на первую лекцию адъюнкта. Но я тогда так мало был образован по медицинской части, что почти ничего не понял, хотя и слушал с таким вниманием, что до сих пор помню красноречивое вступление адъюнкта. «Психиатрия, – говорил он, – бесспорно, самая трудная часть врачебной науки, самая необъясненная, самая необъяснимая, но зато нравственное влияние ее самое благотворное. Ни метафизика, ни философия не могут так ясно доказать независимость души от тела, как психиатрия. Она учит, что все душевные болезни – расстройства телесные, она учит, следовательно, что без тела, без этой скудельной оболочки, дух был бы вечно здрав», и проч. Я уже в семинарии знал Вольфиеву философию, но совершенно ясно изложения адъюнкта не понимал, хотя и радовался, что самая медицина служит доказательством высших метафизических соображений.

Когда я порядком изучил приуготовительные части, я стал мало-помалу делать собственные наблюдения над одержимыми душевными болезнями, тщательно записывая все виденное в особую книгу. Воскресные и праздничные дни проводил я почти всегда в доме умалишенных. И все наблюдения мои вели постоянно к мысли, поразившей меня при созерцании спящего Левки, т. е. что официальные, патентованные сумасшедшие в сущности и не глупее и не поврежденнее всех остальных, но только самобытнее, сосредоточеннее, независимее, оригинальнее, даже, можно сказать, гениальнее. Странные поступки безумных, их раздражительную злобу объяснял я себе тем, что все окружающее нарочно сердит их и ожесточает беспрерывным противоречием, жестким отрицанием их idée fixe. Замечательно, что люди делают все это только в домах умалишенных; вне их существует между больными какое-то тайное соглашение, какая-то патологическая деликатность, по которой безумные взаимно признают пункты помешательства друг в друге. Да, все несчастие явно безумных – их гордая самобытность и упрямая неуступчивость, за которую повально поврежденные мстят им со всею злобою слабых характеров, запирают в клетки отклонившихся от общего безумия и поливают их холодной водой. – Объясню примерами. Главный доктор в заведении, добрейший немец в мире, – без сомнения более поврежденный, чем половина больных его.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Больные не любили его оттого, что он сам, стоя на одной почве с ними, вступал всегда в соревнование.

«Я китайский богдыхан!» – кричал ему один больной, привязанный на толстой веревке, которая по необходимости ограничивала богдыханскую власть его. «Ну когда же китайский император сидит на веревке?» – отвечал добрейший немец с пресерьезным видом, как будто он сам сомневался, не действительно ли китайский богдыхан перед ним. Больной выходил из себя, слыша возражение, скрежетал зубами, кричал, что это Вольтер и иезуиты посадили его на цепь, и долго не мог потом успокоиться. Я, совсем напротив, подходил к нему с видом величайшего подобострастия. «Лазурь неба, прозрачнейший брат солнца, – говорил я ему, – позволь мне, презренному червю, грязи, отставшей от бессравненных подошв твоих, покапать холодной воды на светлое чело твое, да возрадуется океан, что вода имеет счастие освежить почтенную шкуру, покрывающую белую кость твоего черепа…» И больной улыбался и позволял с собою (делать) все, что я хотел. Обращаю особенное внимание на то, что я для этого больного не делал ничего особенного, а поступал с ним так, как все добрые люди поступают друг с другом везде – на улице, в гостиной и пр. Надобно заметить, что в заведение ездил один тупорожденный старик, воображавший, что он гораздо лучше докторов и смотрителей знает, как надобно за больными ходить, и всякий раз приказывал такой вздор, что за него делалось стыдно; однако главный доктор слушал его до конца и не говорил ему, что все это вздор, не дразнил его, а китайского богдыхана дразнил. Где же тут справедливость?

Продолжая мои наблюдения, я открыл, что между собой нередко сумасшедшие признают друг друга. Так, например, в V палате жили восемь человек легко помешанных в большой между собою дружбе. Один из них сошел с ума на том, что он сверх своей порции имеет призвание есть по полупорции у всех товарищей, основывая (пресмешно) свои права на том, что его отец умер от объяденья, а дед опился. Он так уверил своих товарищей, что ни один из них не смел есть своей порции, не отдав ему лучшую часть, не смел украдкой съесть, боясь угрызения совести. Когда изредка кто-либо из дерзких скептиков утаивал кусок, он гордо уличал преступного, и шесть остальные готовы были оттаскать злодея; они называли его вором, стяжателем; а глава общины до того добродушно верил в свое право, что, не имея возможности съедать все набранное, с величавой важностью награждал избранных их же едою. Нельзя же отказать в esprit d’ordre[70 — последовательности (франц.). – Ред.] этим безумным, так точно, как нельзя отказать в безумии людям, не только считающим себя здоровыми (самые бешеные собою совершенно довольны), но признаваемым за таких другими. Для убедительного доказательства присовокупляю отрывок моего журнала, предпослав оному следующую краткую диагностику безумия. Главные признаки расстройства умственных способностей состоят: α) в неправильном, но и непроизвольном сознании окружающих предметов; β) в болезненной упорности, стремящейся сохранить его хотя бы с явным вредом самому больному, и отсюда – γ) тупое и постоянное стремление к целям несущественным и упущение целей действительных.

Этого достаточно для того, чтоб убедиться в истине моих выводов.

* * *

Выписка из журнала

Субъект 29-й. Мещанка Матрена Бучкина, сложение сангвиническое, наклонность к толщине, лет тридцати, замужем.

Субъект этот находится у меня в услужении, в должности кухарки, а потому я изучал его довольно внимательно в главных психических и многих физиологических отправлениях. Alienatio mentale, не подлежащее никакому сомнению, при хороших врожденных способностях (что доказывается сохранившейся ловкостью обсчитывать при покупках и утаивать половину провизии), все умственные отправления искажены. Как женщина, Матрена живет более сердцем, нежели умом, но все ее чувства так ниспровергнуты болезненным отклонением деятельности мозга от нормального отправления, что они токмо не человеческие, но и не животные.

A) Чувство любви. – Не видать, чтоб у нее была особенная нежность к мужу, но отношения их в высшей степени замечательны и драгоценны как патологический факт. Муж ее – сапожник и живет в другом доме; он приходит к ней обыкновенно утром в воскресенье. Матрена покупает на последние деньги простого вина и печет пирог или блины; часу в десятом муж ее напивается пьян и тотчас начинает ее продолжительно и больно бить, потом он впадает в летаргический сон до понедельника; проснувшись, отправляется с страшной головной болью за свою работу, питаясь приятной надеждой через шесть дней снова отпраздновать так семейно и кротко воскресный день. Я полагаю, что у Матрены заживо выделалась кожа; это очень любопытно для изучения общих покровов. Так как она приходила всякий раз с горькими жалобами ко мне на своего мужа, я советовал ей не покупать ему вина, основываясь на том, что оно имеет на него дурное влияние. Но больная весьма оскорблялась моими советами и возражала, что она не бесчестная какая-нибудь и не нищая, чтоб своему законному мужу не поднести стакана вина – свят день до обеда, что, сверх того, она покупает вино на свои деньги, а не на мои, и что если муж ее и колотит, так все же он богом данный муж. Ответ этот, много раз повторяемый, очень замечателен: можно добраться по нем до странных законов мышления мозга, пораженного болезнию; нет ни одного слова в ее ответе, которое бы шло к моему замечанию, а при болезни мозга ей кажется, что она вполне опровергла меня. Но до какой степени и это поверхностно, доказывается тем, что стоило мне, продолжая мои наблюдения, сказать ей: «А ты зачем с ним споришь, ты бы смолчала, ведь он твой муж и глава?» – тогда больная приходила в состояние, близкое мании, и с сердцем говорила: «Он злодей мне, а не муж, я ему не дура досталась молчать, когда он несет всякий вздор!..» И тут она начинала бранить не только его, но и барыню свою, которая в истинно материнских попечениях о своих подданных сама приняла труд избрать ей мужа. Выбор пал на сапожника не случайно, а потому, что он хмелем зашибал, так барыня думала, что остепенится, женившись, – конечно, не ее вина, что она ошиблась: errare humanum est!

B) Отношение к детям любопытно до высшей степени и имеет двойной интерес. Тут я имел случай видеть, как с самого дня рождения прививают безумие. Сначала чисто механически, крепким пеленанием, причем сдавливают ossa parietalia черепа так, чтоб помешать мозговому развитию, – это с своей стороны очень действительно. Потом употребляются органические средства; они состоят преимущественно в чрезмерном развитии прожорливости и в дурном обращении с малюткой. Когда организм ребенка не изловчился еще претворять всю дрянь, которая ему давалась, от грязной соски до жирных лепешек, дитя иногда страдало; мать лечила сама и в медицинских суждениях своих далеко расходилась со всеми врачами, от Иппократа до Гуфланда; или она откачивала его так, как спасают утопленников (средство совершенно безвредное, если утопленник умер, и во всяком случае способное показать усердие присутствующих), и ребенок впадал в морскую болезнь от качки, что его действительно облегчало; или мать начинала, на известном основании гомеопатии, клин клином выбивать, кормить его селедкой, капустой; если же ребенок не выздоравливал, мать принималась его бить, толкать, дергать, приговаривая всякие грубости; если же и от этого дитя не выздоравливало, мать давала ему или настойки, или макового молока – и радовалась очевидной пользе от лекарства, когда ребенок впадал в тяжелое опьянение или в летаргический сон. В дополнение следует заметить, что Матрена на свой манер чрезвычайно любила ребенка. Любовь ее к дитяти была совершенно вроде любви к мужу: она покупала на скудные деньги свои какой-нибудь тафтицы на одеяльце и потом нещадно била ребенка за то, что он ненарочно капал на него молоко, и пр. Мне очень жаль, что я скоро расстался с Матреной и не мог доучить этот интересный субъект; к тому же я впоследствии услышал, что ее ребенок не выдержал оригинального воспитания и умер.

С) Отношения гражданские и общественные. – Но я полагаю, сказанного достаточно, чтоб убедиться, что жизнь этого субъекта проходила в чаду безумия. А посему снова обращаюсь к прерванной нити моего жизнеописания, которое с тем вместе есть и описание развития моей теории…

* * *

По окончании курса меня отправили лекарем в один пехотный полк. Я не нахожу нужным в