отделение первое

Пролетарий

Сцена I

1650. Лейчестер.

Суббота, вечер. Холодная, сырая комнатка со сводами; величайшая бедность; на соломе лежит больное дитя, вздрагивает и стонет во сне; разный хлам, кожи и посуда. Перед окном сидит сапожник и работает, возле него ученик.

Сапожник(бросает работу).

Нет, выбился из сил, держать в руках

Я шила не могу. Какая стужа,

Я до костей измерзнул весь.

(Дует в руки.)

Что, Жорж, ни одного полена нет?

Жорж.

Ни одного, хозяин, не осталось.

Вчера последнее сожгли, когда

Малютка так прозяб.

Сапожник.

Я сапоги –

Вот эти – думал кончить непременно

Сегодня поутру и провозился вот

До коих пор. А завтра воскресенье.

Для бедняков, как мы с тобою, Жорж,

Нет праздников. Ах, боже, боже мой!

Тяжел твой крест, не в силах плечи наши

Сдержать безропотно его.

Из всех крестов тяжеле бедность;

Она сосет, иссохшая, худая,

По капле кровь и силы человека,

А после бросит на солому

В углу, беспомощного, умирать;

Тут, возле, дети хлеба просят,

И негде взять его; дрожат от холода,

И нечем их согреть.

(Подходит к ребенку.)

Ты посинел весь, Том-малютка;

Зачем же разметался так, дружочек?

Шубенка стала коротка тебе,

(Покрывает его.)

Не покрывает уж тебя, бедняжка…

Ах, Том, мой Том, когда родился ты,

С восторгом на руки тебя я взял

И поднял вверх, чтоб богу показать,

Но мысль ужасная втеснилась в грудь:

Ведь он на горе, как и ты, родился;

Сын нищего счастлив не может быть.

И руки на грудь опустились у меня.

И до крещения святой водою

Тебя слезами окрестил отец.

Для бедного минуты светлой нет;

Забудется подчас он иногда, –

Покажется, что равен людям он,

Что будто радости и для него

Цветут, – а привиденье мрачное,

Со впалыми щеками, тут как тут,

Грозит из-за угла.

Преступника он хуже вдвое:

Палач того накажет раз один,

А бедный оскорблен на шаге каждом.

(Жоржу.)

И ты, мой друг, все это испытаешь.

Вот, Жорж, когда бы ты родился

Купеческим сынком, ты б завтра,

В пух разрядившися, пошел к обедне,

Оттуда бы в таверну или в гости, –

Ан нет, сиди в сыром подвале,

Лохмотья стыдно показать. Мы под

Опалой вечною живем. Как чумные,

Отвергнуты мы от всего людского!

Жорж.

Помолимся и дома завтра мы;

Два пенса у меня лежат давно,

На водку дал тогда мне лорд,

Которому носил я сапоги;

На них мы купим завтра джину,

Попьем да посидим; люблю тебя

Я слушать, ты когда из библии

Толкуешь что-нибудь; потом мы ляжем

Пораньше спать, чтобы скорей

До понедельника добраться.

Сапожник.

Ты молодец; три пенса я тебе

Отдам с лихвою, когда заплатит долг

Пастор. Да, что ты давеча к нему

Ходил, – что ж он?

Жорж.

Прогнал меня и разругал.

Я говорил ему: «Помилуйте,

У нас нет дров, сегодня день торговый,

И надо бы для праздника купить

Говядины». Но он ответил мне:

«Не знаешь разве, скот, что по субботам

Я предики пишу всегда? Осел!

Пришел мешать с своими пустяками

И нить мне мыслей перервал!

Разве не знал хозяин твой

Вчера, что дров не будет у него?

И попоститься завтра не беда!»

Потом с сердцами дверь захлопнул он

И запер изнутри, ворча сквозь зубы.

(Сапожник, слушавший весь рассказ скрестив руки на груди и меняясь в лице, говорит громко и отрывисто и под конец с каким-то восторгом.)

Он пишет предику, он пишет предику!

А сын мой осьмилетний с холоду

Быть может, околеет; а мне

Куска нет завтра перкусить;

Ему, вишь, помешали мы!

О милосердии, конечно, он

Писал, наемный проповедник,

Торгаш даров святого духа!

Не милостыню, а свои я деньги

Просил, и тут осмелился он выгнать,

Осмелился не дать – слуга Христов!

Позор на них, на фарисеев!

(Пауза.)

Нам нет досуга помолиться богу,

Мы сутки целые должны работать,

Чтоб хлеб иметь насущный.

Есть для других науки, книги,

Досуг чем хочешь заниматься,

Для них раскрыт весь мир господень,

И от избытка притупились их

Желанья вялые. А нам что на

Замен всего ограбленного дали?

Работу тяжкую и униженье.

Кто наделил землею их?

И кто б ни наделил, какое право

Имел над божиим созданьем он?

Пришел конец безбожному такому безобразью!

Пора обманов глупых миновала,

Читаем, слава богу, мы теперь

Евангелье на нашем языке родном;

Чего хотел Христос, теперь мы знаем,

Ведь англинский язык – уж не латынь.

Хотел он братства, равенства, свободы,

Хотел, чтоб не было богатых вовсе,

Хотел, чтоб бедным слезы отирали,

Хотел, чтоб все любили всех;

А вместо этого под именем

Божественным Христа-спасителя

Устроили порядок нам прекрасный

Монахи римские и лорды,

Камер-лакеи, чуждые народу,

Которые, народа не спросясь,

Явились представлять его пред троном.

Египетский пора окончить плен,

Израилю пора проснуться,

И утро радостного дня

Для искупленья от цепей

Займется скоро; уже петухи

Не раз кричали громко, громко…

Жорж.

Когда, хозяин, говоришь ты так,

Не узнаю тебя я боле.

Ты будто больше станешь ростом,

И все изменятся черты, горят огнем

Глаза, и страшно мне смотреть

Тебе в лицо, а сердце бьется сильно,

И кровь кипит от слов твоих и вида;

В минуты эти на святого ты похож,

Который был на образе старинном

У бабушки моей: кажись, Фомой

Его звала она, Бекетом.

Нет, мастер Карл, ты не для шила

Родился в свет, и я смекнул уж это.

Послушай моего ты глупого совета:

Парламент всех зовет граждан

Идти на Карла короля; ты силен,

Ты в цвете лет, поди в солдаты,

Меня оставь с твоим мальчишкой,

Бог милостив, без хлеба не умрем.

Сапожник.

Нет, добрый Жорж, совет твой не хорош,

И из войны не будет проку этой.

Разве позволил нам Христос лить кровь?

Забыл ты разве, как он исцелил

Апостолом пораненного вóйна

И меч в ножны велел ему вложить?

Не кровью должно поливать людской

Ту ниву, на которой слово божье

Посеяно; поверь, жизнь грешника

Для бога дорога; меня судьей

Над ним не ставил он, тем больше –

Кровавым мстителем и палачом.

Он всех любил и нам врагов любить

Велел; разбойником – и тем Христос

Спаситель не гнушался на кресте,

А пригласил к Отцу в обитель света.

Не меч вручил нам бог, а слово,

Оно – врожденное, святое право,

И мощь его обширна, велика.

(Кто-то стучится в дверь.)

Сапожник.

Взойди, кто б ни был ты, взойди!

(Входит нищий, весь ободранный и дрожащий от холода.)

Нищий.

Подайте, ради имени Христова;

Не откажите бедному больному,

Второй уж день не ел я ничего.

Сапожник.

Фу, господи прости, недоставало только!

Ну, что я дам ему? Старик, садись,

Брат, здесь; ну, что стоишь, ведь не к пастору,

Не к лорду, а к сапожнику пришел, –

Одной семьи мы дети – руку дай,

А ты, Жорж, в лавочку теперь сходи

И принеси нам завтрашнего джину;

Нам гостя бог послал, так угостим

Его, а завтра бог же нам поможет.

Кусочек солонины где-то был

Да булка… Нет, ее оставлю я

Для Тома. Что ж печален ты, старик?

Забудь, брат, горе на минуту,

Переночуешь здесь и отдохнешь.

Нищий.

Давно такой я встречи не видал;

Где и дают нам деньги люди,

Бросают их, как псу, ногой толкая;

А ты (плачет), спасибо, добрый человек,

Ты душу отогрел больную, –

И ей ведь надо подаянье;

Скажи, мой сын, как поминать тебя

В молитвах мне?

Сапожник(тронутый, сильно жмет руку нищему).

Карл Фокс, раб божий!

Сцена II

1660. Дорога от Лейчестера в Лондон.

На дороге лежит больная старуха. Издали слышны трубы, охотничьи рога, лай собак. Карл Фокс идет с котомкой за плечами, с ним Жорж.

Нищая

Будьте милосерды,

Добрые граждане,

Не оставьте смертью

На земле забытую.

Вам Христос заплатит

Во сто больше раз!

Карл Фокс.

Старушка, на!

(Подает ей монету.)

Везде одно и то же,

Везде простолюдин сгнетен, страдает,

И брошен всеми в нищете, болезнях.

Они