Улегся на бугорке, смирен стал; из глаз слезы бегут.
Переглянулись стрельцы. – «Копать – так копать!» Приволокли смоляные верви. Привязали к соснам слона. Тихо лежал Тембо, не чинился грозен. Принесли ослопы, колья, бердыши, пилы, топоры.
Стали тут государевы люди смотреть с опаской.
– В стрельцы ставка добра, да лиха выставка! У царя на дню семьдесят думок. Что как убьем слона, а нам в приказе за то плетей надают?..
И решили, спилив бивни, послать с отпиской к Москве и ожидать царского слова. Накинули на хобот аркан. Стали пилить клык. Ворчал Тембо, терпел.
Уж второй бивень вот-вот отпадет, да, знать, невтерпеж слону стало. Заметался, рвет путы, бьет хоботом стрельцов гораздо и в смерть. Грохнула пищаль. Распорол бердыш Тембо левое ухо. Вовсе извели бы, да прискакал из Москвы, машет грамотой гонец; кричит: – Удержитесь убойства, люди государевы! Откупили зверя ашхабадские купцы! А царю-де пакостной слон и арап не надобны. – Пущай идут в арапские земли шаха Тахмаспа народ морить!..
7
Не сошла беда. Не утихло поверив. Пуще прежнего мерли люди.
Тут сказал Иоанну Бомелий: – Не мирны в Крыму татаре, не снесет хан обиды, – пойдет на Москву. войной.
Потемнел Грозный.
– Нет мне, Елисей, покою! Хочу за грехи свои пострадать!
Грянул магик в упор: – Не время нынче подобное мыслить. Первым делом надобно хана извести.
Изумился Иоанн: – А сумеешь?
– Сумею. Взглянем лишь, что книги скажут. Пойдем, государь, со мной в тайник.
Раздобыл Бомелий с кулак воску и нож вострый, захватил слюдяной фонарь на шесте. Пошли.
Из хором крытыми сенями в Благовещенской собор вышли; там в полу под ковром была дубовая дверь. Спустились в подземный ход. Бежал из стены родник, пол – гладким камнем выложен. Бомелий шел впереди, светил. Свернули за угол, повертел Елисей колесо, – отвел плиту в сторону. И вот: висит на цепи замок превеликой; за тремя дверьми – либерея – царской тайник.
Наставлена полата коваными сундуками до сводов, на каждом – печати па проволоках свинцовые, а один сундук стоит открыт.
Приладил Бомелий фонарь, достал «Книгу мудреца Маркуса о десяти Сивиллах», раскрыл наугад и прочел: – «Сивилла Ерифрея предрече: горе, горе тебе, Гог, и всем вкупе рода Магог; толкование сему: Гог, сиречь – скифе, татаре, варваре».
Закрыл книгу. – Добро, государь, изведем хапа!
Задрожал Иоанн, – послышались ему шаги… Нет никого. Бежал за стеной родник, мышь пищала. Оправил Бомелий фонарь, стал воск мять…
8
Совсем потерялась в беде Аринушка. В темноте жалась к холодному камню и плакала, ничего толком не могла понять. Горько сокрушалась о родителях, то вовсе о них забывала, не ведала, за что осерчал на нее Шкурлатов, за что попала сюда – в гиблую холодную пустоту.
Вспоминала, как сои: нынче водили ее к немощной царице; сизобровый немчин клал Аринушкину руку на царицыну грудь; будто полегчало ей, встала, смеялась над личиком чудным, перекошенным… Притомилась и – век не смежив – забылась сном Аринушка, не видела, как дверной глазок зазастило Шкурлатова лицо.
Посветил в тайник – обмер: на полу – боярышня пропавшая; недвижны глаза синесветые, горючие, рассыпалась в плеск тугая червонная коса….
Прислонился к камню Шкурлатов.
– Сгубил, сам сгубил горлицу ясную! А все хмельной дьяк попутал!..
Помыслилось: «Отворю тайник!»… Да хитер замок, засов – закладной, ключи – у Бомелия… Тут близехонько почуялись ему голоса. Пошел на шум, голоса смолкли. Сделал по ходу круг (был тут давний пролом). И вот: на дверях – вислый замок отперт, красной струечкой бежит в щелку свет.
Заглянул в окошко: горит фонарь, царь и магик склонились над чем-то; стоят сундуки, как гроба.
Кинулся вспять. Нейдет из ума Аринушка. Жалит – жжет жалость неодолимая. Под дым спустил бы хоромы царские!..
Дважды спутал он преухищренно вырытый ход.
9
…Кончил Бомелий лепить. Лежала на его ладони скуластая чучелка, видать по всему – татарин. Засмеялся магик: – Чем не хан?
Положил чучелку перед фонарем на пол, помолчал, свел сизые брови, стал шептать. Надулись на шее у него узлами жилы, глаза покраснели; быстро протянул нож: – Коли, государь!
Ударил царь раз, другой, и третий ударил. Вдруг зазвенел нож, рухнул, захрипел Иоанн.
Сжал Елисей кулаки, кинулся рвать на царевой груди одежду; – и неловок же царь! – было под нею три алых ссадинки-пятна… Лежал Иоанн на полу, один глаз был закрыт, другой бился. Повернулся, плюнул Бомелию в лицо.
Утерся тот рукавом и опять завозился.
Не извели хана. Пищала в углу мышь, коптил фонарь, слюда чернела. Прыгал по каменным плитам светбагрец…
10
Кованое глухое небо над степью. Ветер, серый и терпкий, полынь мчит.
Были звезды. Нет звезд. Остались две: большая к маленькая.
У Ай-Ханым есть шелковый моток. Полететь на маленькую звезду, спустить нитку прямо вниз – шатер Девлет-Гирея там.
Проснулась Ай-Ханым, пошла по стану. – У шатра – упившийся – лежит отец. Села подле него, песню о шелковом мотке запела. Звенит степь. Храпит хан. Тишь.
Звезды. Ай-Ханым песню поет…
Встал Девлет-Гирей, выругался и выпил ковш араки.
Сидел на войлоке толстый, как жаба, растирал тело до утра.
Когда звездочка упала у шатра на руки Ай-Ханым, поставила она перед отцом еду. Вкусно пах бишь-бармак. Жирной пятерней черпал Девлет-Гирей густую лапшу и сало. Вдруг откинули ковер.
Гонец Хайреддин, что был послан к Грозному, встал на пороге и пал ниц. Подал коробок с печатью. Сорвал хан сургуч, вынул слепленное из теста свиное ухо. Молчал Хайреддин. Молчал Девлет-Гирей.
Потом сел, как сидел, и сожрал сразу полугодовалого ягненка.
Хайреддин рассказывал, как его принял Грозный.
Хан кончил есть, вышел из шатра. Толпились, подходили батыри и беи. Сказал Девлет-Гирей: – Собака – московский царь плюет на нас!.. Ты, Шигай, поведешь Улу-Юз, Тараклы, – Урта-Юз, КичиЮз поведет хан Тявка. Впереди пойду я!
Запылал в солнце ханский малиновый в полосах халат.
– Привести русского!
Чужой рукой написал Девлет-Гирей Грозному ярлык: «Иду на тебя за Казань и за Хазторокань, а все ваше добро – переведу на прах».
Снимались шатры. Скрипели кибитки и кобзы. Сверкали колпачки и плоские круглые шапочки татар.
Клубились сплошным руном стада. Лился, как дождь, слитный цокот.
Цвела степь здесь; тронулась – процветет там.
Были звезды. Нет звезд. А если из того самого места, где стояла маленькая звездочка, Ай-Ханым теперь спустит нитку – шатра Девлет-Гирея уже не будет там.
Небо над степью – кованое, глухое. Ветер с полдня – красный и терпкий полынь мчит…
11
…Под теремами в гиблой холодной темноте томилась Аринушка. Вошли стрельцы, повели; торопились чего-то.
Подул ветерок, понесло будто рекой – сыростно. Повел ход влево и прямо, и вот – травка. Зажмурилась Аринушка, радостно пьет острый водяной дух.
Над нею – стена кремлевская. Нависли грозно машикули, торчат из бойниц самопалы, стрельцы на стене смолу ставят, ладонями кроясь, вдаль глядят. Стоит круг Москвы черный дым. Закричали со стены: «Идут!
Идут!» – Поволокли Аринушку. Тут взмыло до небес красное одеяло полыхнул по кровлям огонь…
Драл, спасаясь, царь со скарбом своим в село Коломенское. А в слободах уже резались татары. Мелькали их бараньи шапки и саадаки. Секли саблями кривыми чернеными, зажигали стрелами дома. Выл и бежал народ.
Били в три набата. Прутье железное, что кладено для крепости, в прах перегорало и ломалось от жара. Железо, как олово, разливалось по крышам. Плавились колокола, стекали на землю. Проливнем – в огонь – летело воронье…
НА МСКВУ!
1
Отовсюду стекались беглецы. В Кремле кипела работа. Царские хоромы давно уж были отстроены; ныне чинили стены, сколачивали приказы.
Вырос на выгорище городок малый, имя ему – Скородом…
Лежал в опочивальне смертно затосковавший Иоанн.
Трое зеленых кубчатых окончив положили на полу сеточку: лундыш-свет. Были стены убиты жарким бархатом. Перед образом Деисусовым стояла поклонная колодочка; раскрыто было харатейное евангелие на ней.
От лежанья смялся опашень – «зуфь синяя с петли серебряны». Читал Иоанн, держа в руках четки – рыбий зуб, да меру гроба господня – шелковую тесьму.
Была та книга: «Повесть некоего боголюбивого мужа, списана царю Ивану, да сие ведяше, не впадет в сети отъялых человек и губительных волков». Творился в ней извет на Бомелия, и были там такие слова: «Понеже русские люди падки на волхование, Елисей отвел царя от веры, возложи ему на наших людей свирепство, а к немцам на любовь преложи». В самом же конце было написано тою же рукою: «А как рад заяц, тенет избегши, такс рад писец, книгу сию списав».
Вздохнул Иоанн: – Заяц ты, заяц и есть!.. Ох, тяжко мне, тяжко! Хочу за грехи свои пострадать!..
Вошли Годунов и Елисей. Годунов сказал: – Государь, по слову моему, а твоему указу учали в Новегороде кабаки ставить, и ныне зделалось там воровство и убойство. А допреж сего такова у них не бывало. Помысли, государь, о своей вотчине, – от хмельных людей ни проходу, ни проезду нет!
Махнул Грозный рукой. – Недосуг! Ужо, поразмыслю!
Нахмурился, ушел Годунов. Распечатал Иоанн уста, что сургуч темен да ал: – Ведомо мне: живут в народе про житье мое слухи да подзоры, занимается-де царь чернокнижством, а всех безымянных людей на бога оставил. Ну, худо было бы, кабы я за них взялся!.. Сказывай, за чем пришел?
– Привели, государь, либерею переводить Веттермана с товарищи.
Встал царь. – Веди тотчас в тайник! А гороскоп составил?
– Неладно стали звезды, – посмотрел Бомелий в упор. – Посох-то, государь, возьми, может, в темноте сгодится…
Еще трое высоких кубчатых окончив положили на полу сеточку: свет-багрец.
Смутный бродил Шкурлатов у ворот Колымажных.
Стало сердце, что уголь рдян; опахнула грудь любовь-жалость неодолимая. Каючись, вспоминал горючие, синесветые глаза; не ведал, как избыть беду Аринушкину.
Воротился царь из бегов, – опять свели под терема боярышню. Крепки двери железные, цепи – в кольца проемные, замки – вислые, ухищренные; бережет ключи сизобровый Елисей…
Кинулся Шкурлатов к замочному мастеру Ивашке Драному.
Сидит на полу Ивашко с братом Еремкой. Кипит работа. Раскидан по избе слесарной снаряд.
Под руками – жильные струны, дрель с гирей, напилок да наверточек; горит медь прутковая, играет на солнышке слоистая пестрая слюда.
Изумился Шкурлатов: – Что за диво?
– Летуна ладим, – молвил Драной, – летать мыслим; глянь-кось! – И впрямь! – стояло на печи чучелко соколье, дрожала в привертных тисах слюдяная летальная снасть.
– Эх, летень-летало – ума не стало? – осерчал Шкурлатов. – Закинь, Ивашко, потеху, – докука есть!..
Повел речь: так-де и так. Поразмыслил Драной и гостя по плечу ударил: – Добро! Собьем замок!.. Завтра о полдень приходи с реки под башню Тайницкую. Ходы ж мне ведомы. Нарыл их, что крот, шалый царь!..
Ступил Шкурлатов за дверь, – из клети дьяк Гаврило Щенок вылез. Наказал ему большой боярин быть у Драных, смотреть за работой.
– Ох-ох-ох! – зазевал. – И сладко ж мне спалось! АН солживил: и вовсе
