спущу с нее жир в неделю.

Говорят даже, что почтенная старушка добросовестно сдержала обещание.

Марья Валерьяновна радовалась от всей души, видя, что муж ее любит ребенка; его раздражительной заботливости, капризной мнительности не было границ. Эта любовь была у Столыгина какою-то болезнию, лихорадкой; минутами он даже бывал нежен с малюткой, – так много противоречий прячется в груди человеческой. Но и эта любовь не могла исправить Столыгина: он слишком сложился. – Для дворни малютка сделался новым источником гонений и несчастий. Малейший шорох, стук во время его сна, открытое окно, сквозной ветер, отворенная дверь – все это выводило из себя Столыгина. Что выне сла бедная няня, та самая Настасья, которая послужи ла невольной причиной смерти Льва Степановича, мудрено себе представить; надобно было непременно железное здоровье и вечно несовершеннолетний нрав, удовлетворяющийся болтовней и ворчаньем, чтоб выдержать десять первых лет жизни Анатоля. Михайло Степанович часто приходил ночью в детскую. Кормилице дозволял он иногда спать, Настасье никогда, она раздевалась только в бане – два раза в месяц, – и подите, исследуйте тайны сердца! Настасья любила до безумия ребенка, существованием которого отравлялась вся ее жизнь, за которого она вынесла столько физических страданий и физической боли. Марья Валерьяновна, сколько могла, вознаграждала ее и лаской и подарками, но сама чувствовала, какую бедную замену она ей дает за лишение всякого покоя, за вечный страх и, наконец, за синие пятна на лице и теле. Настасье было приказано, чтоб летом не было мух в детской, и горе ей, если Михайло Степанович находил муху; Настасья отвечала за то, если малютка, начиная ходить, падал; она отвечала за царапину на его руке, за насморк, который происходил от прорезывания зубов, за его плач и крик… Не только чувство сострадания никогда не пробуждалось в душе Михаила Степановича, но даже в нем не было терпения рассудить о том, что няня не могла ни предупредить, ни отвратить чего-нибудь, – ему казалось легче обрушивать на нее свой гнев, – это же состояло в его воле.

Пока ребенок был совершенно глуп, нечто вроде зверка, баловству со стороны Михаила Степановича не было пределов. Долго это не могло так оставаться. Михайло Степанович был человек, не способный выносить что бы то ни было одаренное волею; чем больше развивался Анатоль, тем больше он начинал «мешать ему», как отец выражался, и любовь его переходила мало-помалу в жестокое преследование, которое он называл воспитанием. Он продолжал его баловать, но вдруг за какой-нибудь вздор, за какое-нибудь невинное, детское проявление характера, силы, воли, Столыгин с жестокостью нападал на ребенка. Ребенок, с своей стороны, не приученный к послушанию, капризничал и раздражал безумное желание сломать в нем всякое свободное движение. Михайло Степанович таскал его за волосы, кричал на него диким голосом, ставил на колени, – у нервного ребенка делались судороги, обмороки. – Мать, уступавшая во всем, не могла уступить в этом; ребенок делался свидетелем страшных сцен. Иногда Михайло Степанович выгонял их обоих вон с угрозами и ругательствами; Анатоль, посинелый от страха, судорожно хватался за платье матери и прятался за нее, потом ночью вздрагивал и, проснувшись, шопотом спрашивал у няни: «Папаша ушел? Папаши нет?» – Марья Валерьяновна, при всем кротком самоотвержении своем, стала уважать в себе мать Анатоля, в ней явилась удивительная твердость, – после любви ничто так не развивает женщину, как воспитание детей. Эту оппозицию тотчас заметил Михайло Степанович – он удвоил свои преследования. Однажды после обеда сидела Марья Валерьяновна, грустная и печальная, в гостиной, возле нее играл Анатоль, у дверей стояла Настасья, Михайло Степанович ходил по комнате взбешенный и угрюмый.

– Здорова ли? – спросил он, насмешливо улыбаясь, жену.

– Здорова, – отвечала она чрезвычайно сухо.

– Слава богу, а то у тебя такой вид, что можно подумать или что ты больна, или что какое-нибудь несчастие случилось с тобою.

Это был вызов на ссору. Марья Валерьяновна не отвечала.

– Вам, кажется, не угодно разговаривать, – заметил, низко кланяясь, Михайло Степанович, – извините! – и стал опять ходить.

В гостиной стояла горка, на которой была поставлена всякая всячина, купленная им у менял. Анатоль, тысячу раз игравший этими вещами, подошел к горке и взял какую-то фарфоровую куклу.

– Не тронь! – закричал отец.

Анатоль посмотрел с испугом на отца, отошел и через минуту опять подошел к горке. – Этого было довольно для Михайла Степановича. Он подошел к нему, схватил за руку и отдернул его с такой силой, что ребенок грянулся об пол; кровь полилась у него из носу, мать и няня бросились к нему.

– Оставьте его! Это вздор, капризы! – закричал отец. Нянька приостановилась в недоумении, но мать, не обращая никакого внимания на слова мужа, подняла ребенка.

– Пойдем, – говорила она ему, – в детскую, – папаша болен.

– Да ты слышала ли или нет, что я сказал? – спросил Михайло Степанович. – Оставь его.

– Ни под каким видом, – отвечала мать, – как можно оставить ребенка с человеком в припадке безумия!

Михайло Степанович еще никогда не слыхал ни от кого ничего подобного; у него глаза засверкали.

– Это что значит? – спросил он дрожащим голосом.

– То, – отвечала жена, – что есть же всему мера, – пора положить предел вашему безумию, и если вы в самом деле сумасшедший…

Михайло Степанович не дал ей кончить, он ее ударил. – Она вышла, он не смел идти за ней. – Пришедши в спальню, она стала молиться перед образом, потом велела Анатолю приложиться, одела его, накинула на себя шаль, выслала Настасью за чем-то, удалила другую горничную и, почти никем не замеченная, вышла из ворот. На дворе смеркалось, – она никогда не выходила вечером на улицу, – ей было страшно и жутко. По счастью, вскоре извозчик, ехавший без седока, предложил ей свои услуги; она кое-как уселась, взяла на колени Анатоля и отправилась к отцу в дом. Выходя из саней, она сунула извозчику в руки целковый и хотела взойти в ворота, но извозчик остановил ее. Он думал, что она дала ему пятак и сказал:

– Нет, барыня, постой! Как можно?.. – и, разглядев, что это не пятак, а целковый, продолжал тем же тоном и нисколько не потерявшись: – Как можно целковый взять? С двоих, матушка, надобно синенькую!..

Она бросила еще что-то извозчику и взошла в ту несчастную калитку, из-за которой пять или шесть лет тому назад она вышла на первое свидание с человеком, которого судьба избрала на то, чтоб мучить ее целую жизнь.

Когда Михайло Степанович, который заперся у себя в кабинете, пришел в себя, он понял, что переступил несколько границы. «Ну да что же делать! – подумал он. – У меня нрав такой, пора в самом деле привыкнуть! Сердит меня как нарочно – наконец, elle devient impertinente, я у себя в доме последний человек, не могу ничего по своей воле делать, не могу воспитывать моего сына по моим идеям. – Излишняя снисходительность всегда так оканчивается»… Утешив себя такими рассуждениями, он отправился в гостиную. Однако на лице было видно, что как ни убедительны они были, но совесть не совсем была спокойна. Большая гостиная была пуста и мрачна, две сальные свечи горели на столе. Он посидел на диване, – пусто, нехорошо.

– Сенька! – закричал он.

Мальчик лет двенадцати, стоявший у дверей в изодранных сапогах и в толстом казакине, взошел.

– Что ты не снимаешь со свечей? Дурак! Казачок принес щипцы, снял и хотел идти.

– Постой! – Куда побежал? Поправь, дурак, светильню, так и оставил набок!

Казачок поправил светильню.

– Эй! Скажи Наське, чтоб привела Анатоля Михайловича! Казачок вышел, но долго не возвращался. Слышны были голоса, шопот, беготня, – Тит, бледный, как смерть, стоял в дверях, Настасья объясняла ему что-то вполголоса. – Через несколько минут казачок взошел с докладом:

– Анатоля Михайловича дома нет, с барыней изволили пойти.

– Что-о-о?

Казачок повторил.

– Что ты врешь? Пошли Наську и старого дурака Тита.

Взошла старуха, дрожа всем телом.

– Куда барыня пошла?

– Не могу доложить, – отвечала старуха, – меня изволили послать за водой, изволили шаль желтую надеть, я думала, что так – от холоду… а оне изволили…

– Молчи! И отвечай только на то, что я спрашиваю. – Ты что, старый разбойник, смотрел, а? Тит Трофимович, домоправитель! – покорнейше благодарю… Кто пошел за барыней?..

– Я, – виноват, батюшка Михайло Степанович, – не видал, как изволили пойти.

Михайло Степанович передразнил Тита:

– Виноват, батюшка… Ну, спросите, Тит Трофимович, Ефимку.

Тит побежал к Ефимке и воротился с ответом, что барыня изволила одна выйти из ворот направо.

Бешенство Михаила Степановича достигло высшей степени.

– Позови Кузьку, Оську, да и дурака Ефимку – в гардеробную – да чтоб взошли двое кучеров! – Нет, кончено! – прибавил он слабым, прерывающимся голосом. – Аминь, больше не стану терпеть от этих беспорядков.

Люди переглянулись с ужасом друг на друга, все знали, что значило приглашение кучеров.

В тот же вечер Тит, Настасья и двое лакеев валялись в ногах у Марьи Валерьяновны, утирая слезы и умоляя ее спасти их. Михайло Степанович велел им привести барыню с сыном или готовиться завтра в смирительный дом. Седой и толстый Тит ревел, как ребенок, приговаривая:

– Сгубит он нас, матушка! со света божьего сгонит!

– Матушка Марья Валерьяновна! – говорила Настасья, – спаси ты нас, заступница наша! Или уж оставь меня здесь – что с нами будет, если воротимся без тебя!

– Я домой не дойду, – прибавил старик, – с Каменного моста брошусь, – один конец!

Анатоль, обрадованный сначала, что увидел знакомые лица, и разогорченный потом их плачем, тоже принялся плакать и просить. – Марья Валерьяновна долго молчала; видно было, что сердце у нее разрывалось; наконец, она встала и сказала грустным голосом:

– Так и быть! Я еду, но бог свидетель, что я это делаю только для вас.

Карета ждала внизу. Она всю дорогу проплакала, но к Михаилу Степановичу явилась не как виновная и беглая жена, а с полным сознанием его неправоты; она ему сказала, что после нанесенного ей оскорбления она решительно хотела бросить его дом и возвратилась теперь для того, чтоб спасти совершенно невинных людей от его бешенства.

– Ох! – говорил Михайло Степанович, перепугавшийся и притворившийся больным, – ох, ma chère, зачем это ты употребляешь такие слова! Мое ухо не привыкло к таким выражениям. – Всё эти праздные мерзавцы слышат и оттого меня в грош не ставят. Ах, голубушка, у меня от заботы и болезни бывают иногда такие черные мысли! – ну я могу и забыться – надобно кротостью, добрым словом остановить, посоветовать, а не раздражать нарочно, – я сам оплакиваю несчастный случай этот. Но как в голову может прийти оставить дом, больного мужа, взять моего сына? – Ох, страшно вздумать!. притом вечером, – я боюсь всего, – думаю: и простудитесь, и задавят… Ох! – если б вы знали, сколько я на сердце ношу, – многое бы простили мне. Поди сюда, Анатоль, – тебя хотели взять у меня…

…И он показывал, будто, задавленный сильным чувством, не может говорить.

После этой истории Михайло