себе именно эту женщину? воскликнул он, готовый насладиться изумлением своего спутника.
Но тот не открыл даже глаз, хотя счел нужным спокойно подтвердить: Вероятно, жребий падет на нее.
Колгуй со злостью налег на весла, вымещая гнев на воде, омывавшей проклятый остров, так как не имел ничего другого под руками для той же цели.
– Что же, вы так-таки и оставите все это?
– А что бы вы хотели предпринять?
Он открыл глаза и посмотрел на своего проводника не без любопытства. Это подействовало на того, как поощрение.
– Как что? – закричал он, хлеща воду веслами со страстью и злобой. Как что? Надо рассказать об этом, людей созвать… В газетах напечатать…
– Зачем? – холодно спросил тот.
– Как зачем? Чтобы все знали…
Серые глаза доктора впились в Колгуя с насмешливой ласковостью, но тут же погасли и затянулись, стали непроницаемо покойны и холодны.
– Не все ли равно, – серьезно и строго, не спрашивая и не отвечая, промолвил доктор, – не все ли равно, будут ли люди знать немножко больше или немножко меньше…
Колгуй сжал губы и замолчал. Каменное спокойствие его спутника было непреоборимо. От него веяло холодом тысячелетних лабиринтов, и в первый раз сорвалось с губ охотника резкое слово.
– Да кто вы такой, черт возьми? – крикнул он.
– Путешественник, – просто ответил тот.
– Откуда вы приехали?
– Из Индии.
– Зачем?
– Чтобы проверить, существует ли еще древний род гипербореев.
Простота и точность ответов обезоружили Колгуя. Он притих.
– Откуда вы знали, что они существуют?
– Из наших книг.
– И вы никому не объявите о том, что видели?
– Только тем, кто меня послал сюда.
– А я?
– Вы можете поступать так, как вам угодно.
Колгуй замолчал, налег на весла и больше уже не возвращался к прервавшемуся разговору.
Он не обманул своего спутника – обратный путь до реки и по реке до тропинки, по которой можно было подняться до чума лопаря, взявшего на себя заботу о лошадях, они совершили скорее, чем путь прямой – отсюда до острова.
Целодневный отдых на острове сделал свое дело. Сменив лодку на лошадей, Колгуй охотно согласился со своим спутником немедленно продолжать путь.
Этот обратный путь совершался с не меньшим благополучием, но в большем молчании. Доктор положительно не открывал рта, тем более что и проводник его на этот раз не очень тяготился молчанием.
Старый охотник чувствовал себя необычна Он был погружен в трудное и непривычное занятие: аи думал.
С тяжестью и неуклюжестью мельничных жерновов перемалывал он в молчаливой задумчивости все происшедшее. И только когда эта мучительная работа подходила к концу, он прервал молчание и тихо спросил доктора: – Так вы, может быть, из Лхасы, от самого далайламы притащились сюда, доктор?
– Нет, – спокойно ответил тот, – я из Тадж-Магала, близ Агры, из Индии…
– Это там нашли вы папирусы?
– Да, – коротко подтвердил он.
– И позвольте уже узнать, – продолжал допытываться Колгуй, вспоминая рукопись, читанную им в лодке, – какой черт помог вам разобраться в том, что там было накорежено?
– Сравнительное языковедение, – просто, точно говоря о ночлеге, ответил доктор. – Я не знал, – с улыбкой добавил он, – что вы не дремали в лодке, а успели основательно познакомиться с пергаментом, который вручила вам женщина.
– Да уж поверьте, что я знаю теперь ненамного меньше, чем вы, доктор! Есть-таки у меня много нового, о чем можно будет поболтать за кружкой пива.
– Но вы не знаете самого главного!
– Чего же это?
– Того, что ничто не ново под луной!
И снова погрузились спутники в молчание, и снова зашевелил жерновами своего мозга Колгуй, впрочем, ненадолготак как путь их уже приближался к концу.
Маленький отряд вернулся в Колу поздней ночью, и надо сказать, что только это обстоятельство спасло путешественников от шумной встречи и выражений крайнего изумления по поводу их благополучного возвращения.
Только расставаясь со своим проводником, доктор точно пришел в себя и с большою учтивостью засвидетельствовал Колгую свою признательность крепким и теплым рукопожатием. Это растрогало старого охотника настолько, что он решился было снова возобновить разговор о гипербореях.
Однако доктор и на этот раз остался последователем индийской мудрости.
Он не изменил ей и впоследствии. Именно потому-то повесть о Стране гипербореев и становится известней читателю из третьих рук.
Василий Григорьевич Ян
I. У партизанского костра
Под деревьями на берегу Енисея горело несколько костров. Вспышки красного пламени озаряли обветренные лица, желтые полушубки, шапки с наушниками. Блестки играли на темных дулах ружей. Партизаны пили баданный чай, пересмеивались, чинили сбрую и одежду. В нескольких шагах от костров было уже темно. Там стремительно неслась бурная и мрачная река.
– Эй, гвозди! – Хриплый голос покрыл шум разговоров. – Укладывайся на боковую. Парома, видно, не дождаться. Завтра чуть свет начнем плавить коней.
– Ладно, Турков, дай уздечку справлю. Коли не выдюжит, коня потеряю, – он дикий, монгольский.
Из-под лохматой папахи торчал непослушный белокурый завиток. Молодое лицо Кадошникова склонилось над сыромятными ремнями. Ловко работало шило, всучивалась дратва.
Рядом на черном изогнутом корне корявого тополя сидел партизан в синей монгольской шубе. На широкой груди, расшитой черным плисом, распласталась рыжая борода. В голубых глазах прыгали искры костра. Заскорузлая пятерня доставала из розового ситцевого мешка сухарные крошки, сыпала в деревянную миску, поливая мутным чаем из прокоптелого жестяного чайника. Огонь костра и тихая ночь располагали к мечтательности.
– Ядреная наша страна Урянхай[7]! – говорил, расчесывая пальцами бороду, Колесников. – Сколько землицы и какого только зверя здесь нет. Какая птица! А рыбы всякой в Енисее сколько хошь.
– Только достань сперва ее, – буркнул мрачно парень, не отрываясь от уздечки.
– И достану! Все крестьянин могит достать, надо только, чтобы смекалка была в черепушке.
– А вот достань рыбу из нашего озера Джагатай[8], если рыба-то сверху вниз ушла.
– Поглубже невод спустить, дно зачерпнуть…
– А если у нашего озера дна нет?
– Дна нет? А на чем вода держится?
– У нашего озера подземный ход под хребтом Тануолой к другому озеру, что в Монголии. Говорят, что рыба кочует из того озера в это и назад. Буря подымется, воду всколыхнет, рыба к берегу всплывает, мы ее тогда неводами и подтягиваем. А дна у озера нет: сколько ни спускали мы бечеву с камнем, никак не достает, а кто-то вроде как перетирает бечеву. Вроде как зубом.
– Это ты, паря, брешешь. Кто же это бечеву будет в озере перетирать? Поди, цепляется за дно.
Кадошников поднял ремни в руках, потянул их, зацепив ногой в мягком бродне, и взглянул на рыжего:
– А ты не слыхал про черного гада, что сидит в монгольском озере?
Колесников закатил глаза к небу и показал белки.
– Спроси Хаджимукова. Своими зенками видел. Вот он… Эй, Хаджимуков!
У соседнего костра стоял высокий партизан, весь зашитый в бараньи шкуры. За спиной болталась винтовка с подогнутой сошкой.
– А ежели он видел, почему не притащил на аркане? Коли увидел черного гада, взял бы его живьем и послал в Москву. Пусть видят, какие звери в нашем краю водятся.
– Такого подлого гада в Москве кормить не станут. Перетопить его на сало, красноармейцам сапоги мазать.
Хаджимуков подошел: глаза раскосые, скулы выдаются, борода жесткая, что из конской гривы.
– Что, брат, Кадка рябая? В дорогу ехать, так шорничаешь?
– Коня мне Турков такого дал, что узда сразу надвое. А завтра его надо через Енисей плавить.
– Поди, утопишь… Чего кликал?
– Садись, Хаджимука. Колесников не верит, что ты гада видел, говорит: «Брешет косоглазый».
– Я-то не видел? А это что? – И Хаджимуков сунул к носу Колесникова нагайку. К деревянной ручке был прикреплен четырехгранный ремень толщиной в палец.
Колесников взял нагайку, пощупал ремень пальцами, попробовал на зуб. Кадошников тоже впился глазами и ткнул ремень шилом.
– Это от какого же зверя будет? Неужто от гада?
– Сказал – от гада! Это только от сосунка евойного. А с самого гада шкуры не снять, если и всех наших шорников сгомонить.
– А и врешь ты! Все вы, абаканские татары, путаники!
– Садись! Не серчай! Расскажи толком. – Кадошников схватил за полу владельца диковинной нагайки. – Садись! Кури! – Он сунул ему кисет с табаком.
Хаджимуков сел к костру и набил табаком длинную самодельную трубку из кизилового сучка.
II. За Монгольский хребет
– Помните, прошлым летом, когда отряд Бакича наступал из Монголии, прискакал, как вот и сейчас, гонец от Туркова и поднял всех партизан собираться на белобандитов. «Торопитесь, – говорит. – А то перевалит он хребет, бои пойдут на наших хлебах, поселки пожгет. Какая нам будет корысть? Надо их ухватить, пока они наступают в Монголии, по дороге к нам». Мы, конечно, на коней, у кого коня не было, отобрали у старожилов – марш маршем под хребет. Дальше дорога на Улясутай[9] торная, – поди, каждый из нас туда пробирался. Командиром избрали Кочетова. Он не повел по прямой дороге. «Это, – говорит, – зря стукнемся им в лоб. Расшибемся об их пулеметы». А повел он наших парней поза сопками, охотничьими тропами. Главная сила пошла слева от дороги, а нас, человек с десяток, Кочет послал справа, пошарить по сопкам: не замышляет ли Бакич ту же обходную уловку? Вот тут-то и начался переплет.
Наш десяток ехал не скопом, а разбился по тропам. Мне с Бабкиным Васькой пришлось переваливать через гору Сарыяш. Сперва мы ехали между отрогами, по ущельям, что елкой да чащей поросли. Потом стали подниматься голым таскылом[10]. Там дорога стала идти бомами[11] понад обрывами. Внизу сажен на десять поблескивал ручей. А кругом него болото, мшаники, бурелом навален – самое медвежье место. Переезжать через такие ручьи – последнее дело: лошади вязнут по брюхо. Мы и подались кверху, к вершинам, где пошли кедрачи. А троп много, потому зверья до черта, всюду видны следы. То вдавилась медвежья треугольная пята, то кусты объедены – лось проходил, то промелькнет между деревьями желтый бок маралухи.
Повременить бы там, мы бы без охоты не вернулись. Но нас общество послало, мы торопим коней, вздымаемся в гору и наконец видим «обо»: камни навалены кучей, хворост сверху и цветные тряпочки на ветках. Это монголы и сойоты, как дойдут до самой вершины хребта, камень на «обо» подкидывают – подарок ихнему богу, что гору стережет.
Мы обрадовались, что добрались до перевала. Сошли с коней, табачок раскуриваем, а Шарик мой лай поднял в кустах. Как видит, что винтовку беру, – разве его удержишь! Я с ним всегда белковать хожу. Лает Шарик, заливается. Думаю: будь ты неладен! Кто там в кустах хоронится?
Только подумал
