столовую, где полосатые тени навеса лежали на длиннейших столах, уставленных мисочками и зелеными нарзанными бутылками.
Обед для турксибовцев и гостей был дан в евразийском роде. Казахи расположились на коврах, поджав ноги, как это делают на Востоке все, а на Западе только портные; турксибовцы и гости засели за столы.
Кочевники впервые в жизни познакомились с трескучим нарзаном.
Вот что, товарищи, — говорил корреспондент одной комсомольской газеты в голубых полотняных сапогах, — вот что, товарищи и братья по перу, давайте условимся, что пошлых вещей мы писать не будем.
Пошлость отвратительна, — поддержал его спецкор железнодорожной газеты, молодой человек с пробивающейся лысиной. — Она ужасна.,
Давайте, — предложил журналист из центрального органа, — изымем из наших будущих очерков надоевшие всем пошлости в восточном вкусе.
И было решено за корреспондентским столом:
Не писать об «Узун-Кулаке», что значит «Длинное ухо, что в свою очередь значит «Степной тёлеграф». Об этом писали все, и об этом больше невозможно читать.
Не писать очерков под названием «Легенда озера Иссык-Куль». Довольно восточных легенд. Больше дела.
Но уже на другой день, когда «литер А», порвав грудью красную ленту, прогремел по илийскому мосту и подходил к столице Казахстана Алма-Ате, у корреспондента (пожелавшего остаться неизвестным) вырвали из цепких лап две бумажки.
На одной из них была телеграмма.
«Срочная, Москва. Степной телеграф тире Узун-Кулак квч Длинное ухо зпт разнес аулам Казахстана весть состоявшейся смычке Турксиба».
Вторая бумага была исписана сверху донизу. Вот что в ней содержалось:
Старый каракалпак Ухум Бухеев рассказал мне эту легенду, овеянную дыханием веков.
Двести тысяч четыреста восемьдесят пять лун тому назад молодая быстроногая, как джейран (горный баран), жена хана красавица Сумбурун горячо полюбила молодого нукера Айбулака. Велико было горе старого хана, когда он узнал об измене горячо любимой жены. Старик двенадцать лун возносил молитвы, а потом со слезами на глазах запечатал красавицу в бочку и, привязав к ней слиток чистого золота, весом в семь джасасын, бросил драгоценную ношу, в горное озеро. С тех пор озеро и получило свое имя — Иссык-Куль, что значит «Сердце красавицы».
Как? — вопили все. — Как вы смели написать легенду после всего того, что было говорено? По-вашему, Иссык-Куль переводится как «Сердце красавицы»? Ой . ли? Не наврал ли вам старый каракалпак? Не звучит ли это название таким образом: «Не бросайте молодых красавиц в озеро, а бросайте в озера легковерных корреспондентов, поддающихся губительному влиянию экзотики!»
Корреспондент со вздохом порвал бумажки и поклялся не творить больше легенд. И это было ему очень трудно, потому что впереди были самые легендообильные места Средней Азии — Ташкент, Самарканд.
НА СКЛОНАХ АЛА-ТАУ
В Алма-Ате с лихвой сбылась вторая часть пророчества молодого человека с розовым плюшевым носом.
От поезда отстали два рабочих делегата и два писателя. О писателях не беспокоились. Все знали, что оба они философы и отнесутся к этому печальному происшествию с соответствующим моменту стоицизмом.
Что же касается рабочих, то их участь представлялась грустной. Они, как — совершенно правильно каркал плюшевый пророк, остались без денег и документов. Все понимали, что если без денег перебиться кое-как можно, то уже без документов в нашем отечестве просто зарез.
Через час моторная дрезина с отставшими догнала поезд на разъезде.
Каково же было всеобщее удивление, когда выяснилось, что довольно стоически вели себя делегаты. Что ж касается философов, то они в тоске метались по перрону и осторожно бились головой о станционный колокол.
Бросившись в свои вагоны, писатели уже не покидали их дня два. Изредка только, на остановках, они выходили на перрон, чтобы подышать свежим воздухом. При этом они цепко держались за ручки вагона.
Между тем Алма-Ата была таким местом, в котором отстать от поезда вовсе не так уж неприятно. Это светлый, широкий город, большинство населения которого первый раз в жизни увидело , поезд только в прошлом году, когда Турксиб подошел к Алма-Ате. Здесь совсем не трудно найти человека, читавшего Щедрина и Фадеева, подписчика Большой советской энциклопедии и журнала «Жизнь искусства», но еще не привыкшего к железнодорожному пейзажу — водокачкам, семафорам и стрелочным будкам.
Алма-Ата еще сохранила свой старорежимный вид полковничьего городка. Вся она обставлена одноэтажными, одноквартирными домиками с деревянными ставнями наружу, резными карнизами и тенистыми помещичьими крылечками.
Все это воздвигнуто в чрезвычайно русском стиле, с петушочками, гребешочками, пташечками и полотенчиками. Сразу видно, что люди ходили здесь в белых кителях, что в зелени скверов сверкали золотые эполеты, что трубили здесь медные оркестры и до самых снеговых вершин Заилийского Ала-Тау долетал вальс «На сопках Маньчжурии». Видно, что люди собирались здесь жить долго, уютно и спокойно.
Но не остаться Алма-Ате полковничьим городком даже с виду. Турксиб преобразит столицу Казахстана. Уже свозятся по городской ветке строительные материалы. Городу тесно. Столько предстоит дела, что неизвестно даже, за что раньше взяться. Строить ли раньше усовершенствованные мостовые, или прокладывать прежде всего канализацию и водопровод, либо взяться за устройство большого курорта в Медео, альпийской местности, в 14-ти километрах от города, где пейзажу не хватает только
сенбернара с привязанной к ошейнику плиткой шоколада «Гала- Петер», чтобы стать точно похожим на всемирно известные швейцарские ландшафты.
И уже не «Сопки Маньчжурии» долетают к вершинам Алатау, а гудящий звон «юнкерса», улетающего в пассажирский рейс.
Как удивились бы, полковники, увидев в Алма-Ате, в бывшем Верном, вместо захудалой гимназии казахский университет!
В САНДАЛИЯХ «ДЯДЯ ВАНЯ»
Поезд постепенно обрастал бытом. Иностранцы, выехавшие из Москвы в белых мраморных воротничках, тяжелых шелковых галстуках и добротных пиджаках, постепенно стали распоясываться в буквальном смысле этого слова. Одолевала жара.
Первой ласточкой оказался один из американцев. Стыдливо посмеиваясь, он вышел однажды из своего вагона в странном наряде — на нем были:
а)желтые толстые башмаки, б) шерстяные чулки по колено, в) штаны гольф, г) роговые очки и д) русская косоворотка хлебозаготовительного образца, вышитая крестиком.
С тех пор пошло и пошло. Чем жарче становилось (а жарче становилось все время), тем меньше иностранцев оставалось верными идее европейского костюма. Косоворотки апашки, сорочки «фантази», толстовки, полутолстовки, сандалии «дядя Ваня» и тапочки полностью преобразили работников прессы капиталистического Запада. Они приобрели разительное сходство со старинными советскими служащими, и мучительно хотелось их чистить и выпытывать, что они делали до 1917 года.
Но это превращение иностранцев было еще не последним. Если до сих пор иностранные корреспонденты из последних сил держались за мягкие шляпы, то в Ташкенте и шляпам пришел бесславный конец. На всех головах засверкали золотые тюбетейки.
Давление экзотики было так сильно, что иностранные дамы, может быть, надели бы даже черную паранджу из конского волоса.
Но предмет этот вышел из моды, и на огромном ташкентском базаре его придется долго искать.
Паранджа, черная походная тюрьма, в которую еще несколько лет назад были заключены почти поголовно все узбечки, стала редким явлением.
Но как ни странно, в огромном полуевропейском Ташкенте, где бегают низкие белые трамваи и черноголовые узбекские дети
мужественно проходят по старому городу, демонстрируя против празднования курбан-байрама, женщин в паранджах значительно больше, чем в Самарканде, где узбечку, запакованную в паранджу, встретишь очень редко, или в Бухаре, еще недавнем религиозном центре, где паранджи не увидишь совсем. —
Великолепен Самаркандский оазис. Далеко вокруг озаряют его зеленые факелы тополей, отражаясь в залитых водой квадратных рисовых полях.
И там, где есть десяток тополей, там уж, наверно, стоит карагач, точно воспроизводящий форму гигантского глобуса на деревянной ножке. Зелень карагача упруга и плотна, как головка цветной капусты.
Арбы движутся на колесах того размера, какого обычно бывают маховики больших двигателей. Они вдвое выше впряженной в арбу лошади.
Ослики везут на себе всю семью своего хозяина и из-под этого живого пестрого груза видны только добрые пепельные уши маленького работяги. Ослики здесь работают в десять лошадиных сил.
РЕКЕ ДАЛИ ПО РУКАМ
Одну из блистательных побед в борьбе человека с землей представляет собой Раватская ирригационная система, законченная совсем недавно.
На всех главнейших путях, которые выходят из Самарканда, подготовляются или уже ведутся шоссейные работы. Одна лишь дорога на Раватстрой (она лежит в 40 километрах от Самарканда) находится в таком Же состоянии, в каком была, должно быть, еще во времена ветхозаветного конфликта между Каином и Авелем.
Дорога эта не имеет обхода и приходилось выбирать. Либо ремонтировать путь и закрыть этим сообщение с Раватстроем, к которому нельзя было бы подвезти строительные материалы, либо строить плотину, оставив на время дорогу в ее диком состоянии.
Раватстрой оказался, конечно, важнее. Что же касается дороги; то все ее сорок километров хорошо было бы передать в музей АвТодора, в отдел под названием «Черт знает что такое».
Могучие красные автобусы повезли рабочую делегацию мимо площади Регисуан с ее тремя чудесами архитектуры, тремя мечетями Шир-Дор, Тилля-Кари и Улугбек.
Темно-синие, желтые и голубые изразцы мечети блестели под солнцем жидким стеклянным светом. Далеко врозь расходились удивительные наклонные минареты Улугбека.
Обливаясь бензинным потом и издавая хриплые стоны, машины осадили в пустыне, у плаката «Пятилетка в действии».
Внизу, за пригорком, река Зеравшан была заперта четырьмя шлюзами: Реке дали по рукам. Больше не будет бежать она, куда захочется, и орошать, что попало. Нет больше речной вольницы. Госплан убрал воду в железобетонный социалистический амбар, учел ее до последнего кубического сантиметра и пускает по бетонированным каналам туда, куда она должна идти по пятилетке.
Раватская ирригационная система внешне похожа на гидростанцию. Это Днепрострой Узбекистана, для которого вода значит еще больше, чем электроэнергия для Украины.
Как и на гидростанции, люди (их работало в период постройки несколько тысяч человек), сделав свое дело, ушли. Теперь работает одна вода, и все это грандиозное сооружение обслуживается тремя десятками рабочих.
Вода, кипя и выделывая сальто-мортале, вырывается из открытого шлюза и, постепенно смиряясь, бежит через тоннель в один из четырех орошаемых округов. Больше воды — больше хлопка. Турксиб возьмет хлопок и привезет взамен его хлеб.
БУХАРСКИЙ ДОСПЕХ,
В Самарканде цвели акации. Электрические лампы сияли в зеленых кущах. Продолжали сбываться пророчества.
На другой же день после осмотра Раватстроя началась тюбетеечная лихорадка. Некоторые, окончательно войдя во Вкус, приобретали по три тюбетейки.
— Ну зачем вам так много? — спрашивали любителя.
— Как же, — отвечал он, А одна тюбетейка самаркандская. Видите, на ней узор особенный. Другая — ферганская, а эта вот в виде купола — бухарская. Ташкентские я куплю на обратном пути в Ташкенте. Там же я куплю десяток дешевых тюбетеек по двугривенному штука. Ими я буду затыкать рты жадным знакомым.
Вскоре обнаружился и самый глупый из путешественников.
Поздно ночью он принес в свой вагон полный доспех бухарского торгаша — бархатную шапку, отороченную шакальим хвостом, и скроенный из ватного одеяла рябой халат.
— Сам вижу, говорил он блудливо, — что попал впросак. Но ничего не мог с собой поделать.
