нечто проникающее в душу, вызывающее внимание. В его речи много поэзии и ни малейшей изысканности, ничего для эффекта; на его задумчивом лице видна внутренняя добросовестная работа. Вот все, что я могу вам сообщить.
Рама, назначенная г. Грановским, обширна: он хочетпрочесть историю средних веков до конца, то есть до того времени, как католицизм развился в Лютера, феодальная раздробленность – в самодержавную централизацию и Европа сталадо того тесна вновь развивающемуся миру, что великий генуэзец отправился искать Новый свет. Прощайте! Жду известия о ваших университетских и литературных событиях.
<1843>
Ум хорошо, а два лучше[79]*
В особенности лучше для издания журнала. Наиболее читаемые и уважаемые журналы издавались у нас всегда парою литераторов: «Северная пчела», «Маяк», «Москвитянин». Г-н Сенковский знал это и, за неимением alter ego[80], он сам раздвоился, как Гофманов Медардус, и издавал «Библиотеку для чтения» с бароном Брамбеусом, – время славы и величия этого журнала было временем товарищества с Брамбеусом. «Маяк» явным образом стал тускнуть с тех пор, как издается одним г. Бурачком; даже признаки бешенства, прорывавшиеся в его литературных обзорах, мне кажется, происходят от одиночества. Но на верху литературной славы теперь, как и прежде, – два журнальные брака: Н. И. Греч и Ф. В. Булгарин – в Петербурге, С. П. Шевырев и М. П. Погодин – в Москве. Московская чета, впрочем, еще не так известна, как наши добрые и любимые Филемон и Бавкида петербургской журналистики, и потому подробное рассмотрение той и другой пары не лишено занимательности. Плутарх любит сравнивать один на один великих людей; мы, во всем опередившие древний мир, можем сравнивать их попарно. Конечно, наши пары, при всем авторском пристрастии к предмету, не совсем плутарховские герои. Один из четырех уважаемых нами литераторов может иметь на это притязание и даже неотъемлемое право – это Фаддей Венедиктович. В его жизни есть что-то античное: он, как Сократ, знаком не токмо с нравственною философиею, но и с мечом, – не токмо с одним, но и с двумя… но это выходит из круга нашей параллели.
Начнем с главного: четыре героя, составляющие две пары, – люди вселенской известности. Г-на Булгарина переводит г. Меццофанти, г. Гёте упоминает о г. Шевыреве, г. Шеллинг спрашивает о философских статьях г. Погодина, г. Греч усердно кланяется г. Гизо. Но в их отношениях к Европе найдутся оттенки, которые необходимо уловить. Греч и Погодин обтекают часто разные страны, Булгарин и Шевырев обтекли их и успокоились. Греч, по прекрасному выражению «Москвитянина», рассматривает Европу в полицейском отношении, обращая всего более внимания на чистоту и порядок. Погодин ее же рассматривает с экономической точки зрения, в отношении дешевизны и дороговизны предметов, нужных путешественнику. Булгарин любит вспоминать (точно маршал Сульт), как он был в Испании, а Шевырев никогда не забывает, как он был в Италии. Европу все четверо не любят, но каждый по-своему; в этих точках пересечения легко измерить всю необъятную противоположность их; самые средства, которыми они хотят отвратить добрых людей от Запада, разны: так, г. Греч останавливает вас, обращая внимание на слабое полицейское устройство, на нечистоту улиц; г. Погодин стремится застращать дороговизной и издержками; г. Шевырев с ужасом указывает на разврат мышления, на порок логики, овладевшей Европою; г. Булгарин своим собственным примером, патриотизмом «Северной пчелы» заставляет любить и предпочитать Петербург всему миру.
При этом каждый из них милует на Западе какую-нибудь страну. Степан Петрович любит Италию, поющую октавы, Фаддей Венедиктович и Николай Иванович нравственную семейную Германию, Михаил Петрович – западных славян, потому что он их считает восточными.
Так же, как Европу, они не любят и современную науку и не токмо не любят, но и не знают ее, – да и зачем же знать то, чего не любишь. Греч и Погодин не бранят науку, потому что они считают себя выше ее; они на нее смотрят, как мы смотрим на азбуку, – несколько с улыбкой, и в этой улыбке видно гордое сознание: «Мы-де знаем, что там написано, нас не проведешь», – они развили в себе высшие взгляды, перед которыми интересы науки – ребячество. Греч иногда даже защищает науку: отдавать справедливость врагам – свидетельство сердца, полного благородством, откровенностию и прямодушием, – качества, всегда отличавшие греческую историю и «Историю» Н. И. Греча. Степан Петрович не таков: он хорошего слова о западной науке не скажет; у него есть своя «словенская» наука, неписанная, несуществующая, а словенская. В ее-то пользу он готов выдать за общество фальшивых монетчиков и зажигателей всех последователей презренной писанной науки. Гнев г. Шевырева какой-то католический; он обучался ему в Италии. Фаддей Венедиктович – это петербургский Сковорода, невский Коцебу; его наука – практическая мораль; о теории, методе, системе не надобно и спрашивать; он редко говорит о науке: она слишком безлична, чтобы сердить его; а когда ругнет ее, – то наскоро, имея в виду нравственную цель.
Греч и Шевырев – филологи и грамматики; Шевырев – первый профессор елоквенции после Тредьяковского; он читал в Москве публичные лекции о русской словесности, преимущественно того времени, когда ничего не писали, и его лекции были какою-то детскою песнею, петой чистым soprano, напоминающим папские дисканты в Риме. Греч публично читал в Петербурге поэзию грамматики и тронул всех, доказывая, как счастлив должен быть тот язык, который так хорошо, как мы, спрягает глаголы.
Погодин и Булгарин – историки, но с разных концов: один идет от происхождения Руси до Х века, другой – от нашего благодатного времени до 1810 г. и даже до аустерлицкой битвы. Погодин, впрочем, не токмо не участвовал в рюриковскую эпоху, но издавал, больше общинно, исторические труды; а Ф. В. участвовал сам в важнейших событиях нашего века, он сперва сделал современную историю и потом начал писать об ней.
Главная цель знаменитых литераторов, о которых идет речь, – ознакомить мир с Россией; если им и не удается, то намерение похвально. С этою целью Греч издал формулярные списки всех русских авторов, Булгарин составил книгу о России, которую вряд ли читал сам Греч; Погодин приобрел известность своими неизданными трудами; Шевырев восстановляет Русь, которой не было и, слава богу, не будет.
Союз г. Погодина с г. Шевыревым – matrimonium secretum[81]; союз г. Булгарина с г. Гречем – открытый конкубинат. Нет ни одного человека в Москве, который бы умел врознь понять Минина и Пожарского, так, как нет ни одного человека в Петербурге, который бы умел понять врознь Булгарина и Греча, – хотя бы один жил для удовольствия и нравственных наблюдений в Париже, а другой для нравственных наблюдений и для удовольствия в Дерпте. Г-н Шевырев как-то было охладел к брачному ложу, т. е. к «Москвитянину», – сейчас начали выходить уроды, двойни, но новая программа утешила всех. Степан Петрович оттого не занимался, что увлекся своим красноречием и стал записывать свои слова (собою восхищаться запрещает Тассо); теперь он опять готов исполнять свои брачно-литературные обязанности.
Греч и Булгарин издают с примерным мужеством и самоотвержением «Северную пчелу» для того только, чтобы в ней высказывать те сильные убеждения, которые легли краеугольным камнем их нравственно-сатирического существования. Степан и Михаил Петровичи с еще более примерным упорством и бескорыстием издают «Москвитянин», не обращая ни малейшего внимания на то, что читатели подписываются на другие журналы; в этом «Москвитянин» так же, как и во всем прочем, похож на «Маяка», как на родного брата. Что делать, любовь к истине и ненависть к «Отечественным запискам» – страсть сих четырех сердец и одного «Маяка». Страсть к истине доводит их до неблагоразумия.
Я всякий раз со слезами читаю, как иногда Ф. В., друг Платона, друг Аристотеля, друг Греча, а еще более друг правды, всенародно журит Николая Ивановича. Он забывает тут узы, связующие его с Гречем, делается страшен, делается отрывист. «И ты, братец, – говорит, – стыдно, братец, – говорит, – что ты, мальчик, что ли? Не слыхал, что ли?» – говорит… И пойдет, и пойдет. Николай Иванович действительно иногда заслуживает порицания: то за радикальный образ мыслей, то за либерализм. Зачем, говорит, Бонапарте сделался Наполеоном, зачем во Франции пишут об алжирской войне, зачем не заведут там ценсуры, зачем во Франции нет телесных наказаний? – Так, кажется, и сделал бы революцию во всей Европе. А главное – Наполеон. Ф. В. за Наполеона всегда горой; он считает Наполеона своим товарищем по службе и никогда не выдает – черта прекрасная! Искренность Ф. В-ча разве может быть побеждена только правдивостью Мих. П-ча. Погодин до того откровенен, что напечатал такую исповедь о себе самом (под вымышленным именем «Путевых записок»), что исповеди Руссо и Кардана ничего не значат в сравнении с его исповедью; все рассказал: и как платье покупал на бульваре, и как… и все это без всякой нужды, по одному благородному побуждению сердца. Греч скрытен, напротив; он в сердце доносит до поры до времени и зло и добро и не станет попусту болтать.
Вообще у гг. Булгарина и Погодина осталось бездна детского, наивного; люблю я радушное приветствие Ф. В.-ча пирожнику, открывающему лавочку, портному, начинающему шить платье, – точно он в первый раз кушает пирожок и в первый раз затягивает подтяжку. Люблю ребячий взгляд Михаила Петровича на Европу, – взгляд милого ребенка, – хорош он у 50-летнего старика; им всегда отличались автор «Марфы Посадницы» и автор «Димитрия Самозванца».
1843.
О публичных чтениях г-на Грановского (Письмо второе)*
Публичные чтения Грановского кончились, в ушах моих еще раздается дрожащий от внутреннего волнения, глубоко потрясенный от сильного чувства голос, которым он благодарил слушателей, и дружный, громкий, продолжительный ответ, которым аудитория прогремела ему свою благодарность. – «Благодарю еще раз, благодарю тех, которые, сочувствуя мне, разделили добросовестность моих ученых убеждений, благодарю и тех, которые, не разделяя их, с открытым челом, прямо и благородно высказывали мне свою противуположность!» Этими прекрасными словами заключил Грановский свой курс. Вы помните, что, после первого чтения, я решился назвать событием замечательным этот курс, – теперь я имею некоторое право сказать, что не ошибся. Участие к чтениям г-на Грановского беспрерывно возрастало; его кафедра была постоянно окружена тройным венком дам, и заметьте, доцент читал свой предмет со всею важностью науки, не рассыпая ненужных цветов, не жертвуя глубиною для приятной легкости. Мне кажется, ничем не мог он более выразить своего уважения и благодарности слушательницам, посещавшим его чтения, – и они были ему признательны. Слава богу, проходит время того оскорбительного внимания к женщине, когда для нее, рядом с дельным
